Тихий гул небес

Первые клиенты

В восемь часов утра на кладбище появлялись первые клиенты.

Строгий немногословный начальник похоронного бюро, в деловом костюме, который подчеркивал торжество события, с раннего утра ждал посетителей у входа в неказистый сарайчик, обустроенный под офис. В жарко натопленном помещении с низкими потолками повсюду висели иконы. Тихо тлели лампады. Ненавязчиво звучала скорбная музыка.

Профессионализм команды сферы погребальных услуг горожане высоко ценили. О Кериме, как о лучшем менеджере, многократно сообщали газеты. Усердие руководителя отмечалось наградами. Грамоты и дипломы, кубки и другие знаки отличия были выставлены на обозрение среди офисной мебели, оргтехники и рекламной продукции.

Общаясь с трудягами-землекопами, Керим нередко позволял себе крепкое словечко, но в общении с клиентами был предупредителен и учтив, по-деловому краток.

В работе он предпочитал иметь дело не с самими клиентами, а с похоронными агентами, которые в заключении договора оставались нейтральны, сохраняя ясность мышления. Скорбели достаточно и в меру, а в сотрудничестве опирались на букву закона и условия контракта, не поддаваясь эмоциям. Однако многие клиенты желали сэкономить и, минуя посредников, обращались в офис Керима напрямую.

Принимая во внимание состояние посетителей, переживающих душевную травму, руководитель смотрел тепло, говорил с придыханием. Терпеливо повторяя сказанное, без раздражения демонстрировал и эмпатию, и терпимость, всем своим видом сигналя о сочувствии.

Голос у Керима был вкрадчив, но не противен, бархатен, но не слащав. Он тонко чувствовал момент, когда стоило бы разбавить разговор паузой и без усилий находил верные слова поддержки. Диалог выглядел естественно и по-человечески трогательно.

Тяжело давался тонкий момент назначения цены за услуги. Чтобы не заронить в клиенте и мысли о том, что на нем зарабатывают, проявлял осторожность. Пытаясь сохранить баланс теплых чувств и практической смекалки, старался не прогадать.

Допустить ущемления собственных интересов начальник не желал. На балансе фирмы находились дорогая техника и оборудование, нуждающиеся в плановом ремонте и замене по истечению срока эксплуатации, а в коллективе работали хоть и опустившиеся, никчемные, мало на что претендующие, но все же живые люди, которые нуждались в регулярной оплате за труд.

В соседнем помещении притулился магазин погребальных товаров. Жена Керима – сухонькая смешливая женщина неопределенного возраста в пестром платке – стояла у прилавка, бойко торгуя цветами и церковной утварью, принимая заказы на изготовление оград, памятников и надгробий, оформление могил. Ассортимент заведения был рассчитан на любой вкус, кошелек и степень любви к покойному.

С раннего утра начальник сообщал, сколько в их «город» прибудет «новоселов». За горькой статистикой убыли населения скрывался успех похоронного дела.

В холодную пору люди умирали охотней, чем летом, и ям-котлованов в эти дни требовалось больше обычного. Некоторое количество могил обязательно готовили впрок – порой приходилось хоронить и вне графика, в срочном порядке. Иногда коллектив подводил человеческий фактор: кто-то из работяг выбывал из строя по болезни, или же по причине лютой депрессии или затяжного запоя, и тогда предусмотрительно возведенное «жилье» для покойников было как нельзя кстати; бывали в их практике непредвиденные ситуации.

Праздники и выходные дни в коллективе, как правило, удавались «урожайными» – эту закономерность сметливый бригадир хорошо усвоил. Накануне напряженных дней ям рыли с избытком, на случай аврала. Порой к работе привлекалась дополнительная, но неквалифицированная рабочая сила из числа местных забулдыг, которые без дела ошивались на кладбище.

К сложной технике алкоголиков не допускали, но за выпивку, ласковое словечко или другое внимание они рады были и инструменты потаскать, и лопатами помахать от души. Пользы от этой братвы было не много, лишь суета и слюни.

Совсем рассвело. На могучем дубе громко, во все горло, чирикал, радуясь весне, скворец. В природе намечалось оживление.

Если бы не влажный ветер, от которого колотило, не скользкий панцирь глазури на дороге, перемены в природе ощущались бы сильнее. Истончаясь, лед не давал воздуху прогреться, и насладиться близкой весной пока не удавалось.

Дрон вспомнил, как в эту пору в деревне они с матерью заполняли снегом погреб на лето, для хранения продуктов.

В жаркие дни он спускался в морозное подземелье по скользкой от влаги лестнице, чтобы остудить пыл. Поверх снега на чистой соломе стояли глиняные горшки с молоком и сметаной. Дроня пил молоко большими глотками, торопливо, захлебываясь от жадности. Белые холодные струи бежали изо рта по шее и, попадая в ворот рубахи, приятно охлаждали грудь.

К осени, перед тем, как загрузить на хранение свеклу, морковь и картошку нового урожая, погреб чистили от старого, отслужившего снега.

Дрон запахнул пальтишко и прибавил шагу.

Встреча

На перекрестке улиц красовалась церквушка.

Прорвав блокаду туч, солнце неожиданно выпустило лучи, и ярко вспыхнула маковка на часовне. И сразу на пригорке заблестел рыхлый снег, истонченный кружевной вязью.

Навстречу Дрону шел Петька, и он пожалел, что слишком поздно заметил невысокую приземистую фигуру своего сослуживца. Разойтись, не повстречавшись, теперь было поздно, слишком явно.

Петька облачился в старый заячий полушубок женского кроя с короткими рукавами и в тренировочные штаны с лампасами неопределенного цвета. Вязаная шапка, которую он низко натянул на лоб, прикрывала разбитую бровь и глаз в кровоподтеках.

Петька зло смотрел и ухмылялся.

Дрон хмуро, едва заметно кивнул забулдыге, намереваясь и дальше продолжить путь, но Петька вдруг схватил за рукав, останавливая Дрона. Вымученная гримаса оживления исказила несвежее одутловатое лицо, заросшее щетиной. Заплывшие глазки жалили ядом презрения, но Дрон мужественно выдержал неприятный до омерзения взгляд.

Это был законный Люськин муж – хронический алкоголик. Злым, умным и трезвым он пребывал до начала работы. В утренние часы рассудок ненадолго возвращался к забулдыге – до первой возможности отравиться.

И хотя в течение дня начальник не спускал с алкоголика глаз, тот ухитрялся принять на грудь во время небольших перекуров.

Петька прятал водку в голенища сапог, рукава и карманы. Улучив момент, воровато доставал чекушку трясущимися от нетерпения руками. Пил жадно, не морщась, большими глотками, присасываясь к бутылке как к живительному источнику. Опьянев, становился, как кисель – разбитным, веселым и добродушным.

Это была страшная болезнь. В прошлом умный и талантливый инженер, а нынче – жалкий, трезвый, все понимающий Петька, ослепленный животной ненавистью к Дрону, смотрел на с вызовом, подстрекая к ответу. Ни воевать, ни бузить с алкоголиком Дрон не желал, а потому принялся что было силы глушить в себе ярость, которая с каждой минутой вскипала в нем все сильнее.

– Ой, кто еть идёть? – закривлялся Петька. – Какие люди в Голливуде! Проминад делаем? Воздухом, напоенным росссой-сс, дышим?

Стараясь сохранять хладнокровие, Дрон выдернул руку из его хищных лап, не сворачивая с дороги.

– Что, молчун, оглох? Или не чуешь? – С перекошенным опухшим лицом Петька вновь схватился за Дрона. – Или моя сладкая тебе чуйку замяла?

Ростом алкоголик был невысок, едва доходил Дрону по плечи. Стоя вплотную, свирепо дыша, он обдавал сивушным перегаром. Глазки кололи Дрона в подбородок, снизу.

Чувствуя, как в ответ на яд по телу жаркой волной потекло негодование, Дрон крепко сжал кулаки, едва сдерживаясь.

Дрон выдернул руку из хищных лап Петьки и оттолкнул его, коснувшись плеча. Молча двинулся своей дорогой, как танк.

– Думаешь, больно нужен ты ей? – Визгливым, срывающимся от обиды голосом крикнул Петька вдогонку. – Люська – сука! Бьется лбом в пол, в ногах моих валяется, просит прощения за ваше паскудство. А я ее плетью – хрясь! Хрясь! По хребту!

Петька резко взмахнул рукой, показывая, как он больно хлещет жену. Громко, вымученно захохотал, силясь мощью грудной клетки скрыть в голосе скулящие звуки.

– А к тебе шастает, сыч, потому что жалеет тебя, кобеля безродного! Не нужен ты ей! Слышь ты, хрыщ! Жа-лее-ет… Не больно-то о себе зазнавайся!

Петька врал.

С тех пор, как Люська стала ночевать у Дрона, муж перестал обижать ее. От стыда ли, что кто-то посторонний увидит на женском теле кровоподтеки или же по другой причине, но Петька затих. Для Дрона это обстоятельство являлось еще одной веской причиной продолжать постыдную связь.

Гостья

Дрон долго гнал от себя Люську, не позволяя ей у него ночевать. Но чем отчаяннее пил и хулиганил Петька, тем острее хотелось ему согреть и утешить полную жизни, но зашуганную бабенку с яркими глазами-вишнями, в которых навеки поселился страх расправы. И однажды жалость к женщине пересилила в нем здравый смысл.

Их встреча была случайной, нелепой и роковой.

В один из морозных дней Дрон возвращался домой из библиотеки. В женщине, которая в легком халате и в шлепанцах на босу ногу бежала навстречу, ничего не видя перед собой, он узнал жену своего сослуживца. Он видел ее в дни, когда в бригаде выдавали зарплату, неподалеку от офиса. С маленьким сынишкой она караулили мужа, чтобы забрать у алкоголика деньги, пока он их не потерял или пропил.

Еле стоя на ногах, отец умильно тянулся шеей к мальчугану, желая прикоснуться небритой щекой к несмышленышу, поласкаться. Намертво прильнув к матери, отворачивая голову от сивушных паров и липкой отцовской нежности, сын терпеливо ждал, пока тот передаст матери помятые купюры.

Пересчитав деньги, Люська просила мужа предъявить внутренности карманов. «Петруша, а в брюках? Покажи-ка! Славику сапожки купить бы… Горе ты мое…», – говорила едва слышно, не обращая внимания на ухмыляющихся забулдыг, которые в сторонке поджидали своего дружка. В дни зарплаты бригада устраивала коллективные застолья.

Дрон кинулся наперерез и на бегу схватил в охапку замерзшую, зареванную, побитую женщину, надел на нее свои шапку и пальто и привел к себе в дом переждать бурю.

Пока он хлопотал, собирая на стол нехитрое угощение, гостья рассказывала, хлюпая носом, про свою горькую жизнь с алкоголиком, которого прежде сильно любила. Верная ему, ждала из армии, а потом вышла замуж за него и от большой любви у них родился сынишка.

Дрон затопил печурку. Вскипятил чайник.

В отблеске горящих поленьев глаза гостьи казались большими черными озерами. От холода ее руки задеревенели. Люська в возбуждении проливал кипяток на коленки, но, похоже, эта боль ее не жгла. Зубы стучали о край чашки, и речь лилась нервно, неровно. Казалось, Люська едет в телеге, высоко подпрыгивая на ухабах.

Согревшись, заговорила тише, спокойнее.

Рассказывая о своей беде, гостья тихонько плакала. Дрон не мог отвести взгляда от ее белого лица в слезах, пухлых губ, глаз без дна.

Эту женщину нельзя было назвать красавицей.

Люська была миловидной и неприметной, как цветок луговой: красоты приятной, но неброской, которую сразу не признать.

Обдуваемый ветрами, растет цветочек привольно, подставив солнцу макушку. Радует и сердце, и глаз, но ты его словно бы не замечаешь: мало ли подобных в чистом поле, среди травы, в чертополохе, к свету тянется. А как вглядишься, признаешь, и разведешь руками от удивления. Словно не колокольчик незатейливый перед тобой или ромашка, опаленная солнцем: ливнями хлестана, непогодой обижена, низко к земле склонилась. Не цветок простецкий, а неизведанный космос, без начала и конца. Тайна, гармония…

Тихие, незлобивые слова удивляли Дрона. Не драчун Петька и не кровопивец, считала гостья, а несчастный человек, загубленный жизнью, больше других достоен жалости и сострадания.

Заклеймить мужа, обозвать его лесным зверем или душегубом ума большого не надо, рассуждала. Лишь тому честь и хвала, кто примет и полюбит его таким, каков он есть, – негодного, кто не рубит с плеча, отвешивая оплеухи проклятому, давая резкие определения гадким поступкам.

На самом-то деле, Петька – дитя малое, непутевый романтик, говорила. Как никто другой, способен дуралей неприметные слова в нежные строчки слагать – прежде о любви шептал ей стихами. Душа у него светлая, откровенничала, немного стесняясь своих неожиданных признаний. И первому снегу он, как малый телок, радуется, и трель синички среди городского шума услышит.

Иной смотрит на луг, залитый солнцем, и ничего, кроме зеленой травы на нем не увидит. А Петька и росинку серебряную – крупную, точно алмаз, и чистую, как слеза, приметит, не пройдет мимо, зевая. Осторожно и бережно живую, хрустальную воду соберет языком. Благодарно проглотит. И с могучим дубом на поляне поздоровается – голову склонит с почтением. И пчелу-хлопотунью, что над цветком ворожит, потревожить не осмелится.

Вспоминая, как красиво Петька ухаживал, женщина оживала. Глаза сияли, с лица исчезала печаль. Казалось, прилетел ветерок и в миг разогнал тучи.

А творит мужик в пьяном угаре то, о чем сам не ведает, не понимает то есть, горевала гостья. Протрезвеет, опомнится и самому себе – дикарю – ужаснется. Станет виниться, что было силы, перед ней и сынишкой, заискивать, смотрит стыдливо.

Увидит на Люське кровь от своих побоев звериных, затрясет его, точно столб электрический. Захлестнут с новой силой и страх, и трепет, и нежность. До глубины нутра проймет мужика, что он навыделывал-то, набедокурил, всхлипывала.

Дрону от Люськиных слов становилось не по себе.

Оторопь брала от беспросветной печали тихого голоса, который поднимал в нем мощную волну негодования, от выстраданной мудрости, привитой ударом крепкого кулака по бабьему хребту.

Очухается, рухнет перед ней на колени, секретничала гостья, размазывая по щекам слезы, примется обнимать, целовать и ноги, и платье, – ищет пощады, прощения. По пятам ходит за ней, точно телок привязанный, в лицо заглядывает, а в глазах у мужика – ясных, трезвых, все понимающих – муть и тоска, страх животный, что прогонит, не простит.

Туман сумерек поглотил комнату. Горела, шипела печка. Отсвет пламени лизал половицы. В доме сделалось жарко, но от горьких признаний, что Дрон внимал, его колотило морозом.

Люська была невысокого роста, чуть полновата, с тонкой талией и пухлой грудью. Мягкость плеч, рук и бедер, тихий голос убаюкивали. Смех – редкий, залетный, нежданно-негаданный и, вроде бы, даже неуместный в ее грустном повествовании – наполнял дом чистотой и сиянием, а сердце – тихой боязливой радостью.

В том, что сделалось с любимым Петькой, гостья пуще других корила себя. Однажды завод, на котором муж работал главным инженером, разорился, цеха закрыли, и свалилось на мужика в одночасье бесполезное свободное время.

Глаз да глаз нужен был в это время за Петькой, а она упустила коварный момент, печалилась. Стал безработный пить. Не нашел себе применения и захирел. Отовсюду алкоголика прогоняли, смеялись над ним, не верили в исцеление.

От невнимания к мужу случилась беда, считала. Мыкался горемыка, пьянствовал, пока, наконец, не прибился к кладбищу, на котором обитал народ простецкий и жалостливый.

Любой желающий мог помельтешить на глазах у Керима и, не имея ни трудовых навыков, ни особенных притязаний, за обед и стопку водки войти в коллектив могильщиков. Так и сколотилась их бригада: из людей пришлых, никчемных, потерянных, увязших по горло в сложных жизненных обстоятельствах.

Петьке на работе сочувствовали, подбадривали. Жалея, наливали.

Серебристые ленточки горячих слез протянулись по Люськиным щекам от глаз к подбородку. Притягивая всполохи огня, глаза в темноте блестели. Печь прогорела, и слезы растаяли. Бледное лицо покрыла скорбная тень.

Не злодей Петька и не демон, рассуждала Люська, а божий страдалец, который в больные окаянные дни страсть как боится самого себя – буйного, очумелого. Страшится, что, не ровен час, предстанет диким чудищем перед сынишкой – до смерти испугает малого. Нехорошо это – он и сам понимает. Сына любит. А в трезвом обличии на дух не выносит себя, потому как стыдится. Значит, что-то человеческое в нем все же осталось. Есть надежда, что все поправится, с печалью вздыхала.

Яркими глазами гостья смотрела на Дрона, ожидая, что он поймет и согласится с ней.

Дрон чувствовал на расстоянии ее волнение. Сладкий шепот, невидимое живое тепло доверчиво плыли навстречу, поднимая в нем поток трепета и нежности к чужой, непонятной, но неожиданно дорогой ему, жизни.

Дрон не знал, что ответить гостье. Лишь машинально подмечал, как легким движением руки Люська убирала прядь со лба, поводила плечом. Словно крошки со стола, стряхивала со щеки слезинки, едва слышно всхлипывала, вздыхала, задерживала дыхание. Он молчал, оглушенный признанием.

Безропотная покорность судьбе, которая ей – молодой и красивой – уже ничего хорошего не сулила, ввергала в ступор. Дрон удрученно слушал, не решаясь ни словом, ни жестом проявить протест. Он вырос в деревне и видел баб, страдающих от пьянства мужей, – знал об этой российской беде не понаслышке.

Но так не походила Люська на тех полинялых женщин с затравленным взглядом и с одинаково безжизненным выражением лица, которые пугали его мальчишкой: жилистых, без времени высохших, с черными запекшимися ртами, будто могилами. Баб словно бы надруганных и осмеянных судьбой, которые своим обликом чем-то напоминали ему обглоданные деревья.

Так ли уж не походила? – думал Дрон, не сводя глаз с гостьи, которая своим нечаянным присутствием озарила его убогое жилище.

Просто сейчас Люська полна сил и в ней еще есть твердая решимость спасти своего мужика, которому обещала в церкви перед алтарем, перед всеми честным народом, и в горе и в радости, быть верной – в любых обстоятельствах. Значит, до гробовой доски она станет жалеть несчастного алкоголика, деля с ним долгую, несчастливую жизнь.

Отчаявшись, она проклянет и судьбу, и себя, свою горькую участь, но ни за что не оставит постылого. Ненавидя, страдая, до гробовой доски будет терпеть. Нести груз, надрываясь. Дрон знал цену слова, произнесенного в Храме.

Чужая жена

Спать с чужой женой у Дрона не было и в мыслях. Когда Петька уходил в запой и распускал руки, он делился с женщиной кровом и нерастраченным сердечным теплом.

Но однажды он увидел у нее на шее, под толстым слоем пудры, лиловые синяки, удивился, возмутился. Заставил снять одежду, чтобы внимательней рассмотреть кровоподтеки. Торопливо скинув кофтенку, Люська осталась перед ним в юбке и лифчике.

Осторожно касаясь, как доктор, Дрон исследовал ее мягкие плечи, грудь и живот в пестрых разводах от ударов. На тонкой, прозрачной истерзанной коже поверх желтых, застарелых, уже подживающих синяков лежали свежие багровые и ярко-красные пятна.

Потрясенный, Дрон с силой притянул Люську к себе, желая лишь выразить сострадание, и уткнулся лицом в ее пухлую грудь. А она не сопротивлялась. Руками, как ветвями, обвила Дронину голову. Затрепетала в ладонях. Он дрогнул и со всей страстью откликнулся на ласку, проявил слабину.

Их разделяла пропасть. Отношения складывались болезненно, неопределенно. Дрон не знал, что он испытывал к женщине – жалость ли, муку, сочувствие, ненависть к ее мужу-кровопийце или это было нечто другое, так и не ставшее ему до конца понятным. Только случайный, но живой человек растопил в нем лед и коросту. Дрон жадно схватился за Люську, как за спасительную соломинку оправдания собственного бытия. Обволакивая ненадежным теплом, она внесла в его жизнь смутный, давно утерянный, смысл.

Люди сторонились общения с Дроном.

Домик, в котором он обитал много лет, не предполагал уюта и покоя, стоял у входа на кладбище. В ночные часы по совместительству он сторожил территорию от шатающихся забулдыг и диких животных. Место жительства и род занятий Дрона казались горожанам странными. Но спроси, каким ветром занесло его сюда из тайги, где прежде счастливо жил с семьей, как произошло, что он поселился среди могил, Дрон вряд ли смог бы ответить.

Он жил чужаком, близко ни с кем не сходясь. Тяжелая работа занимала все его свободное время, и этим обстоятельством он был чрезвычайно доволен. Кроме походов в библиотеку и страсть к технике Дрон не имел других увлечений, и лишняя свобода была ни к чему. Жил монахом.

Бывало, городской люд обращался к нему за помощью починить автомобиль или иную технику, что попроще: слух о нелюдимом технаре – мастере на все руки – быстро перелетела через кладбищенский забор. Дружбы из подобных контактов у сторожа не складывалось. Технику ремонтировал – не отказывал, но особенной ласки просителю не выказывал. Чинил и баста! Никаких сантиментов! Выпить, поддержать компанию в пустопорожнем трепе, обменяться мнением на тему женщин, политики или футбола, общественной несправедливости, начальнику после работы кости помыть – от него не дождешься.

С раннего утра мимо дома неутомимым потоком шли посетители. Направлялись к могилам и часто – на выставку памятников и оград. Когда офис был закрыт, клиенты прямиком двигались к Дрону в сторожку, чтобы получить информацию, обсудить условия сделки и оформить заказ.

Любой желающий мог без стеснения потревожить его даже ночью: и бригадир, и сослуживец, похоронный агент или поставщик товаров, а порой – и вовсе человек случайный.

Люська приходила к нему глубокой ночью, когда у ворот наступало короткое затишье – мнимое и легковесное. И не было цены их скоротечным свиданиям.

Особенных иллюзий на отношения они не питали. Остро нуждаясь друг в друге в моменте, знали, что неминуемо в будущем придет час расставания. Каждый думал о разлуке, как о неизбежности.

Зыбкость, призрачность и недосказанность чувств придавали встречам болезненно-страстный накал, острую безысходно-щемящую сласть. Каждая минута, проведенная вместе, походила на волшебство, – словно в стылую зиму, вопреки законам природы, расцветала сирень за окном.

Их жизнь была на виду всего коллектива, в котором, по недоразумению, вместе, рука об руку, работали и Дрон, и муж Люськи, и злобно осмеяна.

Громыхание ворот, стук в дверь и шаги на пороге могли в любой момент потревожить свидание, и несчастные, не тратя времени на разговоры, в неудержной лихорадке, прямо с порога кидались друг другу в объятия, торопливо срывая с себя одежды. В горячке спешили ласкать и жалеть. Упивались любовью, как воздухом, бессильные ею насытиться.

Воздух сверкал. Тела искрились и плавились, двигались в такт, в едином устремлении вверх, к высшей тайне и неутолимому блаженству.

Каждое движение, вздох, стон походили на ураган, возносящий над землей. Дрон летел…