Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

IX

Наступил другой день. Росы высохли, но солнце еще не палило. Натаниэль и Элизабет разобрали свою палатку и сложили. Больше она им не понадобится. Вчера все решилось. Друзья теперь уходят в Канаду, они возвращаются в Миннеаполис. Еще одна глава в книге жизни перевернулась и закрылась. Они сели на свернутых бизоновых шкурах. Плечом к плечу, когда не нужны слова, в своем завете, в своем вечном и счастливом союзе. Время шло, а они оставались такими, какими и были. Как те мальчик и девочка, которые были словно брат и сестра в сказке Ганса Христиана Андерсена про Кая и Герду. Когда любовь только крепнет. Когда любовь только сильнее. «Любовь же состоит в том, чтобы мы поступали по заповедям Его» (2Ин. 1, 6).

Блики солнечного света сияли на траве. Элизабет встала:

– Ты не потеряешь меня, Нат? Я хотела немного побыть с Уинаки.

– Нет, Лиз, – улыбнулся Натаниэль и тоже уже стоял. – Ты меня тоже тогда не теряй. Пойду свожу к реке своего Аргентума. Я люблю тебя, – неожиданно добавил он.

– Я тоже, – тихим эхом прозвучал голос его жены.

Она не узнает. Она никогда не узнает жестокой правды этой ночи. Они будут сейчас сидеть с Уинаки и смотреть на траву, на небо. Подруги постараются поговорить, поговорить так, чтобы запомнить этот разговор навсегда. Залогом дружбы. Залогом новой встречи. Залогом памяти. А потом Уинаки улыбнется и скажет:

– Слава Богу за все. Правда, Белая Лань?

Они улыбнутся вместе. Как всегда. Каждому – свое, у каждого – свое. Многими далями и судьбами. Слава Богу за все.

X

Натаниэль вышел к залитому солнцу песчаному плесу. Отпустил серебристо-стального скакуна на волю. Сколкз подошел сзади.

– Прости меня, Маленький Сын Волка, – наконец произнес он.

– Ты меня прости, – серьезно ответил Натаниэль. – Ты меня спас. Прости. Правда, прости.

Слова, что они были, слова. Слов не было. Сколкз спас его. Оказывается, помог ему. Но сколько он на него подумал, сколько ожесточенности к нему почувствовал на своем сердце. Осудил и оклеветал, ничего не зная, как все на самом деле. Натаниэль поклонился перед ним на траву, к земле, и снова поднялся.

Сколкз стоял и смотрел. Он не понимал. Почему он всегда злился и ненавидел его? Нат и Нат. Такой же, как Текамсех.

– Вот, возьми этот нож, Маленький Сын Волка, – помолчав, сказал он. – Моя кровь – твоя кровь, и твоя кровь – моя.

Лезвие ножа блеснуло в его руке, но он не успел сделать пореза по своей ладони. Натаниэль перехватил его руку. Когда-то он пролил вот также свою кровь в дружбу с Текамсехом. Отчаянная, мальчишеская глупость. Цена его крови, купленной дорогой ценой, кровью Спасителя, – жертва на чужой жертвенник. Он поймет потом. «И преклонился человек, и унизился муж» (Ис.2:9). Только нет для Господа никакого неизглаждаемого греха, кроме нераскаянного. «Тогда придите – и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как волну убелю» (Ис.1:18). Но покаяние – это вся жизнь. Вчера, сегодня и снова завтра. Сердце сокрушенно и смиренно. И если сделал когда-то что-то, то не делать больше этого снова.

Натаниэль отступил на прежнее место.

– Нет, Сколкз. Не надо. Это ведь просто знак, символ. Нам не должно быть важно. Нам должно быть важно только то, что мы решили с тобой в своем сердце.

Сколкз не пожал его протянутой руки.

– Ты передумал, Сколкз Крылатый Сокол? – снова прозвучал в наступившем молчании голос Натаниэля.

Сколкз посмотрел на него прежним, холодным и безжалостным взглядом:

– Ты сам только что отказался от нашей дружбы. Дружбы, которая выше жизни. Чего же ты хочешь, Маленький Сын Волка?

– Я не отказывался, – сказал Натаниэль. И неожиданно для самого себя добавил: – Но так сказал Господь Саваоф, чтобы не воздавать чести никакому знаку и символу больше Бога. Не клянись, «ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет» (Мф.5:36–37).

Сколкз смотрел на него и о чем-то задумался. Молчал. Яркий, пронзительный солнечный свет лился с неба до земли.

– Ты прав, Маленький Сын Волка, – наконец произнес Сколкз. – «Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет», – повторил он. – Ты прав. Эти слова выше братства по крови.

Он протянул ему руку. Они не заметили и не услышали бесшумных шагов где-то рядом. Они уже были не одни на этом берегу. Они поняли только тогда, когда их рукопожатие словно оказалось скрепленным еще больше – положившим на него уже и свою руку Текамсехом.

Синяя Стрела, Митег и Вамбли-Васте остались стоять чуть в стороне и улыбались. Они подойдут и попрощаются, и порадуются, и попечалятся, чтобы помнить всегда друг о друге, чтобы не забывать никогда своей дружбы. Но сейчас это было неважно. Сейчас они стояли, и верили, и не верили чуду – Сколкз Крылатый Сокол и Маленький Сын Волка стали друзьями.

Текамсех тоже отошел и стоял, и смотрел на реку и на зеленую траву, и пение птиц в лесной чаще звучало сейчас оглушающе и торжествующе, как никогда. Когда-то тогда Уинаки не все сказала. Бывает горе, великое горе, такое, что не вместить человеческому сердцу. Но бывает и радость. Выше неба и больше мира. На которую тоже нет слов. Когда ничего не важно и ничего не жалко. Когда тоже – слава Богу за все. Когда вдруг возможно невозможное, чего ты никогда ведь не надеялся и не думал. И когда все, что можно выразить словами – это только тоже тогда сказать:

– Не как ты хочешь, а как Бог даст…

Глава 4. Под небом Миннеаполиса

I

Пройдет пять лет, и на железнодорожной станции Миннеаполиса в один из солнечных дней долгого миннесотского лета спустится с одного из поездов на платформу приехавший отыскать и проведать своего давнего товарища высокий и крепкий индеец дакота с канадским гражданством и документами.

Это будет воскресное утро, когда в православных храмах идет праздничная Литургия. Служба окончилась, и Джейми, Нат, Уилли вышли с храма и отошли, встали в стороне, пока народ чуть разойдется. Солнце, яркое летнее солнце сияло по земле, сияло на всем.

Времени нет. Какая разница, сколько его, этого времени, когда они снова стоят вот так втроем. Как стояли когда-то тогда на Потомаке. Когда-то потом в прерии. Времени точно не было. Потому что откуда тогда он, этот знакомый голос:

– Приветствую тебя, Маленький Сын Волка! Нафанаил!

А потом Нат показывал другу город. А потом прошло и пролетело время, прошли и пролетели дни, и Сколкз уезжал домой. Он стоял и молчал, Сколкз Крылатый Сокол, когда-то непримиримый и яростный враг, но теперь – друг. Стальные рельсы сверкали на солнце под платформой. Как всегда: «Суета сует, сказал Екклесиаст, всё – суета!» (Еккл.12:8). Между друзьями о Господе – Сам Господь, но поэтому, наверное, и бывает ведь такая горестная и печальная разлука: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф.18:20). Уже не двое. Уже по разным концам земли. Но рвется душа, но не рвется дружба. Потому что жизнь – не то и не это. «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека» (Еккл.12:13). Самое главное. Книга Святого Евангелия и православная вера – одна и та же ведь на двоих. «Соблюдем взаимную мертвость, говоря друг о друге Богу: «Твое Тебе, – и да пребывает Твоим»! Люди, оживая безумно друг для друга, оживая душевною глупою привязанностию, умирают для Бога, а из пепла блаженной мертвости, которая – ради Бога, возникает, как златокрылый феникс, любовь духовная»^[252].

А это просто пришла на память прежняя бизонова трава. А это просто разлука. Просто печаль. Просто печаль по книге Екклесиаста: «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои» (Еккл.1:6).

Натаниэль посмотрел на прежнего дакотского вождя. Показался поезд.

– Многая лета тебе, Сколкз Крылатый Сокол.

– На многая лета, – взял Сколкз его руку в рукопожатие крепкой дружбы. – На многая и многая лета, Натти Лэйс.

Солнце, яркое летнее солнце сияло по стальным рельсам, сияло на всем. Они улыбнулись. Они стояли уже и улыбались. Это была уже не разлука. И не печаль. Это была дружба навсегда. «Многая лета…» «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф.18:20).

II

Но это будет через пять лет. А сейчас они пожимали друг другу руки и уходили в неизвестность. Прошли дни, и в одной из строительных проектировочных компаний Миннеаполиса появился однажды новый сотрудник. Зеленые типчаки прерий, заржавленные и пропитанные кровью, взятые в бетон и застраиваемые домами, хранили тайну прежнего бестрепетного и стойкого капитана, этого всегда сдержанного и молчаливого инженера с такими же серо-голубыми глазами. Белая Лань, Элизабет, она тоже осталась здесь в Миннеаполисе совсем такой же, какой была и в прериях. Всё в той же своей тайной доблести и с лучистым светом в своих золотисто-карих глазах, как когда-то там, в бизоновых травах.

Все это будет. Все это будет когда-то. Тогда Джейми пройдет как-то однажды и совсем случайно мимо вывески «Миннеаполис Инжиниринг», а потом вернется и потянет на себя дверную ручку. Натаниэль упоминал как-то это название в одном из дружеских разговоров, и Джейми запомнил. Он не сразу отыскал его самого, но все-таки нашел. Натаниэль улыбнулся. Но Джейми уже не смотрел на своего друга. Он смотрел на белую бумагу, на которой были вычерчены ровные, точные линии, изломы и изгибы. Черная тушь нигде не подтекла и не расплылась. Это была восхитительная и неизвестная сторона жизни, в этих чертежных размерах, сечениях и видах. Словно шедевральная картина знаменитого художника.

А Натаниэль достал новый лист бумаги, чуть задумавшись, перебрал свои другие чертежные листки с какими-то эпюрами и расчетными фермами. Отложил пару листов в сторону. Поправил ворот, и глаза его блеснули знакомым стальным отсветом. Джейми только сейчас понял. И только сейчас снова заметил отчаянную, удушающую жару, про которую совсем ведь забыл. Это ведь горячий летний день в Миннеаполисе. В такой день надо быть в прериях, чтобы запекались губы на солнце, чтобы палил зной – но чтобы над тобой было синее небо… Но не среди стен и раскаленных крыш города. Не на инженерную работу конструктора-проектировщика эта жара. Она – на вольных мустангов и друга дакотов Маленького Сына Волка. Но по тому, как Натаниэль просто поправил ворот и ничего не сказал, Джейми понял: он остался все тем же Натаниэлем Лэйсом, каким был и в прериях. И улыбнулся. Они улыбнулись вместе.

Джеймс порывисто схватил другую стопку сложенных листков, исписанных ровным и аккуратным почерком. Формулы, числа. Друг за другом и страница за страницей.

В Вест-Пойнте чертили все. И он тоже. Но то была учеба, а это – жизнь. Джейми полистал кипу бумаги с различными формулами сопромата, теоретической механики и математики. Наверное, он отдаленно что-то помнил, что это такое, но у Натаниэля – талант. Или, наоборот, как это говорят? Девяносто девять процентов таланта – труд, и всего лишь один процент – вдохновение? Это, наверное, только молитвами преподобного Сергия Радонежского^[253] возможно такое понимание, как здесь.

– Только не потеряй, – с улыбкой сказал Натаниэль. – За все слава Богу, но я не готов. Там посчитан целый пролет.

Джейми положил все на место и тоже улыбнулся. Нат отошел к окну. Постоял, вернулся. Поменял готовый чертеж на новый лист бумаги, подумал и чуть изменил угол наклона чертежной доски. Начал наносить какую-то разметку.

Где-то сзади поднялся разговор, один из тех разговоров, которые обычно слышишь всегда, и в любом обществе, и в любом собрании. О стране, о политике, о правительстве. Джейми вздохнул и удержался, чтобы не вмешаться. Иногда ему хотелось. Очень хотелось. Потому что так могут говорить только те люди, которые ничего ведь не знают, что такое пройти однажды в своей жизни путь от Манассаса до Ричмонда. Какое может быть дело до власти, до правительства, когда ты лучше сам за себя отвечай и сам за себя поступай по чести и совести. Джейми вовремя вспомнил, что все-таки нельзя быть таким нетерпимым и ожесточенным к людям. Пусть говорят и возмущаются, он-то сам – вот, осудил и засудил уже всех и каждого, и даже ведь и не заметил. «Врачу, исцелися сам!» (Лк.4:23) Но кто-то окликнул его друга:

– Нат, а ты как думаешь?

Натаниэль отступил чуть в сторону от чертежной доски. Посмотрел своими серо-голубыми глазами. Глазами все того же прежнего капитана Потомакской армии. На мгновение Джеймс подумал, как звонкий, сильный голос, как когда-то там, в Виргинии, словно снова перекрывает собой все пространство. Только другими словами. Какими-нибудь такими:

– А пойдемте завтра все на Литургию!

Джейми улыбнулся своей мысли. Поколеблется земля и возрадуется небо. Как Ниневия ведь покаялась, и помиловал Господь^[254]. Но Натти не позвал. «Ни пометайте бисер ваших…» (Мф.7:6) Все равно ведь никому не надо. И никто не пойдет.

– А я, наверное, не знаю, – сказал он. – Мы сюда ведь ходим, чтобы работать, а не чтобы знать.

Наверное, эти слова могли бы прозвучать вызовом и насмешкой. Но Натаниэль сказал так просто и спокойно. Снова занялся уже своим чертежом. Кто-то сказал что-то нелестное и насмешливое в его адрес. Другой добавил мимолетной враждебности уже и своим замечанием. Третий посмеялся следом. Натаниэль молчал. Все неважно. Для прежнего боевого офицера уже ведь все – неважно. Люди правы. У каждого своя боль, своя печаль. Свои раны. Все правильно. «Так Давид, зревший пред собою Господа выну, чтоб пребывать непоколебимым в мужестве при всех скорбях и попущениях, усиливающихся поколебать и возмутить сердце, сказал о Семее, когда Семей проклинал его и кидал в него камнями: “Господь рече ему проклинати Давида. Что вам и мне, сынове Саруины, помыслы гнева и мщения! оставите его, и да проклинает! оставите его проклинати мя, яко рече ему Господь: негли призрит Господь на смирение мое” (2Цар.16:10–12)»^[255].

Джеймс Грейсли, наверное, тоже что-то вспомнил. «И сказал Авесса, сын Саруин, царю: зачем злословит этот мёртвый пес господина моего, царя? пойду я и сниму с него голову» (2Цар.16:9). И он не удержался. Не такой у него был характер, чтобы удержаться.

– А теперь скажу я, – покрыл звонкий и смелый голос все смешки и ехидные замечания где-то за спиной Натаниэля. – Ваш товарищ не сказал ничего смешного. Вы просто ничего не понимаете сами.

Он махнул рукой и уже опять повернулся к своему другу. Они с ним улыбнулись. Они посмотрели вдвоем на чертежную доску. Белый лист ватмана простирался во все стороны, как будто без конца и без края. Словно прерии. Словно синее небо. «Неважно», – вспомнил Джеймс Грейсли. В прериях всё неважно. Слишком зеленая трава и слишком яркий свет солнца.

– Преображение Христа на Фаворе показывает, что если здешний свет солнечный так прекрасен и животворен, то сколько прекраснее и животворнее будущий вечный и невечерний свет.

Настоящий стихийный мир есть слабая тень будущих нетленных, вечных, сладостнейших благ. Суди по нынешним вещам о будущих нетленных благах. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2, 9). «Чудны дела Твои, Господи!» (Пс. 138, 14).

Иоанн Кронштадтский

Джейми вспомнил. Прерии. Так всегда напоминали прерии. Натаниэль вырос в прериях. Вот он такой и есть:

«Отвергни забвение и отступи от тьмы; да будет сердце твое в мире со (внешними) чувствами, и все это исполнится над тобою. Идоложертвенный дым исчезнет из мысленной твоей Ниневии, и распространится по ней благоухание фимиама духовного – покаяния, и удержит наказание, грозящее ей низвращением. Где уснул ты?»^[256]

III

Джейми всегда и всё было легко и просто. Как-то по-особенному легко и просто. Слишком много пылкости, порывистости и беззаботности в самом характере. Он ведь и женился легко и просто. Мать только с сомнением посмотрела на него, когда он сказал, что собирается жениться. Она знала характер своего сына. Хороший, сильный, непосредственный. Но он ведь не был Симон Петр, который – Кифа, камень…

– Ты ведь просто влюбился, Джейми, – заметила она. – Это у тебя пройдет. Это не любовь.

– Любовь придет потом, – махнул рукой Джейми. – Главное, что у меня серьезные намерения.

– Вы можете совсем не подходить друг другу, – попыталась вразумить его Линда Грейсли. – Это сейчас все кажется хорошо и здорово, но ты не подумал, как все может быть дальше. Всякие ссоры, недопонимания, недоразумения.

– Я думаю, что тут дело не в том, чтобы подходить друг другу, а в силе характера. Если у тебя сильный характер, то все у тебя будет – верность, честность, любовь. С любым человеком. Ты ведь уже просто привык постоянно преодолевать себя.

– Написано также: не искушай Господа Бога твоего (Мф.4:7), – напомнила мать. – И как в Притчах Соломоновых ведь написано: «Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливою женою в пространном доме» (Притч. 21:9).

Джейми сел и задумался. А потом поднял на мать свои синие, синие глаза, казавшиеся сейчас еще синее:

– Она не злая и не сварливая, – тихо сказал он. – Я думаю, она не может быть злая и сварливая.

Миссис Грейсли вздохнула. Он был таким печальным, этот глубокий и задумчивый взгляд ее сына. А если это правда серьезное чувство? И все-таки он ведь уже не ребенок и даже не вчерашний школьник. Должен решать сам. Может, зря она переживает и отговаривает? Столько времени, наверное, он все-таки и правда ведь привык всегда и во всем преодолевать себя. Пускай преодолевает и дальше:

«Чадо, запомни, что браки устрояются на небе, а ты на земле учись искусству безскорыстного и честного доброделания всем людям. Учись дружить. Учись любить. Учись быть честным и благородным. Люби тишину и молитву, люби скорбь и слезы и благодари Бога за жизнь и судьбу, благодари с радостью. Да будешь достоин того, что уготовано тебе Господом и в этой, и в будущей жизни…»

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин)

– Что тебе говорить, Джейми, – заметила она. – Сейчас меня послушаешь, потом на всю жизнь ведь останусь виноватой. Решай сам. Господь рядом. Храм тоже рядом, – уже улыбнулась она. – Если что, то ты у меня всё знаешь: «Дома трудно – бегите в храм!»^[257].

Джейми сразу же повеселел и вышел. Он сейчас не думал и не знал. Браки заключаются на небесах. И ложатся уже крестом на плечи вчерашних влюбленных. Терпением и многим долготерпением, мужеством и подвигом: «Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного» (1Тим.5:8). Но Кэролайн Дэйв, его сердце никогда не усомнилось в ней. Она была верна ему, и она любила только его, она сопровождала его по всем фортам, где он проходил службу, она поехала за ним в прерии Миннесоты, чтобы быть рядом. Красивые платья, хрупкость внешнего облика и великая стойкость души – вот кто была она, эта юная женщина. Его душа. Его любовь.

Правда, Кэрол так и не поняла его православной веры. Но и не мешала. Наверное, ей было все равно: «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало». Она просто любила своего Джейми таким, какой он есть. А Джейми, наверное, просто хотел всегда словно заслонить ее собой от всего в этом мире. И от православной веры – тоже. Он просто хотел, чтобы она была радостна и счастлива. А ходить на Литургии пусть лучше будет он один. Православная вера – она ведь не «для души». Она – кровью своей души: «Даждь кровь и приими Дух…» Это ему, боевому офицеру, привыкшему ко всему, наверное, все нипочем и неважно. Натаниэлю. Уильяму. Но его Кэрол?.. Придет время – и всё поймет сама. Не его дело. «Несть ваше разумети времена и лета, яже Отец положи во Своей власти» (Деян.1:7).

За окном вставал ранний летний рассвет. Джейми застегнул мундир и улыбнулся. У него его капитанские погоны, а Кэрол пусть лучше побудет дома. Встанет, нальет себе горячего шоколада. Послушает колокольный звон откуда-то оттуда, из-за окна. А потом он придет с Литургии, и они будут счастливы. Весь этот день и всегда. Многие и долгие годы. И через многие и долгие годы. В жизни уже будущего века.

Джейми всегда и всё было легко и просто. Как-то по-особенному легко и просто. Слишком много пылкости, напора и беззаботности в самом характере. Всё всегда просто и понятно: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся»^[258].

IV

Новый рассвет озарил Миннеаполис ясными, солнечными лучами. Это было очередное воскресное утро, и в православном храме через дорогу сегодня, как и обычно, пройдет праздничная служба. Элизабет подошла к распахнутому окну. Синее небо, зеленые листья и солнце, великолепный день и великолепный сад. Солнце только встало и воздух наполняли утренние свежесть и радость. Молоденькая женщина как-то по-особенному любила эти мгновения, пока ранний утренний свет лился на город, по которому она шла, и стояла тишина, пока прозрачное рассветное небо было совсем таким же, как когда-то там, в бизоновых травах прерий… В эти утренние часы восхода солнца мир словно представал снова в том же самом своем великом великолепии и бескрайности, и она шла и смотрела, и становилась все той же Элизабет, которая любила это солнце, эту зеленую траву и это синее небо в краю тонколистных типчаков.

Служба прошла, они с мужем вышли, и Натаниэль задержался с друзьями. Элизабет спустилась со ступеней и ждала. Она стояла и смотрела, как они встали, переглянулись друг с другом, потом кто-то и что-то сказал. Лэйс чему-то улыбнулся. Элизабет невольно вдруг вспомнила того бравого капитана, которого она впервые увидела тогда в прерии. Улыбнулась и представила, как однажды ко входу храма подойдет ведь с ним за руку такой похожий на него светлоголовый малыш, остановится, серьезный и спокойный, и точно также, как он, вскинет голову и осенит себя крестным знамением. И рядом светлокосая девочка с такими же серо-голубыми глазами. Подумала, как он ведь расскажет своим детям о Севере и о Юге, об индейцах в Миннесоте, о чести и совести. И о том, как «всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру» (Еккл.3:1–8).

Элизабет спохватилась. Как незаметно утекают мысли! Мечтания, образы, картинки… Но прочь, все прочь! «Возненавидь «всяк путь неправды», и направишься «ко всем заповедем Господним» (Пс. 118:128). Путь неправды – беседа с помыслами и мечтание…»^[259] Она не может. Она не должна. «Всему, братия, свое время; время плакать и время смеяться» (Еккл. 3:1,4). Ныне время плакать. Итак, будем плакать о грехах. Аминь» (Иоанн Кронштадтский. Беседы о Блаженствах Евангельских).

Яркий луч солнца заливал Лэйса. Он на мгновение отвернулся от друзей и помахал жене. Его нежная, стойкая Элизабет. «Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов…» (Притч.31:10). Он все-таки однажды ведь прочитал, что же там было написано дальше, в книге Притчей Соломоновых:

¹⁰ Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов;

¹¹ уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка;

¹² она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей.

¹³ Добывает шерсть и лен, и с охотою работает своими руками.

¹⁴ Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой.

¹⁵ Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим.

¹⁶ Задумает она о поле, и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник.

¹⁷ Препоясывает силою чресла свои и укрепляет мышцы свои.

¹⁸ Она чувствует, что занятие ее хорошо, и – светильник ее не гаснет и ночью.

¹⁹ Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено.

²⁰ Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся.

²¹ Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в двойные одежды.

²² Она делает себе ковры; виссон и пурпур – одежда ее.

²³ Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли.

²⁴ Она делает покрывала и продает, и поясы доставляет купцам Финикийским.

²⁵ Крепость и красота – одежда ее, и весело смотрит она на будущее.

²⁶ Уста свои открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке ее.

²⁷ Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности.

²⁸ Встают дети и ублажают ее, – муж, и хвалит ее:

²⁹ «много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их».

³⁰ Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы.

³¹ Дайте ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее! (Притч. 31)

Элизабет помахала в ответ. Думали ли она, знала ли она тогда в прерии, что это была судьбоносная, счастливая встреча? «Многа сотворил еси Ты, Господи, Боже мой, чудеса Твоя и помышлением Твоим несть кто уподобится Тебе: возвестих и глаголах, умножишася паче числа» (Пс.39:6). А храм, словно корабль, возносился к небу и в солнечном свете золотились и сияли кресты на главах его куполов. Она подняла руку уже для крестного знамения.

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу…