Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

VI

Веселые, беззаботные Уинаки с Хелен бросили своих лошадей у коновязи и направились к дому. Натаниэль со Сколкзом вышли к ним навстречу, и уже невольное замешательство сменило недавнюю радость подруг. А Сколкз подошел к своей жене:

– Уинаки, пока ты гостила у своей названой сестры, в племени произошло много событий. Дакота решили оставить эти места и уйти дальше в прерии. Я пришел за тобой, пойдем, Уинаки.

Уинаки посмотрела на Хелен, на вышедшую Мэдилин. Вот так все разом вдруг и меняется в жизни. Когда все уже вдруг вот так – только печаль в глазах и молчание, молчание, потому что эту печаль не выразить ведь словами. Только объятия. Только обычные прощальные фразы. Только блестящие от навернувшихся слез взоры.

– Но я оставила свою лошадь в поселке, я ведь не знала, – вспомнила Уинаки. – Здесь ведь совсем недалеко. Ты забыл мне ее привести, Сколкз. И где же тогда твоя? Я не вижу и твоей.

– Я тоже пришел так, – успокоил ее Сколкз. – Потому что лошади нам сейчас не нужны. Мы возьмем лодку и поплывем по озеру, потому что остальные дакота уже в пути, и я решил, что так мы нагоним их быстрее. Мы с тобой просто пристанем как раз туда, где они и остановятся нас подождать. Я договорился.

Хелен взяла Натаниэля за руку.

– Пойдем, Тэн, – заметила она. – Хотя бы до реки. Мы ведь больше никогда, наверное, не увидим друг друга.

И они пошли. Сколкз с Уинаки впереди, они следом, через луг, через зеленую траву, под высоким, бездонным и словно бы хрустальным небом. Натаниэль почему-то подумалось, что когда-то это уже было. Когда-то он уже шел вот так, под таким же небом и с таким же чувством грусти и бессмысленности всего на свете. Потом он вспомнил. Это просто была книга Екклесиаста. Это он просто читал в ней. «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – всё суета!» (Еккл.1:2)

Река блеснула за зарослями. Они пришли. Уинаки с Хелен тихонько переговаривались между собой в стороне, Сколкз отыскал на берегу запрятанное каноэ и собирался уже спустить его на воду, но остановился и посмотрел на Натаниэля так, словно они были здесь одни. Он забыл в этот миг про двух девушек где-то там, за спиной.

– Это неправильно, – сказал он. – Мы больше не увидим друг друга, и, значит, никакой мести у меня не получилось. Нам нужен поединок, – закончил он.

– Это будет очень глупая месть, – заметил Натаниэль.

– Может быть, – заметил тот. – Но Сколкз Крылатый Сокол думает по-другому.

Лэйс вспомнил. Текамсех. Текамсех Крепкая Пантера. Так что же тогда его дружба с Текамсехом? Когда-то Текамсех сказал, что не хочет никаких кровей между своими друзьями. Сказал о своем бледнолицем друге и о Сколкзе Крылатом Соколе. Текамсех не может сейчас встать между ними. Он бы встал. Но Текамсех где-то там, уже далеко в прериях, и они с ним, наверное, никогда не увидятся больше. Только дружба всегда остается. Верностью своему другу. Через все расстояния и дали. Когда лучше цена своей собственной крови, но не цена предательства.

Серо-голубые глаза Натаниэля просквозили на мгновение сталью. Он шагнул вперед:

– Нам не нужен поединок. Вот он, я. Можешь бить.

– Показываешь свою смелость? – насмешливо отозвался Сколкз.

– Нет, – вздохнул Натаниэль.

– На что же тогда надеешься? – заметил в ответ тот.

«Ни на что», – с обреченной тоской подумал Нат. И вспомнил.

– Ты давал слово Текамсеху, – произнес он. – Я все сказал. Решать тебе.

Сколкз замахнулся. Но это не был настоящий удар. Раскрытая ладонь лишь слегка скользнула краем по светлой голове. Индеец снова занялся каноэ.

– Уйди, Маленький Сын Волка. Сгори, но уйди, – бросил он в его сторону.

Подбежали девушки. – «Поражать еще не значит быть суровым, и щадить не значит быть кротким; кроток тот, кто и может переносить нанесенные ему самому оскорбления, и защищает несправедливо обижаемых, и сильно восстает против обижающих – напротив, кто не таков, тот беспечен, сонлив, нисколько не лучше мертвого, а не кроток, не скромен. Не обращать внимания на обижаемых, не соболезновать несправедливо страждущим, не гневаться на обижающих – это не добродетель, а порок, не кротость, а беспечность»^[115].

«Так и Давид и Моисей были мужи кроткие. О первом Писание говорит: “Помяни, Господи, Давида и всю кротость его” (Пс.131:1), также и о Моисее: “Был Моисей кроток зело паче всех человек сущих земли” (Числ.12:3). И однако, эти мужи, кротчайшие из всех, были строжайшими из всех. Впрочем, если желаете, скажем наперед об их кротости. Блаженный Давид, неоднократно улавливая Саула и имея возможность умертвить его, не наложил на него руки; когда и другие советовали ему умертвить, он пощадил Саула и укротил свой гнев. Также когда Семей столько оскорблял его и смеялся над его тогдашним несчастьем и когда военачальники хотели догнать и убить дерзкого оскорбителя, то какие произносит он слова, исполненные всякой мудрости! (см.: 2Цар. гл. 16) Равно и об отцегонителе и бесстыдном юноше как он просит своих военачальников? “Пощадите ми, – говорит – мне отроча Авессалома!” (2Цар.18:5)! И вначале, когда он разговаривал с братьями своими, негодовавшими и завидовавшими будущей его победе, представь, как он кротко отвечает: “Несть ли речь” (1Цар.17:29)^[116]. А Моисей? Послушай, что говорит он о тех, которые бросали в него камнями и хотели умертвить его, если бы могли: “Аще убо оставиши им грех их, остави: аще же ни, то изглади мя из книги в нюже вписал еси” (Исх.32:32). Также, когда другие возбуждали в нем ревность и хотели раздражить его, он произносит следующие любомудрые слова: “Кто даст всем людем Господним быти пророки?” (Числ.11:29)? Также за сестру свою, порицавшую его, какую он возносит молитву! (Чис.12:13) И во многих других случаях можно видеть кротость его. Когда, например, возбранено было ему войти в Землю (Обетованную), в Палестину, он со всею кротостью беседует с иудеями. И однако, этот кроткий муж нашел справедливым, чтобы Дафан, Авирон и Корей, восставшие против священства, были поглощены землей, а другие, принесшие чуждый огонь, были сожжены. И кроткий Давид поразил Голиафа, прогнал войско и одержал победу»^[117].

И Хелен не раздумывала: «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его» (Пс.131:1). Она просто подбежала к Сколкзу и со всех сил ударила его по плечу валяющимся здесь же рядом колчаном со стрелами. Сколкз как раз наклонился к каноэ и это получился очень хороший удар. «Очень хорошая месть», – подумала Хелен. Она не успела подумать ничего больше, потому что перед Сколкзом уже стоял Натаниэль. И потому что Сколкз выпрямился, посмотрел на нее и заметил:

– Никогда не мешайся в дела воинов, женщина.

– И вмешалась, и буду мешаться, – звонко и бесстрашно воскликнула она в ответ. – Не тебе указывать, что мне делать, Сколкз Крылатый Сокол.

Сколкзу тоже не потребовалось много раздумывать над своим ответом:

– У тебя слишком глупый язык, чтобы подумать о тебе, что ты сестра Маленького Сына Волка.

– А ты слишком презренный и мстительный индеец для того, чтобы быть воином дакотов, – зазвенел голос Хелен.

– Перестань, Нелл, – подошел к ней Натаниэль. – Некогда. Нам всем уже пора. Потом.

Но бесполезно. Все было бесполезно. Она не слышала.

– Отстань, Нат, – повернулась к нему сестра. – Я не с тобой сейчас разговариваю.

– У тебя нет уважения даже к своему брату, и ты хочешь что-то доказать мне? – усмехнулся Сколкз. – Впрочем, чего другого еще можно ожидать от белой леди.

– Зато я теперь тоже знаю, чего ожидать от честных и смелых дакотов! Это последняя подлость, так ненавидеть своего товарища, который ничего тебе не сделал.

– Он не сделал, сделали другие, – холодно уточнил Сколкз.

– Он не может отвечать за всех. Он живет сам за себя, как понимает, так и живет, а ты лучше посмотрел бы на себя, сколько у тебя подлости и мерзости в этой твоей ненависти! А еще хочет называться великим воином дакота! Подумать только, думает, что он может быть лучше и храбрее всех! Что же, надейся, Сколкз Крылатый Сокол! Все равно у тебя никогда ничего не получится.

– Хелен! – сказал Лэйс. – Или тогда ты, Сколкз Крылатый Сокол! Хватит!

Его голос на этот раз перекрыл голоса их обоих. Сколкз повернулся. Он все-таки не знал Маленького Сына Волка. Этого Натти Лэйса, который всегда молчал. И который молча глотал боль, и слезы, и обиды, если так случалось. Но, может быть, именно поэтому и нельзя было сейчас не услышать и невольно не послушать этого неожиданно звучного, непреклонного и стального голоса. Хелен тоже умолкла. Яростная, как тигрица, она ведь тоже привыкла к другому Нату. «Не воспрекословит, не возопиет и никто не услышит голоса Его» (Мф.12:19)… Но Сколкз не знал. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время молчать, и время говорить…» (Еккл. 3:1,7) Душу свою за друзей своих. И за друзей, и за врагов.

Только Сколкз уже справился со своей мимолетной озадаченностью.

– А если я тебя не послушаю, Маленький Сын Волка? – заметил он, презрительно и небрежно. – Кто ты такой, чтобы мне тебя слушать?

– Тогда посмотрим, – решительно, но уже своим обычным, прежним тоном отозвался Нат.

Он все сказал. И снова уже молчал. «Вси бо согрешиша и лишени суть славы Божия» (Рим.3:23). Нат знал. И молчал. Он просто вырос таким. Как-то самим собой. Какой-то такой характер. И тогда он молчал. Как будто все знал: «Относительно ближних руководствуйся следующим наставлением преподобного Исаака Сирского: «Пусть лучше признают тебя невежею, по причине неспособности ума твоего к прекословию, а не премудрым за бесстыдство твое и дерзость. Обнищай для смирения, – не будь богат для дерзости». «Силой добродетелей твоих, а не словопрением твоим обличи противоучащих тебя. Кротостью и тихостью уст твоих загради уста и принудь умолкнуть бесстыдство непокорных. Обличи невоздержных благородством жития твоего и разрешенных чувствами – стыдливостью очей твоих», – учит Божественное слово, учит и Божественное молчание»^[118].

Уинаки взяла Хелен за руку:

– Я знаю своего Сокола, Нелл. Он не тронет его. Сейчас – не тронет. Сейчас мирное время. А он под защитой Текамсеха. Моего брата. А я – Уинаки Первый Утренний Луч. Я с тобой. И с Соколом. А с Натом – Господь. Все хорошо, Нелл. И потом, твой брат очень хорошо дерется. Но этой драки не будет.

Хелен едва ли слышала ее. Она стояла, а жгучие слезы возмущения и горя накипали на глазах, слезы отчаянного, безутешного горя, которое не слышит никаких сочувственных и дружеских слов, которое – просто горе. И ярость.

Сколкз и правда пожал плечами и отступил. Потому что – не сейчас. Сейчас все-таки мир. И все свои. И этот Маленький Сын Волка – еще и товарищ Текамсеха. Друга и брата Текамсеха.

Натаниэль сел на днище перевернутого на берегу каноэ. Сколкз так и не успел спустить его на воду. А теперь сосредоточенно и серьезно проверял стрелы в колчане и осматривал лук. Словно это сейчас было самое важное занятие. Уинаки села рядом. Рядом со Сколкзом. Нат отодвинулся. И повернулся.

– Знаешь, а ты ведь сестра Текамсеха, – сказал вдруг Натаниэль. – Передай ему мое приветствие и мою память навсегда о нашей дружбе. От его друга Маленького Сына Волка. А то я ведь совсем не подумал сказать Сколкзу Крылатому Соколу. Но сейчас уже не время.

Сейчас правда было уже не время. Маленького Сына Волка просто не было на этом берегу. Не было вообще в мире. Сколкз решил так.

– Хорошо, – согласилась она.

Он улыбнулся. Уинаки улыбнулась тоже. Любимый, единственный сын в своей полной любви семье. В семье, где помогают друг другу, стоят друг за друга, где всегда помнят, надеются, верят. Она посмотрела на него и перевела взгляд на свои мягкие, нарядные, украшенные бахромой и бисером сапожки. Она когда-то любила его? Она любит Сколкза Крылатого Сокола. Мэдилин была права. Это была не любовь. Она все придумала себе сама. Прямо как это можно ведь прочитать в Святом Евангелии: «Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Ин.12:40). А золотые вечерние солнечные лучи заливали мир. Только все-таки очень хорошо, что мальчики дружат с мальчиками, и девочки – с девочками, невольно подумала Уинаки. Наверное, так всегда ведь можно влюбиться. Лучше просто держаться подальше. Все ведь сказано и передано святыми Отцами: «Смерть, одна смерть вполне освобождает даже святых Божиих от влияния на них греха. Бесстыдны страсти: могут восстать они и в лежащем на смертном одре. Даже на смертном одре невозможно прекратить бдительности над собою. Поверь бесстрастию тела твоего тогда, когда оно уляжется во гроб»^[119]. Когда-то будет новое небо и новая земля. Там, все там. Любовь к своему мужу. И дружба к Нату. Тогда уже все будет – любовь. «В воскресение бо ни женятся, ни посягают, но яко Ангели Божии на небеси суть» (Мф.22:30).

«Хорошо. Как все хорошо», – подумала Уинаки на своего Сокола. Конечно. «Брачная любовь есть сильнейший тип любви. Сильны и другие влечения, но это влечение имеет такую силу, которая никогда не ослабевает. Любовь, приобретаемая в браке, имеет необычную силу и благодатный характер. И в будущем веке верные супруги безбоязненно встретятся и будут пребывать вечно со Христом и друг с другом в великой радости»^[120].

– «Время войне, и время миру» (Еккл.3:8), – невольно отозвалась Уинаки на слова Натаниэля. – Наверное, мы с тобой ведь самые счастливые люди, Нат, – неожиданно заметила она.

– Почему? – конечно же, не понял тот.

– У нас наша православная вера. У нас есть вечность. Для нас никогда и ничего не закончится. Ни это синее небо, ни эта зеленая трава. У нас всегда есть надежда и упование на лучшее.

– Поживем – увидим, – с улыбкой согласился Лэйс. И снова стал серьезным. Все-таки прежний, привычный мир рассыпался ведь сегодня на осколки. Стал словно звенящими, сверкающими осколками стекла.

– Да, – сказала Уинаки.

Тоже уже серьезная. Неизвестно. Ничего неизвестно. Вечность – она ведь всякая. И адская бездна – тоже вечность. «Подвизайтесь войти сквозь тесные врата, ибо, сказываю вам, многие поищут войти, и не возмогут» (Лк.13:24). «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф.11:12).

А еще ведь и сам Сколкз Крылатый Сокол. Нет для него Святого Евангелия. Нет для него Господа Иисуса Христа. Нет православной веры. Ну и какая тут тогда надежда? «Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным?» (2Кор.6:15) Ничего ведь не знает и не понимает, как все на самом деле:

«Увлеченный гордостию Адам возмечтал в раю соделаться Богом. Он покусился татебно и насильственно похитить Божество у Божества, усвоить бесконечное ограниченному при посредстве ухищрения и усилия слабосильной твари. Погибла тварь при попытке привести в исполнение замысел дерзновенный, безумный. Не постигла она бесконечной благости Божией, способной даровать твари не только преимущество естеств ангельского и человеческого, но и самое Божество Свое, насколько тварь способна к принятию такого дара. Тщетными, убийственными были замысел и покушение праотцев: преподает Божество Свое человечеству, пожелавшему Божества, Сам Бог, воплотившись от Девы, приняв зрак раба и твари, причастившись естеству разумных созданий, чтоб соделать их способными причаститься Божественному естеству^[121]. Приимите даруемое без зависти! приимите даруемое неизреченною благостию! приимите неспособное быть похищенным ни при посредстве татебного ухищрения, ни при посредстве насилия хищнического! По той гордости, по которой вы захотели собственным усилием и коварством бессовестным похитить и присвоить себе неприкосновенное и неприступное Божество, не отвергните великой почести, не откажитесь ради достоинства скотов и диаволов от достоинства богов, которое принес вам на землю, в плачевную юдоль вашего изгнания, Сам Бог, смирившийся до плоти и родившийся от Девы»^[122].

Печаль. Горькая, тайная печаль. «Все, чуждые Бога: они, будучи еще живы телом, уже мертвы и погребены во ад душою. Когда они умирают, тотчас, без всякого испытания, их берут демоны, как часть, себе принадлежащую, и низводят в гееннскую пропасть»^[123]. Уинаки Первый Утренний Луч вздохнула. Но миссис Мэдилин Лэйс не вздыхала. И не отчаивалась. Может, это просто была такая сдержанность, такой характер. Крещеный муж, венчанный брак. Но Рэндольф Лэйс не понимал Причастия. Не понимал Исповеди. Не понимал и не задумывался. Не понимал и не задумывался, но ведь знала и понимала его жена: «Рече же им Иисус: “Аминь, аминь глаголю вам: аще не снесте Плоти Сына Человеческаго, ни пиете Крове Его, живота не имате в себе. Ядый Мою Плоть и пияй Мою Кровь имать живот вечный, и Аз воскрешу его в последний день”» (Ин.6:53)^[124].

Но Мэдилин не отчаивалась. Наверное, просто знала: «И святые Отцы не велят искать от ближнего исполнения заповеди, потому что это только нарушает мир»^[125]. «Повторяю тебе, что все внешние волнения и тревоги должны быть побеждены внутренним деланием. Надо, чтобы с сердца началось обновление; сердце – корень. “Аще корень свят, то и ветви” (Рим.11:16). Этот образ подвига установлен Самим Спасителем. “Очисти прежде внутреннее сткляницы и блюда, – сказал Он, – да будет и внешнее их чисто” (Мф.23:26). Придет тревога, – отвергни мысли, приносящие ее, уйми волнение крови, принимая за верное, что всякая мысль, приносящая тревогу, богопротивная, и опять продолжай молитвенное занятие»^[126]. – «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите…» (1Фес. 5, 16–18)

Уинаки решила не грустить. Не отчаивался святой праведный Авраам^[127]. Не отчаивался и верил Богу. Она будет надеяться. Она будет верить. «”Почему ты знаешь, жена, не спасешь ли мужа? Или ты, муж, почему знаешь, не спасешь ли жены?” (1 Кор.7:16)^[128] Почему знает муж верующий, – не спасет ли жену неверующую? Или почему знает жена, – не поможет ли она мужу идолопоклоннику сделать первые шаги веры?»^[129].

А потом Сколкз случайно глянул, как Натаниэль и Уинаки сидели вдвоем на перевернутом каноэ, словно брат и сестра, как будто оба ведь знали что-то такое, чего не знал и никогда не поймет он. Это было слишком. Конечно, вспомнил Сколкз. Дакотская девочка и американский мальчишка, оба со своей православной верой, одной и той же ведь на двоих. Сколкз оставил лук и стрелы и встал. Каноэ наконец было спущено на воду.

VII

Уинаки помахала рукой. Натаниэль посмотрел на сестру. Можно было возвращаться назад. Но Хелен в разгорячении и возмущении накинулась уже и на него самого:

– Я не понимаю, Тэн! Нельзя же быть таким, посмотри, как ты позволяешь ему разговаривать с тобой! Он говорит и делает все, что хочет, а ты только молчишь и ничего не отвечаешь! Надо же как-то защищать себя, он тебе так на голову сядет, а ты и не заметишь! Почему ты такой, разве так можно?

– И что я должен сейчас сделать, Нелл? – заметил тот.

– Не знаю. Что-нибудь! Что-нибудь, слышишь? Чтобы он никогда и близко уже не подошел до тебя больше, – с раздражением, отчаянием, злостью, обидой и слезами в голосе воскликнула Хелен. – Но не стой и не молчи!

Натаниэль посмотрел на нее. Она не знала. Она ничего не знала. Зато чего только не наговорила. Понятно, когда на тебя восстают твои враги. Но непонятно, когда это – друзья. Мир вокруг словно поплыл куда-то далеко-далеко, а он стоял во внезапно вдруг навалившейся на него еще и этой новой усталости и обиде. «Ибо человек мира моего, на негоже уповах, ядый хлебы моя, возвеличи на мя запинание» (Пс.40:9). Почему? Какое право имела она, кто дал ей право говорить эти жестокие, несправедливые, обидные для всякого мальчишки слова? Он умел молчать. Но умел и драться, когда было надо. Всегда. И за себя, и за других.

– Пойдем к дому, Хелен, – помолчав, сказал он. – Знаешь, я так устал сегодня, я хочу домой.

Слишком много событий. Слишком много новостей. Лэйс хотел просто домой. Забраться под одеяло и забыть, что он еще и уезжает осенью в Гарвард. Забыть все. А потом придет мать. Она ничего не скажет. Сядет у стола и раскроет книгу. Она не будет читать вслух – наверное, побоится, что прервется голос. Она просто будет смотреть перед собой. На зажженную свечу. На икону Спасителя и Божией Матери… Они будут молчать. Молчание, которое больше слов…

Хелен увидела наконец потемневшие глаза брата, когда прозвучал его усталый, осекшийся голос. Увидела и замолчала.

«Любите враги ваша…» (Мф.5:44) Она поняла. Она думала раньше, что понимала. Что здесь было понимать? Возвышенная, великая заповедь, превысшая человеческого ума.

Только не во врагах здесь было дело. Дело было в ней самой. Ради себя. «Для чего заповедал Он сие? – Для того, чтобы освободить тебя от ненависти, огорчения гнева, памятозлобия и сподобить величайшего стяжанья совершенной любви, которой невозможно иметь тому, кто не всех человеков равно любит, по примеру Бога, всех человеков равно любящего, и хотящего всем спастися, и в познание истины приити (1 Тим. 2, 4)»^[130].

Вот так Хелен вдруг увидела все словно со стороны. Она негодовала, ненавидела Сколкза Крылатого Сокола и угрызала, причиняла боль и обиду тому, за кого порвала бы ведь и загрызла любого. Потому что ненависть. Потому что это была ненависть. Ненависть – всегда ненависть. «Добрый человек из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, а злой человек из злого сокровища сердца своего выносит злое, ибо от избытка сердца говорят уста его» (Лк.6:45).

– Подожди, Тэн, – спохватилась она. – Не слушай меня, я наговорила все не то, ты такой, какой есть, ты самый замечательный брат и самый смелый мальчуган во всем Висконсине.

А потом она повернулась к реке. «³Вот, мы влагаем удила в рот коням, чтобы они повиновались нам, и управляем всем телом их, – вспомнила она. —

⁴ Вот, и корабли, как ни велики они и как ни сильными ветрами носятся, небольшим рулем направляются, куда хочет кормчий;

⁵ так и язык – небольшой член, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает!

⁶ И язык – огонь, прикраса неправды; язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны.

⁷ Ибо всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим,

⁸а язык укротить никто из людей не может: это – неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда.

⁹ Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию.

¹⁰ Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть.

¹¹ Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода?

¹² Не может, братия мои, смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду.

¹³ Мудр ли и разумен кто из вас, докажи это на самом деле добрым поведением с мудрою кротостью.

¹⁴Но если в вашем сердце вы имеете горькую зависть и сварливость, то не хвалитесь и не лгите на истину.

¹⁵Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская,

¹⁶ибо где зависть и сварливость, там неустройство и всё худое.

¹⁷Но мудрость, сходящая свыше, во-первых, чиста, потом мирна, скромна, послушлива, полна милосердия и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна.

¹⁸ Плод же правды в мире сеется у тех, которые хранят мир (Иак.3)».

Совсем рядом начиналось озеро. Каноэ с Уинаки и Сколкзом медленно скользило по зеркальной глади. Было видно, что они не спешили. Куда уже было спешить. В чужую страну от родных берегов? Лодка рассекала волны и уносила куда-то вдаль Сколкза Крылатого Сокола, которому она ведь наговорила столько бранных и обидных слов, ожесточенного и яростного Сколкза, который пронесет эту ярость сегодняшнего вечера в своей душе, наверное, ведь через всю свою жизнь.

Какая тишина стояла на берегу! Какое великолепие было разлито вокруг! В этих пониклых ветках прибрежной ивы, в этой зелени сочной осоки, в этих переливах и красках вечернего света… Жизнь, это была жизнь. Когда снова и снова встают в небо рассветы и пахнут летние травы, когда кажется, что дай тебе жизни еще тысячу лет – и то будет мало, наверное. Но тысячи лет все равно ведь не будет… «Пядень твоя – мера жизни твоей, и не простирается она дальше; персты твои указывают на пять степеней этой меры. Малым перстом начинается пядень твоя и оканчивается перстом большим. Так младенчество – начало твоей жизни, а конец ее – старость. Малым перстом, первым возрастом младенчества, начинается жизнь твоя; потом идет она до второго перста – неразумного детства; после этого человек стоит посредине, – в горделивой и надменной юности; за этим следует четвертый возраст совершенного мужа; потом мера начинает умаляться, а так как не достает еще одной степени, то приходит старость; это большой перст – конец жизни. Вот мера твоя, если определено тебе совершить ее вполне»^[131].

Почему она вспомнила? Потому что вместе с вечерним светом на землю словно лилась ведь и тайная печаль? Красота и великолепие спускающегося вечера почему-то сейчас понимались Хелен словно приговором самой себе: «”День Господень, якоже тать” (1Фес.5:2), и поемлет тебя незаметно. Проводи жизнь свою в мире, запасайся добрым напутием, чтобы соединиться ей с Богом, и тебе, в конце ее, снова обрести ее там, если здесь будешь жить добродетельно. А если живешь нечестиво, то жизнь твоя проходит; она уже потеряна; станешь искать ее, – и не найдешь. Если вода вылита на землю, тебе невозможно ее пить; но если она налита в сосуд, то сбережется тебе для питья. Не проводи жизнь твою во гневе и ненависти, не трать ее на хищения и обиды, иначе не найдешь ее. Непотребством и татьбой (воровством) не уподобляй жизнь свою гнилой воде; иначе поглотит ее земля, и глаз не увидит ее больше. Не в зависти и коварстве, не в гневе и вражде, словом, не в пороке каком проводи жизнь свою; иначе она потеряна, и ты – действительно мертвец, потому что утратил жизнь свою.

Ничто так не любезно для человека, как жизнь; за нее, если бы можно было, отдал бы он целый мир. Итак, гонись вослед за добрым, чтобы жизнь твоя, хотя и течет она как вода, собралась опять в Боге. К Богу направляй малый поток жизни своей, чтобы, когда иссякнет здесь, сделался там морем жизни. Невелик у тебя ручей жизни в этом преходящем мире; направь его к Богу, чтобы сделался бездной жизни. День за днем струится и утекает жизнь твоя; излей ее в Бога, чтобы обрести ее для себя в том мире.

Да не обращает в ничто жизнь твою гнев, да не губит ее грех; иначе ты – всецело мертв, потому что совершенно лишен жизни. Если гнев вселится в душу твою, то им уже уничтожен день твоей жизни; по крайней мере, не дозволяй гневу переходить на другой день, чтобы не погубил он всей жизни твоей. “Довлеет дневи злоба его” (Мф.6:34), – как говорит Спаситель наш. Довольно гневу, если погубит и один день твоей жизни; не давай ему переночевать в душе твоей; да не зайдет солнце прежде, нежели удалится от тебя гнев. Не добрый странник поселился у тебя; гони, понуждай его выйти; не давай ему места»^[132].