Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

V

Невидимая иволга выводила где-то над головой свои радостные, заливистые трели. Солнечные блики пробивались сквозь листву. Новый, полный юности и сил день был сейчас в самом разгаре. Уинаки тихо, неслышно пробралась к реке. Она шла мимо, совсем в другую сторону, но не удержалась и свернула. Там, на берегу, могли быть Текамсех с Натаниэлем. Они любили это место. Тогда можно было выйти к Текамсеху и что-нибудь спросить, например, когда его ждать сегодня домой. Потом нарвать себе букет цветов с ближней поляны и пойти дальше. Да и неважно, что потом. Главное ведь – просто увидеть Натаниэля. Чтобы сберечь, сохранить в своем сердце эти крупицы, крохи своего счастья.

Она не вышла сегодня к брату. Что-то удержало ее сегодня. Уинаки стояла за деревьями, неслышная и незаметная для двоих друзей. И смотрела на них. Но почему-то с новой грустью и с новой болью.

У нее была мечта, у нее была любовь. Мечта и любовь, которым не суждено ведь сбыться. У нее была не мечта и не любовь. У нее было горе, горе, которое, казалось, было больше мира и выше неба. Уинаки одернула себя. Больше мира и выше неба? Больше Гефсиманского сада?

«Отче Мой, – говорил Господь в молитве Своей, – аще возможно есть, да мимоидет от Мене чаша сия: обаче не яко же Аз хощу, но якоже Ты» (Мф. 26, 39); «обаче не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22, 42).

Уинаки прильнула к шершавой коре дерева, возле которого стояла. Она смотрела на Натаниэля и смахивала горячие, жгучие слезы с глаз. Она видела его чуть сбоку, такого знакомого и родного ее сердцу. Уинаки стояла и смотрела, и не могла насмотреться, и проливала слезы, но это были какие-то новые слезы. Слезы боли и утешения.

VI

Совсем скоро настанет вечер этого, казалось бы, обычного дня. А потом другой, и еще следующий. И однажды эта девочка с черными бархатными глазами все-таки появится в местном поселке бледнолицых, где, оставив лошадь, юная и отважная, дочь лесов и прерий, она вступит за ограду православного храма. Она еще не уверена. Она еще не знает: «Благословен Господь, яко удиви милость свою во граде ограждения» (Пс.30:21).

Это будет один из будущих дней. Вечер. Полумрак. Никого. Несколько свечей перед иконами. Высокие своды. Тишина. Она тихо, неслышно ступая, шагнет в таинственную глубину. В черном облачении выйдет священник.

– Благослови вас Господь, чадо. Вы что-то хотели? – заметил он.

– Не знаю, – серьезно сказала Уинаки. – Я много слышала про Бога. Сотворшего небо и землю. Мы, дакота, верим в небо, звезды и солнце. В наши тотемы. Но как мне узнать, Господь Бог – это выдумка бледнолицых людей или же правда. Дакота не могут верить словам белых. Они слишком часто обманывали нас, и мы знаем слишком много коварства от них.

Она удивилась простоте и неожиданности ответа.

– Оставайтесь. Приходите еще. Приходите на службы. Приходите на огласительные беседы, я скажу вам, когда подходить. И да помилует вас Господь и откроет Евангелие правды. Я вам ничего не скажу своими словами. В Бога можно поверить только своей душой. Самой жизнью. И вы правы, нельзя слушать всех и каждого. Есть такая вера в Бога, которая уже и не вера в Бога.

Уинаки огляделась, невольно затаив дыхание. Покой и тишина лились в душу, просто не могли не литься в нее. Может быть, кто-то другой бы и не заметил, но она ведь выросла среди простора зеленых трав и синего неба и, наверное, души просто коснулась эта тихая и величественная красота вокруг.

Она шагнула к горящим свечам:

– А можно, я зажгу тоже?..

Новый огонек пламени засветился перед иконой. Уинаки смотрела на свет свечи, а потом тихонько повернулась и вышла. Шелест прикрытой двери так отчетливо послышался в храмовой тишине. Отец Авив, наверное, уже знал, как все будет. Многие заглядывают. Немногие приходят снова. Но все-таки кто-то и появляется. Как Натаниэль Лэйс, разбалованный своей любящей и снисходительной матерью, который ведь только недавно начал наконец ходить на службы как положено. Все может быть. У Бога все возможно.

Уинаки Первый Утренний Луч пришла снова. И стала приходить уже всегда.

VII

А потом Текамсех как-то спешил на охотничью тропу и случайно заметил сестру на зеленой траве близ укромного спуска к реке. Он хотел бежать дальше, но рядом с Уинаки, сидевшей над рекой и вышивавшей бисером новую рубашку, лежала книга, и эта книга была ведь книгой с таким непонятным названием Святое Евангелие. Текамсех знал, что такая же книга бывала в руках у Натаниэля, но он никогда не придавал значения. Они с Натаниэлем были друзьями, и это было главное. У них были свои приключения и занятия, а во что он там верил и что там был за Бог – все это было ведь словно где-то в параллельной жизни, было таким далеким и неважным.

Но пройти так просто мимо Уинаки у него не получилось. Это было что-то неправильное, что она читала эту книгу.

– Это книга бледнолицых, – заметил он и присел рядом. – Дочь лесов и прерий, как ты, не должна читать эту книгу. Пусть ее читает Натаниэль.

Она посмотрела на него:

– Это книга всех людей на земле, – сказала Уинаки. – И дакотов тоже.

– Ты забываешь, Уинаки. Нет, у нас, у дакотов, солнце, луна, ветер, вода, звезды. Нам не нужна вера белых людей, зачем ты забываешь веру своих отцов?

Уинаки Первый Луч посмотрела на него с непобедимой уверенностью во взгляде:

– Я тоже так думала когда-то, Текамсех, – согласилась она. – Но теперь я знаю правду.

– С чего ты взяла, что все в этой книге – правда?

Уинаки задумалась. Это была тайна. Этого нельзя было сказать словами. Это было, как написано в Святом Евангелии: «Тогда Иисус, быв спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк.17:21). «Не разговорами постигают Бога и тайну будущей жизни, а подвигом, исполнением заповедей и глубоким искренним покаянием»^[98]. Но покаяние – тоже тайна. «Яко не имам покаяния, не имам умиления…»^[99]

– Не спрашивай меня, Текамсех, – наконец отозвалась она. – Откуда ты знаешь, что вот эта тропка ведет к реке, а вон та – на лесную опушку? Не поймешь ведь, пока сам не узнаешь. Это надо понять самому.

– Но мы с тобой брат и сестра. Что тогда с тобой не так, Уинаки? Мне ведь хватает моего Маниту, – заметил Текамсех.

Уинаки улыбнулась грустно и мягко.

– Потому что ты еще не знаешь жизни. И лучше, чтобы никогда и не узнал. Потому что ты молод, силен и исполнен гордости, и ничего ты не знаешь, что в жизни иногда бывает так, что все, что тогда остается – это только сказать самому в себе и перед Господом Богом: «обаче не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22, 42).

Текамсех пожал плечами:

– Я понял тебя. Но тогда это просто книга для таких женщин, как ты. У которых, конечно же, бывает иногда слабость и нежность души. Но мужества и стойкости у воина дакота хватит на все. Мне жаль, Уинаки. Я не думал, что ты такая, прямо как боязливая сова.

Девочка промолчала. Наверное, это были обидные слова. Она могла бы сказать. Наверное, она многое могла бы сказать. Но спора не было. Уже не было. Уинаки начала плести бисер дальше. А где-то на сердце сквозь навернувшиеся слезы все еще вспоминались слова Текамсеха и другие слова, слова, невидимо прервавшие наконец ее препирательство с братом:

«Не воспрекословит, не возопиит и никто не услышит голоса Его» (Мф.12:19)… «Он не спорил против возражающих, и не вопил, когда Ему наносили обиды»^[100].

– Хорошо, Текамсех, я услышала тебя, – помолчав, заметила она.

Текамсех вздохнул.

– Но меня ты все равно ведь не послушаешь. У тебя теперь на всё Святое Евангелие. Ладно. Будешь как Натаниэль. Прости за сову. Натаниэль ведь очень смелый Маленький Сын Волка. Хотя он уже никакой и не маленький. Вот ты тоже, совсем ведь уже невеста.

Уинаки тряхнула косами и улыбнулась.

Глава 6. Конец детству

I

Наверное, начало концу детства было словно разом положено уже самим одним окончанием школьной учебы. Хотя больше ничего и не поменялось. Пока не поменялось. Потому что осенью вчерашний школьник должен был уже уехать учиться в Гарвард. Рэндольф Лэйс, глава семейства, принял решение, что его Натаниэль со всеми своими умениями и талантами всегда проживет в прерии, словно у себя дома, но пока есть возможность и пока только-только начинается молодость, пусть уж он получит знания и университетское образование.

Но Гарвард будет осенью. А пока Натаниэль возвращался домой с выпускного собрания своего класса с несколькими другими товарищами, но понемногу все разбрелись к своим домам, и Нат остался один. Он просто жил дальше всех и в самом пустынном направлении, и вот так всегда оставался без попутчиков. Натаниэль никогда не придавал значения. Дальше была земля дакотов, дальше он был все равно что дома. А еще это было здорово – вот так одному скакать по этой пустой дороге или идти и вести за собой лошадь в поводу, когда синее небо и зеленая трава словно сами собой напоминают ведь любые слова и стихи: «Что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми?..» (Пс.115:3)

Земля Висконсина – она была как та раскрытая страница из книги пророка Даниила: «Благословите, вся прозябающая на земли Господа, пойте и превозносите Его вовеки…» (Дан.3:76) Тонкие колосья типчаков и густые рощи сменялись на пути. А еще поселок и окрестности всегда были очень тихими и мирными, очень спокойными, словно здесь был забытый уголок рая на земле. Все как всегда, все снова было как всегда. Но и все-таки что-то сегодня пошло не так.

Он шел, а на дороге впереди три фигуры обступили другого такого же, как и он сам, случайного путешественника. Все было слишком понятно. Нужна была помощь, и только он один проходил мимо.

Почему-то именно он, именно эта дорога, именно этот день и миг. Натаниэль взмолился всей силой своей души: «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» Он знал, что чудеса не обязаны и не должны случаться, что явные чудеса случались только в первые века христианства, когда велика была святость в людях, но и все же, наверное, надеялся, а вдруг чудо случится. Чуда, конечно же, не случилось. Все осталось, как и было. Натаниэль вздохнул.

Наверное, он мог бы отвернуться. Потому что он шел, и его никто не остановил, никто не преградил ему дорогу. Натаниэль подошел сам. Он взял незадачливого путника за руку, и прежде чем кто-то успел что-то там понять или подумать, они уже уходили прочь.

– Доброго дня, мистеры. Но если нам с вами в одну сторону, сэр, то нам ведь по пути, – только и заметил Лэйс, чтобы просто хоть что-то сказать. Сейчас было неважно, кому и в какую сторону. Сейчас надо было просто уйти отсюда.

Храбрость города берет. Слабая надежда промелькнула у Натаниэля, что, может быть, вот так все и закончится. Просто те трое останутся вот так стоять там сзади, а они сейчас скроются за поворотом. И все. И на этом все.

Это было бы слишком просто.

– Стоять, – забежал вперед один их тех, казалось бы, уже ведь и оставшихся где-то сзади.

Натаниэль обернулся. Если бы кто-то из его друзей, если бы Текамсех, Митег, Вамбли-Васте оказались бы здесь, с глубокой тоской подумал он. Он не справится. Один он не справится. Они старше его всего на каких-то года два и ни у кого из них, конечно же, нет воина дакота все равно, что родным братом, но у них оружие. И они стоят со всех сторон, словно круг волков на свою добычу. А он всего лишь Натаниэль Лэйс, и он знает, что в жизни все не так, как в тех приукрашенных рассказах, которые ему иногда случалось слышать.

Он стоял и смотрел на обступивших его, и ждал. Страха не было. Была боль, отчаяние, печаль, было все, но он не боялся. Он никогда не боялся. Он носил свой православный крестик, он знал слова: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне» (Мф.10:28). Он не мог бояться. Он был всего лишь Натаниэль Лэйс и он, наверное, не задумывался много, он просто ходил на Литургии, он просто верил, но православная вера – она была православная вера.

«Быть православным важно, потому что православное учение о Боге есть то, которое открыл Сам Сын Божий. Православное руководство для земной жизни также основано на Евангелии и проверено опытом жизни многих подвижников, увенчанных от Бога святостью, засвидетельствованной чудесами. Быть православным означает иметь верное знание о Высшем, насколько оно доступно человеку, а также знать путь в Горний мир.

Православие дает не только отвлеченное знание, оно дает духовные силы вести правильный образ жизни, ибо через Церковь подаются дары Святого Духа, укрепляющего в добре. Всякое отступление от православия есть повреждение ясного духовного зрения, а также ослабление духовных сил».

Свт. Иоанн, архиепископ Шанхайский и Сан-Францисский

А еще было детство. Когда все равно ведь не веришь в то, что сейчас произойдет. Когда еще не знаешь и не понимаешь до конца. Наверное, ему просто было жалко. Жалко этого неба, этой зеленой травы. А еще он знал, что будет больно. Очень больно и очень жестоко. Потому что сейчас все будет не так, как было со Сколкзом. Не так, как в случайных схватках с чужими дакотами. Когда не пинают ногами, когда никто не тронет упавшего противника. Нет. Сейчас будет драка без правил. Когда если падаешь, то тебя добивают. И это была Америка. Это был Дикий Запад. Когда если падаешь, то тебя добивают, чтобы убить.

Они не достали оружия. Они ошиблись. Лэйс надеялся, что ошиблись, опрометчиво ведь и непоправимо, когда решили просто бить. Потому что он справился и с одним, и уже со вторым. Правда, не успел повернуться к последнему оставшемуся врагу. Но просто упал куда-то на землю. И просто встал.

Сколкз Крылатый Сокол. Сколкз Крылатый Сокол стоял перед ним.

Лэйс протянул ему руку. Сколкз снова не пожал ее. Лэйс озадаченно посмотрел на него:

– Но ты меня спас. Разве можно вот так остаться врагами?

– Можно, Маленький Сын Волка. У тебя тоже светлая кожа. Может быть, пока ты и друг дакотов, но кто тебя знает, каким ты ведь станешь когда-то потом. И Сколкзу Крылатому Соколу уже нет до всего этого дела. Сколкз Крылатый Сокол положил на своем сердце только один закон: месть. Вот как сейчас.

Он достал кинжал и слегка взмахнул им, и солнце заиграло на граненой стали. Потом посмотрел на лезвие ножа с сожалением и спрятал его снова.

– Но дакотам не нужны в мирное время разбирательства с местным шерифом. И только поэтому я и уступлю все-таки сегодня свою законную месть закону самих белых. Жаль. Вот так-то, Маленький Сын Волка, – снова повернулся он к Натаниэлю.

– Но ты забываешь, – в тон ему отозвался Натаниэль, – Потому что, что я тебе сделал? Но ты судишь меня прежде времени.

Сколкз посмотрел на него и пожал плечами:

– Прости, Маленький Сын Волка. Но так надежнее и вернее, когда только месть.

– Ты меня все равно ведь защитил, – заметил Натаниэль. – Все равно не понимаю.

– Потому что это земля дакотов, – сказал Сколкз, и его голос зазвенел и зазвучал сильнее. – Потому что нельзя нападать втроем на одного, нельзя бить упавшего, нельзя грабить и притеснять проходящего. Потому что есть закон прерий, и пока я Сколкз Крылатый Сокол, закон прерий останется законом прерий.

Натаниэль что-то вспомнил:

– Но как ты оказался здесь?

– Тебя не было у нас несколько дней, ты не знаешь. Дакота с далекой реки были в нашем поселке и сказали нам, что эти люди могут появиться в этих краях. Мы пытались их найти. Потом перестали искать. Но так получилось, что сегодня я напал на след.

Сколкз помолчал.

– Они из тех мест, где когда-то раньше стояли вигвамы моего племени. И они охотники за скальпами.

Словно резкий, злой ветер хлестнул на Натаниэля. Все, что он слышал, все, что он знал – это ведь были пока только слова, только разговоры. Но горькая и злодейская правда неизвестной ему стороны жизни явилась уже вдруг и в своих очертаниях. А может быть, это просто вот так наступал конец его детства.

II

Солнце ярко вспыхивало и сияло в своих отражениях в струях реки. Сколкз долгим взглядом посмотрел на Уинаки и снова глянул на другой берег.

– Я никогда не собирался брать в свой вигвам жену, Первый Утренний Луч, – наконец произнес он. – Но такова воля моего отца и моей матери…

– Я знаю, – тихо и спокойно сказала Уинаки. – За нас с тобой все решили очень давно. Мы ведь с тобой просто остались последними в нашем роду и в своем племени.

Сколкз заговорил снова:

– Я всегда хотел быть великим воином и вождем, а великий воин и вождь должен ведь как можно меньше знать всяких житейских забот. Но что я хотел и что я думал уже все равно неважно. Теперь я хочу, чтобы ты стала моей женой. Ты согласна?

Уинаки подняла взгляд и снова опустила свои длинные черные ресницы.

– Да, Сколкз Крылатый Сокол, – помолчав, отозвалась она.

– Я не люблю тебя, но я постараюсь заботиться о тебе и беречь тебя, – продолжил тот. – Ты красивая и нежная, и ты сестра моего лучшего друга.

– Любовь – это не то, что ты думаешь, – заметила Уинаки. – Любовь – это решение. Забота друг о друге и помощь. И жертва своей жизни за другого. Мы ведь с тобой так и решили. Я думаю, у нас все будет хорошо.

Она улыбнулась.

– «Любовь никогда не перестает…»^[101]

– Откуда ты знаешь такие хорошие слова, нежный цветок прерий? – сказал Сколкз, наверное, лишь только сейчас заметив, какая же его невеста не просто красивая, но ведь очень красивая и смелая девочка.

– Это не мои слова, – объяснила та. – Так говорит книга нашего Господа Бога.

– Книга бледнолицых, – уже другим, жестким и непримиримым тоном сказал Сколкз. – Хорошую же жену я нашел себе, ничего не скажешь, Уинаки. Ты ничего не понимаешь? Но это же книга наших врагов.

– Они сами не понимают, во что верят. Они давно отступили и забыли про Бога. Не надо наговаривать на книгу, Сколкз. Книгу можно понимать по-всякому. И правильно, и неправильно. У меня не просто книга бледнолицых, у меня православная вера. Это совсем другое. Это настоящее, – мягко сказала та^[102].

Сколкз помолчал.

– Мне никогда тебя не понять. Но ты хорошо сказала. Жертва – так жертва. Все уже наше с тобой.

Он взял ее ладошку в свою руку, и они пошли к поселку. Уинаки молчала. Теперь будут новые хлопоты и заботы. Такие радостные и счастливые женщинам. Свадьба. Только она не знала, рада или нет.

Но когда они остановились у окраины деревни и Сколкз отпустил ее руку, они все-таки снова посмотрели друг на друга. И Сколкз Крылатый Сокол вдруг сказал:

– А ты знаешь, наверное, хорошо, что все так получилось, что мы с тобой будем вместе. Вдвоем в жизни все равно ведь веселее. Ты такая красивая, Уинаки.

Он повернулся и зашагал прочь, а она смотрела ему вслед. Смотрела и, наверное, вспоминала:

«Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их:

ибо если упадёт один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадёт, а другого нет, который поднял бы его.

Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?

И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется».

(Еккл.4:9–12)

Солнце сияло своими яркими лучами. Сколкз Крылатый Сокол уже исчез где-то среди деревьев. Мужественный, смелый, один из самых красивых юношей поселка. Уинаки улыбнулась. И подумала, что она, наверное, рада своей судьбе. Свадьба. Это будет радостная свадьба.

III

Легкий вечерний туман приокутал дальние дали. Мэдилин, приоперевшись на жерди загона, смотрела на лошадей. Вот на этих двух уже есть покупатель, вон того жеребенка, наверное, стоит оставить и вырастить для себя, а вот этого красавца, крупного и умного, ослепительно белоснежного скакуна она отдала бы Уинаки. Только таким ведь может и должен быть подарок на свадьбу невесте от семьи ее названой сестры. Редкая масть, великолепная стать. Он будет как белый снег, как белое платье… Мэдди поправила выбившуюся из-под рабочей косынки прядь волос и перевела взгляд на вечернюю дымку вдали. Ладно. Помечтала и хватит. Подарок от всей семьи и выбираться должен всей семьей вместе. А этого коня ее Рэнди растил для своего любимого и боевого сына – и вот вырастил. Жеребец еще не успел привыкнуть к Натаниэлю, но они уже, конечно же, стали ведь чуть ли не лучшими друзьями. Не ей решать. Да и своего Ната тоже жалко, как вспомнить, какой он картинный на нем наездник. Красивый и юный мальчишка на красивом и статном скакуне… Что ни говори, а от сердца отрывать такой подарок чужой девчонке, даже такой хорошей, такой милой, как Уинаки Первый Утренний Луч. Хотя только вот такой подарок и был бы настоящим подарком, подарком любви, когда в нем – жертва, кусочек души… Так, только так. Но пусть решают дети. Она уже все для себя решила, но не могла ведь так просто решить и за других.

Натаниэль не раздумывал долго.

– Конечно, моего Алмаза, – сразу же сказал он. – У нас в табуне только эта лошадь может быть достойным свадебным подарком для сестры моего лучшего друга.

– Он ведь правда как на свадьбу, – улыбнулась Хелен.

И убежала. Беззаботно и радостно. Собираться на завтрашний праздник. У нее в табуне был другой друг – гнедая Лира, и для нее все было просто.

Мэдилин тоже подумала, что, наверное, она зря переживала. Наверное, это просто была какая-то ее женская сентиментальность. Мальчишки все равно относятся проще. Но Натаниэль серьезно погрустнел. А потом как-то самим собой открыл Святое Евангелие. Просто на первой странице. Он читал строки и словно не видел их. В детстве просто. В детстве все проще. В детстве самая большая печаль – это вот такая, как сейчас. В детстве еще не знаешь, что будут Манассас и высоты Мари, и Миннесота… Но уже в детстве вот так понимаешь: «Отвергнись себя…» (Мк.8:34)

– Это ведь было твое решение, Натти, – помолчав, подошла к нему Мэдилин.

– А какое еще могло быть другое решение? – заметил тот. – Я ведь знаю, другого не было.

– «Святая Истина, Слово Божие говорит: “многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие” (Деян. 14, 22)^[103], – тихо напомнила Мэдилин.

– Какая это скорбь, мама, – поднял голову Натаниэль. – Так, глупость какая-то.

– Весы у Бога, Натти, – снова вздохнула та.

– Я-то что, – только и отозвался Натаниэль. И поднялся. – Пойду взгляну на Алмаза. Попрощаюсь.

Натаниэль вывел Алмаза и повел его за собой к реке. Нашел знакомый пологий берег. Закатные лучи горели на желтом песке, на зеленой траве. Он потрепал белого скакуна по шее, по лбу и пустил в воду. Стоял и смотрел.

– Ничего, Алмаз, – заговорил он. – Ты еще не успел привыкнуть ко мне, а если и привык, то Уинаки хорошая и добрая девушка, ты привыкнешь к ней и полюбишь ее. Она будет рада. И Текамсех будет рад за нее. А я, что я? «Яко преселник аз есмь у Тебе и пришлец, якоже вси отцы мои…» (Пс.38:12), – вспомнил он из Давида. Наверное, потому, что именно этот стих прозвучал сейчас почему-то особенно грустно, словно как и было у него на душе.

Белый конь поднял голову и посмотрел на своего хозяина. Натаниэль улыбнулся.

– Ничего, Алмаз. Правда ведь, ничего?..

Он кинул куртку в траву и сел. Золотые солнечные лучи словно одевали мир в вечернее золото. Струилась река. Красивое, сильное животное с упругой шеей ударило копытом по воде. Полетели хрустальные брызги. Высоко-высоко поднималось небо. Наверное, когда-то о каком-то таком вечере и напишет ведь иеромонах Серафим (Роуз): «Какая восхитительная тишина (в августе 1960 г. на озере Бон Тэмп)! Изредка плеснет птица по воде или подаст голос в лесу. Легкая рябь бежит по озеру. Здесь пребывает Дух Божий, но не следует его отождествлять с самой природой, уподобляясь пантеистам. Чудо, открывшееся мне, так же внезапно может и исчезнуть – будто и не было этого прекрасного видения. Это ли не подтверждает христианское учение: возрадуйся красоте мира сегодня, благоговейно, в страхе Божием возблагодари Творца и не помышляй о дне завтрашнем, ибо завтра – конец света»^[104].

Когда-то он напишет. Так точно, так верно. А сейчас какой-то американский светлоголовый мальчишка просто вспоминал где-то у себя на душе: «Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли, яко взятся великолепие Твое превыше небес…» (Пс.8:1), «Услышит тя Господь в день печали, защитит тя имя Бога Иаковля…» (Пс.19:1)

Это была книга псалмов – великая, таинственная книга. Любая печаль и радость всегда укладывалась в ритм и слог псалмов Давида царя, любая печаль или радость приобретала через свое преломление в псалмах спокойную и сдержанную свою окраску. Любая печаль или радость – она становилась не главной. Главным была вечность. Главным становилось синее небо, зеленая трава… Главной становилась благодарность, только благодарность. Тогда просто. Все становилось просто. «Слава Богу за все».

Он встретил мать тоже у загона с лошадьми, когда привел наконец Алмаза обратно. Мэдилин ждала их. Мэдилин заметила их еще издали. Она стояла и любовалась своим сыном, любовалась и не могла налюбоваться, она старалась просто запомнить, сберечь это прекрасное, чудное мгновение навсегда в своем сердце.

Натаниэль подошел, посмотрел на нее и что-то понял.

– Ты тоже не хотела бы его отдать? – догадался он.

– Да, Натти, – честно сказала она. – Вы с ним очень великолепно смотритесь вместе. Но, знаешь, сын, это неважно. Уже неважно.

Натаниэль о чем-то задумался.

– Потому что «Никто не ищи своего, но каждый пользы другого?» (1Кор.10:24) – вдруг сказал он словно бы в поддержку и утешение.

Мэдилин посмотрела на него. Когда он вырос? Когда он стал для нее вот так уже ведь не просто сыном, но словно сотоварищем и боевым побратимом на поле жизни? Она улыбнулась:

– «Душу свою за друзей своих» (Ин.15:13), правда, Натти?

Они улыбались. Они улыбались уже вдвоем. Все неважно. Все правда уже было неважно.