Соловей в клетке

Под конец диалога, Елена Александровна попросила называть её просто Еленой или Леной. Он уже не так боялся смотреть ей в глаза, и если вдруг осмеливался не отрывать взгляд хотя бы несколько секунд, то сразу начинал плохо соображать и путался в словах, как когда-то в показаниях.

– Как ваша книга? Продвигается?

– Да! – с радостью отозвался Соловьев, – Ещё как!

Ему безумно захотелось рассказать, что там у него на острове, как Захар заметил незнакомку, какие красивые стихотворения и песни он пишет, провожая солнце на закате, как пробует выращивать съедобные культуры на своем клочке земли.

– Замечательно, – улыбнулась Елена, – Если позволите, я покажу вашу рукопись знакомому редактору.

Он прочтет, напишет рецензию, даст рекомендации.

У Пушкина захватило дух, он сильно ущипнул себя за запястье, Елена засмеялась.

– Нет, Сергей, это не сон, это реальность, ваша реальность. Поздравляю, вы уверено начинаете свой новый путь.

Вечером Пушкин корпел над заданиями из списка. Первым делом написал речь для прокурора, затем песню, и, наконец, письма. Всё шло как по маслу, строчки словно сами появлялись на бумаге, зачеркивал он очень мало, практически весь текст получался удачным с первого раза.

Сокамерники не мешали Пушкину, а когда он аккуратно подписал все листы, чтобы потом вырвать их для заказчиков и отложил блокнот, Рыжий присел с ним рядом на шконку, задорно похлопал по плечу:

– Да ты сегодня в ударе, Пушкин. Это психолог на тебя так влияет? Вживую я эту прелесть не видел, но, говорят, что Леночка – ангел во плоти. Все зеки, кто хоть раз приходил к ней на беседу, могут передергивать теперь только вспоминая её голос и задницу.

Соловьев одним бешеным ударом прошиб Рыжему челюсть, тот упал на бетонный пол рядом с койкой. Крот и Тихий подскочили со своих мест, Рыжий дико заорал.

В камеру ворвались сотрудники, скрутили всех, а после разбирательств отправили Пушкина в штрафной изолятор.

Наглухо запертый в ледяном каменном плену, Соловьев совсем сдал. Скрипящий откидной механизм шконки, намертво прибитый к полу пыльный табурет, крошечное окошко с заросшей грязью решеткой. Сквозняки задували через черные щели на стенах, пробирались Пушкину под кожу, он кашлял, охрип , жутко болели колени и голова. Через двое суток заключенному казалось, что еще одну ночь здесь он не переживет. Странные образы преследовали его во снах. В мире грез смешалось всё: остров, Лена, расстегнутая блузка, тупая боль в животе от сапог надзирателя. Когда обессилевший Соловьев уже готовился к смерти на пятый день пребывания в изоляторе , вечером его вывели, а точнее выволокли и отправили обратно в камеру, которая теперь казалась ему пятизвездочным отелем.

Первым подошел Рыжий, шокированный , как Пушкин изменился за четыре дня в изоляции.

– Давай мир, а братан?

Соловьев промолчал, только слегка кивнул в знак согласия и завалился спать.

– Соловьев на выход!

Пушкин шел под открытым небом , подгоняемый охранником. Он только сейчас понял, что воздух изменился – пришла весна.

***

Лариса Евгеньевна довязывала фиолетовый берет, когда в квартиру вломились с обыском. Перевернули и раскидали всё, кое-что разбили, разрезали обивку мебели. Ничего не нашли.

Они с мужем стояли бледные в углу зала и наблюдали за разгромом. Серёжка не появлялся дома уже несколько дней, он и до этого часто пропадал , а потом заявлялся с девушкой или друзьями.

Но сейчас все было совсем по-другому, намного хуже, горе пришло в их дом. Сына арестовали за перевозку наркотиков. Суровый человек при исполнении давал на подпись какие-то бумаги, попутно объясняя суть дела, а Лариса Евгеньевна словно в тумане, не в состоянии воспринимать информацию, стояла пошатываясь на слабых отяжелевших ногах, и в итоге потеряла сознание. Очнулась на диване, муж тыкал ей в нос вонючую салфетку, пропитанную нашатырем.

– Миша…

– Лежи, лежи, мать, – ласково успокаивал жену Михаил Семёнович, – вот, воды попей.

Женщина не послушалась, приподнялась, но тут же упала обратно на подушку.

– Голова очень кружится…

– Говорю же, лежи не вставай, мать. Давление видимо подскочило.

– Что с Сережей? Где он? – осипшим голосом спросила Лариса Евгеньевна.

Михаил Семенович молчал.

– Все равно узнаю, говори как есть.

Ровно через месяц после вынесения приговора Михаил Семенович скончался.

Лариса Евгеньевна поставила черную рамку с фотографией мужа на комод рядом со снимком сына. Где-то лежало их совместное семейное фото, но женщина его не нашла. Боль стала постоянной спутницей, страдание как физическое, так и душевное. Болели колени, голова, душа, сердце, скакало давление, шумело в ушах.

Наступила весна, Лариса Евгеньевна собрала две огромные клетчатые сумки с вещами и продуктами, надела резиновые сапоги, драповое пальто, повязала на голову шерстяной платок и направилась к молокозаводу на остановку. Оттуда ходили автобусы до вокзала, затем на электричку и снова автобус, потом пешком около трех километров до колонии.

В резиновых сапогах ноги прели и мерзли одновременно, но возвращаться было поздно, электричка уже отъезжала от третьей платформы и шестого пути.

В вагон зашел седой мужик бомжеватого вида и стал громко рекламировать чудо-пластырь, затем цветастые платки и теплые носки. Последние заинтересовали Ларису Евгеньевну и она взяла пять пар для сына, хотя на дне одной из её сумок уже были бережно упакованы восемь шерстяных, шесть махровых и десять тонких носков для Сережи.

Печка работала на полную, кто-то открыл окно, на очередной станции завалилась шумная молодая компания с гитарой. Сережка тоже немного играл на гитаре и пел, правда только для своих самых близких друзей, а перед родителями выступать стеснялся.

Лариса Евгеньевна смотрела на раскрасневшегося парня с гитарой, он пел про любовь и не отрывал глаз от кудрявой темноволосой девчонки напротив.

Женщина думала о сыне, в какой момент он свернул не туда, как она могла не заметить, упустить, недоглядеть. Сережа всегда был сытый, ухоженный, румянощекий. Ей казалось, что они близки как никто, а на самом деле между ними зияла пропасть.

Гитара продолжала играть, колеса стучать, за окном мелькали поселки, домики и леса, дымили трубы, взмывали в небо самолеты. Лариса Евгеньевна сидела наедине со своим черным горем, сильно злилась на мужа, что не выдержал, ушел, оставил её одну лить слёзы.

Разве о таком она мечтала, когда принимала ухаживания смешного худого паренька Мишки из соседнего дома? Неужели недостаточно любила своего единственного ребенка, что он сделался преступником? Ответа не было.

Женщина добралась до колонии, прошла тщательный досмотр, когда до намеченного времени оставалось полтора часа. Одиноко сидела в печальном ожидании, решила достать купленную пару шерстяных носков, потому, что ноги совсем околели.

Сына вывели ровно в назначенный час. Лариса Евгеньевна сначала даже не узнала Сережу, из молодого красавца он превратился в мумию, обтянутую кожей, болезненный вид Соловьева потряс её.

– Сынок, – еле выговорила она, и горько разрыдалась.

Пушкин держался молодцом, не заплакал. Обнял мать, прижал к себе.

– Прости, мам.

Им предоставили комнатушку три на семь, со столом, холодильником , плитой и кроватью.

Мать тут же принялась готовить суп, а Соловьев завалился на кровать.

– Мам, хочешь книгу свою почитаю? Разрешили с собой взять.

– Конечно сынок, только попозже, расскажи, как ты? Как здоровье? Как соседи твои по камере, обижают?