По следам Луны

Глава 5

В Зоомузей удалось выбраться только в пятницу. Сначала бабушка потащила Аню в гости к тете, на день рождения – «надо навещать родственников, они же самые близкие люди!» – и там старые… ну, не очень молодые… дядьки и тетки неуклюже топтались под попсу, обсуждали какого-то Павла Петровича из третьего отдела и ели селедку под шубой. Единственным подростком, кроме Ани, был тетин сын, Анин двоюродный братец Костик. Но он, как всегда, уткнулся в телефон, где то ли играл во что-то, то ли решал очередную шахматную задачку – он был членом шахматного клуба в школе или еще где-то. В любом случае, все это было Ане очень скучно. Она потягивала свой приторный лимонад («лучше бы честно пивка налили, а то они не знают, что мы все его давно попробовали!»), водила от нечего делать пальцем по узору на скатерти, глазела за окно, где, как на грех, даже ни одной синички не прыгало по кустам – и, хоть убей, никак не могла почувствовать этих людей «самыми близкими». Не только гостей и очередного тетиного бойфренда – эти-то ладно, они не семья – но даже саму тетю Наташу, братца и дядю Пашу. Может, бабушка и права: подрастешь – поймешь. Но только Ане отчаянно не хотелось вырастать так, чтобы это понять. Она изнывала от скуки.

А потом была вечеринка у одноклассницы, на которую Аня давно обещала прийти. Там не было попсы – Ирка фанатела по хип-хопу, даже на танцы ходила и мечтала попасть на сцену. Пили под шумок пиво, и разговоры были не про Павлов Петровичей, а про школу и про то, кто в какой лагерь поедет на лето. Но все равно – Аня и тут места себе не находила. Ей было не то чтобы скучно – просто что-то непонятное грызло ее изнутри, не давало покоя. Словно бы потеряла что-то и никак не может найти – да и было ли оно вообще, это «что-то»?

«Потеряется кто-то – и сам не знает, что потерялся»…

А может быть, она просто не могла дождаться – когда же продолжится приключение? И любое другое занятие – пусть даже школьная вечеринка – казалось досадным препятствием на этом пути.

…Аня уже подходила к дверям Зоомузея, раздраженно шлепая серебристыми сапожками-дутиками по раскисшей бурой каше – понадобилось же кому-то везде рассыпать эту мерзкую соль! – когда ей вдруг пришло в голову: а ведь Аурика даже не дала ей телефона или «Вконтакта» этой самой Виты Семенцовой. «Спроси Виту, она в курсе». А если ее сегодня вообще нет на месте? Ну да что уж теперь – Аня толкнула тяжеленные музейные двери, сделанные будто бы из целых древесных стволов (а может, так оно и было?), и очутилась в гулком сумеречном пространстве вестибюля.

Музей начинался прямо отсюда – из дальнего угла под лестницей (хотя можно ли было назвать эти высоченные пролеты «углом»?) на Аню уставился пустыми глазницами кряжистый бурый скелет мамонта. Она даже поежилась, как когда-то давно, в детстве – а впрочем, именно в детстве этот скелет ее скорее привлекал. Одновременно пугал и тянул к себе. Было в нем что-то, дышавшее немыслимой древностью, темными глубинами времен, куда так и подмывало заглянуть, свесившись через край. Наверное, так тянут к себе пропасти. Аня никогда не видела ни гор, ни пропастей, только читала о них в книжках – но каждый раз при этом невольно вспоминала того мамонта.

Она была в Зоомузее всего пару раз за всю жизнь. Оба раза это были школьные экскурсии – в первом классе и в шестом, когда у них началась биология. Походы эти ей запомнились мало: училка что-то говорила скучным голосом, тыкала то в одну витрину, то в другую, а они бесились и вопили, так что в какой-то момент к ним даже подошла ругаться тетка-смотрительница. Мальчишки ржали возле витрин с глистами – «Вау, глисты! Прикинь, в тебя такой заползет!», толпились вокруг нильского крокодила с распахнутой зубастой пастью. А Данька втихомолку попытался что-то нацарапать гвоздем на брюхе у акулы, которая висела безо всякой витрины, просто подвешенная к потолку. Конечно, у него ничего не вышло – до акулы он не достал, кто-то обозвал его дебилом, и они всей ржущей толпой отправились дальше – пугать смотрительниц.

И все же Аня постоянно чувствовала спиной присутствие мамонта. Даже когда хихикала над Данькой-дебилом с его гвоздем и над глистами. Мамонт был там все это время, смотрел на нее сквозь пролеты и стены пустыми глазницами, из самой пучины времен – пугал и звал. И еще была жаба-пипа. И лисята. Да, были еще лисята…

Странно, почему ей до сих пор не приходило в голову, что сюда можно было прийти и одной, без толпы одноклассников? И без училки?

За столиком в вестибюле, как и тогда, давным-давно, все так же скучала пожилая тетенька в теплой жилетке. Когда стукнула тяжелая дверь, тетенька оживилась – наверное, ждала, что Аня купит билет. Больше тут никого не было, музей казался совсем пустым и непривычно тихим – и оттого каким-то другим, не таким, как в те экскурсии. Каким-то… таинственным?

Аня решительно подошла к тетеньке:

– Мне бы Виту Семенцову. Я от Аури… Аурелии Ионовны. По поручению. Она в курсе.

Тетенька, чуть поварчивая для порядка, принялась куда-то звонить, а Аня запоздало спохватилась: Вита Семенцова… Она же даже не знает ее отчества. И полного имени – или это и есть ее полное имя? А вдруг сейчас придет такая же пожилая тетенька…

Странно, Аурика как-то сразу стала для нее просто Аурикой. Отчество совсем с ней не вязалось, да и полное имя звучало слишком напыщенно. Пожалуй, Аня могла бы даже сказать ей «ты». Борис Михайлович… Наверное, тут все дело было в его усах, да еще с проседью. И еще – в Бахе. Аня немного робела перед тем волшебством, с каким его пальцы тогда плясали на струнах, и звуки рассыпались из-под них серебряной пылью. Наверное, так же она робела бы, если бы перед ней явился настоящий волшебник из сказки, или Дед Мороз – а впрочем, разве Борис Михайлович не был настоящим? Как Василиса Ивановна? Как Аурика? Да, дело было в этом, а не в возрасте.

Но эта Вита… Кто ее знает.

– Привет! Это ты – Аня?

Как ей удалось подойти так незаметно?

Аня обернулась – и все сомнения сразу отпали. Перед ней стояла… девушка? Женщина? – чем-то неуловимо похожая на Аурику.

То есть вообще-то они были совсем непохожи. У Аурики волосы были темные с чуть заметной рыжинкой, слегка вьющиеся – а у Виты прямые и светлые, как солома, с сероватыми подпалинами. И глаза у нее были не карие, а серые, и нос без горбинки… И все же было в обеих что-то необъяснимо сходное.

Может, они родственницы? Дальние?

Вита смотрела на нее, улыбаясь широко и добродушно – даже, пожалуй, радостно ухмыляясь. Она была высокая, поджарая и голенастая – «неженственная», сказала бы бабушка, но в Вите это казалось вполне естественным.

«Она похожа на гиеновую собаку», почему-то подумалось Ане.

– Ты ведь за шариками? Они у меня в тринадцатой комнате. Пошли, отдам, заодно и чаю попьем. Ты ведь не торопишься?.. А то я сегодня на-ра-бо-та-лась! – она сладко потянулась все телом, изогнулась, раскинув в сторону руки – и вдруг резко бросила их вниз, замотав головой и весело фыркнув. Совсем как собаки, когда выбираются из воды.

…Они сидели за столом в тринадцатой комнате, среди каких-то папок и бумаг, перышек и косточек – странный беспорядок, от которого веяло совсем не отсутствием аккуратности, а чем-то одновременно серьезным и бесшабашным. Пожалуй, ветром дальних странствий. Как будто люди не наводят здесь порядок не потому, что ленятся или им и так сойдет – а потому, что все равно скоро уйдут отсюда куда-то далеко, на неведомые тропы, и принесут оттуда еще больше всяких странных вещей, вроде вон того птичьего гнезда из мха и глины, и все равно эта комната снова окажется завалена… И еще – все эти косточки и бумаги нужны им прямо сейчас, должны быть всегда под рукой, нет смысла убирать их в шкаф – потому что здесь постоянно идет какая-то безумно интересная работа, от которой трудно оторваться ради уборки.

Странно, Ане никогда не приходило в голову, что в Зоомузее может быть что-то еще, кроме залов с экспонатами. А тут, прямо над головой бурого от времени мамонта – они прошли мимо него, поднимаясь вверх по лестнице – оказался целый город из комнат и залов, которые Вита называла аудиториями.

Вита подливала ей в кружку с мамонтом (и тут он!) ароматный чай из каких-то травок – безумно вкусный, только Аня никак не могла догадаться, из чего он сделан. Он пах одновременно сладкими цветами и чем-то свежим, холодящим, мятным… Наконец, она решилась спросить. Вита довольно ухмыльнулась – видимо, ждала этого вопроса.

– Это таволга, дикая мята, зверобой, душица, листья малины и что-то еще – кажется, земляника… А Бер с Аурикой разве тебя таким не угощали? Это ведь они собирали.

– На даче?

– Почему? – Вита, кажется, удивилась. – В лесу, конечно.

«Ага, Аурика, наверно, биолог. Может, ботаник».

Аня вдруг поняла, что ничего про нее не знает.

– А Аурика… Она кто?

Вита пожала плечами.

– Она – Аурика. Поэт.

– Работает поэтом? В издательстве каком-то?

Вита воззрилась на нее так, будто перед ней вдруг вылезла жаба с коровьими рогами – и тут же расхохоталась, да так весело, что Аня даже забыла обидеться.

– Ну, ты даешь! Разве можно работать поэтом? Поэтом можно только быть. Жить. Вот ты – Аней работаешь, что ли?

– Так кто же она тогда – на самом деле? В смысле, кем работает?

– А разве то, кто ты на самом деле – это работа?

– Ну вот вы – биолог, наверно. И в Зоомузее работаете.

– Я здесь зимую, – Вита беспечно откинулась на спинку стула, закинула за голову тонкие руки. – Работаю, конечно. Лаборанткой. Но это до весны. А весной – поеду в заповедник, на Камчатку, учитывать птиц. Это тоже работа. А летом – на Белое море, буду нырять с аквалангом и помогать снимать фильм про морских ежей. И это – работа. А осенью – только меня и видели, буду на теплых морях учить людей плавать! И кто же я после этого?

«Бабушка сказала бы – бездельница, болтается по жизни, как…»

Аня откуда-то знала, что, если она это скажет – Вита только рассмеется.

Но разве это – правда?

– Вы… путешественница.

– Ну вот, видишь. И Аурика – тоже путешественница. И поэт.

«А я – Аня и… Интересно, кто же я? Вот дебилка, и сказать-то нечего…»

– И еще она моя ученица.

– Ваша… ученица?

Не может быть. Они ведь ровесницы, Вита и Аурика! Хотя – что Аня о них, собственно, знает?

– Сколько же ей лет?

– Знаешь, я как-то не спрашивала. У нас это не принято. Я просто учила ее – орнитологии. А она меня – языку… Греческому.

– Почему – греческому.

Вита пожала плечами, будто это само собой разумелось.

– Потому что английский я уже знаю.

У Ани уже голова шла кругом. Ей надо было за что-то зацепиться – что-то привычное…

– А… Борис Михайлович? У него усы седые. Он сильно ее старше?

– По паспорту – наверно, да. Я не задумывалась, но, – Вита что-то быстро прикинула в уме, – лет на двадцать, должно быть. Он что-то такое упоминал насчет Олимпиады 80-х, где мишка улетал… Но это по паспорту, не по нашему счету. А так – мне иногда кажется, что он ее ребенок. А чаще – что ровесник. А иногда – что старше, но насколько – не так уж и важно.

Вита вдруг подобрала ноги, уселась на стуле, обхватив колени руками, оперлась о них подбородком. Светлые волосы свесились двумя широкими прядями по сторонам головы.

– Знаешь, паспорт – это так скучно… Никогда не понимала, чего люди так с ним носятся. На самом-то деле – мы всегда разного возраста. Сидишь, например, над диссертацией, и такой взрослой-взрослой себя чувствуешь… А потом ныряешь с аквалангом – а на дне ежи, звезды морские, всякие рыбы, водоросли! И все, ты ребенок. Прямо как в первый раз видишь мир, и восторг телячий! Но и взрослая – тоже. С аквалангом нырять – это ответственность, знаешь ли… Взрослая и ребенок – одновременно, понимаешь?.. А еще бывает – человеку по паспорту, скажем, лет двадцать – а по мозгам он скучный старикашка. Все-то ему понятно, все-то у него расписано, да чтоб попрактичней – как он квартиру купит, машину, детишек нарожает, а они будут учиться и зарабатывать… А скажешь такому – путешествия или там музыка – он и вылупится на тебя: типа, а это еще зачем, в свободное время можно на дачу сгонять или там на гитарке чего-нибудь сбацать под хороший обед, вот и довольно. Тоска пенсионерская, как по мне. А еще бывает – человеку сорок или даже пятьдесят, а он все не знает, что же ему в жизни интересно, кроме компьютерных игр или там выпивки, живет – ни себе, ни другим, и ничего ему не доверишь, даже питательный шарик кому-нибудь передать, потому что ответственности у него – как у трехлетки. А еще бывает… И вот ты мне скажи, при чем тут паспорт?

«Ага, на некоторых пацанов как посмотришь – детский сад на выгуле. А Светка Чичкина – тети Наташин идеал, такая девочковая девочка, как старые тетки любят, они б, наверно, задружились, хоть и возраст. А я… А я – какая?»

Но ведь не спросишь…

– Слушай, а ты в Музее-то бывала?

– Конечно, бывала. С классом.

– Понятно, – вздохнула Вита. – И вы, конечно, ржали и бесились, тыкали пальцем в глистов и крокодила, а кто-нибудь из вас пытался нацарапать на пузе у акулы…

– Вы что, были там? Вы нас помните?

– Да нет. Просто все школьники ведут себя одинаково. Ну, почти все.

– А мне запомнился мамонт, – вдруг, неожиданно даже для самой себя, сказала Аня. Уж очень ей не понравилось это «все вы одинаковые». – И жаба пипа, у нее еще из спины лягушата вылуплялись. И…

«Рассказать ей про лисят? Или…»

Вита смотрела на нее своими странными светлыми глазами, все так же добродушно ухмыляясь. Пряди волос свисали по бокам головы…

– И еще мне было жалко лисят. Они там как бы играют… Но их же убили, чтоб чучело сделать. Таких маленьких.

Вита слушала ее с явным интересом, чуть склонив голову набок.

– А взрослых зверей и птиц тебе не было жалко? Их же тоже убили.

Об этом Аня как-то не задумывалась.

– Но маленьких же… жальче?

– Почему? В дикой природе всех едят, и маленьких тоже. Даже наоборот: чем ты меньше – тем больше желающих тебя съесть. И умирают – тоже все одинаково. И никто этого не хочет – ни маленькие, ни большие.

– Все равно, – Аня мотнула головой. – Если тебя съели – так хоть польза… кому-то. Кто-то поел и не сдох. А чучело… Я же не сдохну, если на него не посмотрю! И ради этого умирать?

– Все равно биологам нужен материал для изучения. А шкуру ведь не выкидывать потом. Хотя, знаешь – в чем-то ты права. Я тоже не люблю убивать ради чучел. Вот когда мы с практикантами дохлого коростеля в поле нашли… Как раз тогда Аурика у меня училась… А хочешь, – она вдруг выпрямилась на стуле, в глазах зажегся янтарный огонек, – хочешь, покажу тебе живое? Дикое? Приходи в воскресенье ко мне на экскурсию! Буду водить народ по лесопарку, показывать разных птиц. Бинокль у тебя есть?.. Ну ничего, выдадим из запасов. Придешь?

«Как мама хочешь быть?» – неприятно зазвучало в голове. «Та тоже – раз, и усвистала в лес…»

Но тут же навстречу знакомому голосу поднялась волна злости.

«А может, и хочу. Моя жизнь. Не заставите быть нормальной! И вообще… Это же не поход. Экскурсия, вроде школьной. Точно, так и скажу бабуле: в школе задали проект по биологии!»

– Приду. Только вот… Мне же шарики надо передать Аурике. А она на экскурсии будет?

Вита ухмыльнулась, потрепала ее по волосам своей худощавой рукой – как щенка по шерстке.

– Не торопись. Они все равно, скорее всего, уже в лесу. И раньше ночи воскресенья не вернутся.

– Как в лесу? На дачу поехали? А что там сейчас делать?

– Да что ты все про эту дачу, – как-то устало вздохнула Вита. – Говорят же тебе – в лесу. На болоте.

– Что, и ночуют там?.. Но сейчас же зима! Холодно!

– Не беспокойся, – весело фыркнула Вита. – Подозреваю, что вдвоем они не мерзнут!

Глава 6

Аурика прошла по краю большого сугроба, у самого ствола рябины, осторожно ступая широкими лыжами точно поверх утреннего заячьего следа: зайцам ведь тоже не хочется провалиться, и они выбирают места, где снег поплотнее. Хотя они с Бером, конечно, потяжелее зайцев – тем более с рюкзаками… Чуть поодаль, вырываясь из снежной норы, под сугробом тихо струился черной торфяной водой незамерзающий ручей. Он выглядел вполне мирно, но провались в такой на морозе – лыжи мигом обледенеют. И хорошо, если только лыжи.

Это был уже третий – последний – ручей, и Аурика внутренне перевела дух: они почти пришли! Пробираясь сюда, им с Бером пришлось попотеть, прокладывая путь по глубоким, по пояс Аурике, пушистым сугробам, снег в которых ещё не успел слежаться и постоянно проваливался даже под широкими лыжами. Сначала вел Бер, как это обычно бывало в лесу – но ведь у него, как обычно, и ноша была тяжелее. Поэтому где-то на половине пути Аурика просто молча вышла вперед и принялась тропить. Бер знал, что в такие моменты с ней лучше не спорить. Хотя несколько раз он еще пытался снова взять тропление на себя – но она, весело восклицая «Мне нравится тропить!», убегала вперед, проваливаясь в пушистый снег, принюхиваясь на бегу к заячьим и беличьим следам, и ему ничего не оставалось, как следовать за ней.

Ей очень хотелось, чтобы он отдохнул.

Как же Аурика обрадовалась, когда из черноольшаника справа вырвалась вдруг и пошла вперед – точно туда, куда им было нужно! – глубокая колея, пробитая лосем. И не просто пробитая – колею даже немного утоптали… Аурика пригляделась, принюхалась… да, утоптала стая. Судя по всему, бежали они за лосем. Идти по такой колее было куда легче, чем по нетронутому снегу. Аурика знала их всех – и лося, и стаю – и ей, конечно, хотелось пройти по следам подальше, посмотреть, чем же там кончилось. Но километра через два колея свернула к болоту, а им с Бером нужно было в другую сторону. Солнце уже клонилось к закату, и ничего не оставалось, как помахать следам рукой – скорее всего, лосю опять удалось укрыться в болоте – и идти своей дорогой.

И вот, наконец, они успешно перескочили через последний из трех ручьев. Зайцы не подвели – снег выдержал их обоих.

– А вот и наш пень! Помнишь, ты еще в него топор втыкал! Проскочим его – и дома!

Миновав пень, они перекатились через давно знакомую упавшую осину – и остановились на краю небольшой поляны. Впрочем, поляной назвать это место – да и вообще заметить его – мог, наверное, только тот, кто знал о нем заранее: скорее это была небольшая чистинка, просвет среди частых стволов елей, осин и сосен. По краям чистинки пушился обычно еловый подрост, веселые стайки совсем еще юных елочек – но сейчас едва ли только верхушки самых старших из них торчали из-под сугробов. Зима в этом году выдалась особенно снежная. А там, на другом краю…

Аурика и Бер встали рядом, взявшись за руки.

– Здравствуй, Мать елей! Здравствуй, бабушка Елка!

Мощная трехсотлетняя ель, возвышавшаяся над чистинкой, казалось, хранила молчание – но в молчании этом Аурика и Бер ясно услышали ответ: «Здравствуйте, внучата!» Нижние ветви ее, давно высохшие, торчали из неохватного ствола, будто кости древних зверей, в густо-зеленой хвое наверху розовели налитые шишки. Ель, казалось, улыбалась – одновременно сурово и ласково – приветствуя пришедших. К стволу ее шла аккуратная строчка косульих следов, огибала его вплотную и уходила спокойно дальше, в чащу. Косуля будто знала, что в этом месте ей ничего не грозит.

Аурика скинула лыжи, поскорее поставила их стоймя к сосновому стволу – и с веселым визгом прыгнула прямо в снег. Он принял ее, как принимало летом лесное озеро, осенью – палая разноцветная листва, а весной – рябиновые заросли, и она с восторгом каталась в нем, вздымая искрящуюся пыль.

– Береле! Береле, иди сюда! Ой, как же я соскучилась!

– За две недели? – Бер смотрел на нее, улыбаясь в заиндевелые усы, как на ребенка.

– Конечно! Я бы всегда тут жила, будь моя воля, ты знаешь! А бабушка Елка, думаешь, не соскучилась? А косуля? А остальные? Мы же сказали им, что придем на Новый Год, и не пришли!

– Да, нехорошо получилось. Но что же делать, если мы…

– Да, приболели! Да, они понимают! В лесу это тоже случается… Слышишь, Бер, ты же слышишь – они все понимают!.. Ну, ничего, бабушка Елка, ничего, братья – Новый Год у нас всегда с собой! Мы все равно его отпразднуем – все вместе!

Аурика вскочила, быстро отряхнулась – и вдруг прыгнула прямо к Беру, обхватила его за шею, лизнула в нос, чуть не повалив прямо в снег.

– Доставай скорее дощечку, будем откапывать нашу сидушку!

…Они сидели, обнявшись, на двух толстых бревнах, удобно выдолбленных под скамейку. Такие же толстые, смолистые бревна – даже, пожалуй, еще толще – пылали сейчас в костре, выбрасывая снопы искр, как маленькие фейерверки, и заливая теплым медовым светом всю полянку посреди сгустившейся синей темноты. Дрова эти Бер с Аурикой заготовили еще в прошлом году, спилив несколько сухих смолистых сосен – таких немало стояло здесь, в потаенном уголке леса, где, несмотря на близость деревень, им ни разу не встречались следы людей. И теперь здесь, посреди сугробов, им было даже жарко. Они сняли шапки, расстегнули куртки; усы Бера чуть мерцали серебром, а в темных рыжеватых волосах Аурики поблескивали золотые отсветы костра. Где-то за лесом – не так уж и далеко – залаяла деревенская собака, простучал по рельсам одинокий вагончик-«кукушка». Но звуки эти доносились как бы из другого мира. Аурика и Бер лениво, вполуха вслушивались в них вместе с остальным лесом – так же, как и он, невидимые и неслышимые деревне из-за темной стены деревьев.

Чуть поодаль, натянутая между двух сосен, стояла их палатка – их гнездо на эту ночь, как и на много, много других ночей, зимних, летних, весенних… Под палаткой настелены были сухие еловые лапы, пружинившие, как матрас, а внутри палатки – уже приготовлен мягкий пуховый спальник. Хорошо и тепло будет спать в нем сегодня среди снегов, под шепот снежинок и веток – да и не только спать…

За краем огненного круга, в выдолбленном пне, лежали куски каменной соли – новогодний подарок косуле. На ветвях елей покачивались цветные фонарики с зажженными внутри свечами, бросая на сугробы красные, зеленые, желтые и оранжевые отсветы; сразу два таких фонаря держала, довольно пошевеливая ветвями и кивая верхушкой, сама бабушка Елка. Ей нравился этот праздник, который уже не первый год дарили ей Бер с Аурикой – а до этого, за триста лет, подумать только, никто и не догадался…

Бер запустил руку в сугроб за бревнами, достал бутылку шампанского. Пробка чуть слышно хлопнула – они чокнулись кружками и засмеялись.

– Ну, с Новым Годом! С Новым Годом, бабушка Елка! С Новым Годом, братья!

Что-то негромко проскрипело в вышине, качнулось пламя костра.

– Прости, бабушка, как это я забыл!

Бер поднялся, прошел по сугробам к мощному стволу, вылил немного шампанского под корни.

– Твое здоровье!

Ветви с фонариками довольно пошевелились.

Когда Бер вернулся к костру, Аурика потерлась носом о его плечо.

– А помнишь, как ты привел меня из леса?.. Как раз на Новый Год… И все здешние веселились у нас на свадьбе! И бабушка Елка тоже!

Бер молча, крепко обнял ее – как обнимают найденное нежданно, еще не успев поверить, что оно не исчезнет снова. Где-то в темноте треснула сухая ветка. А откуда-то сверху, разомлев от жара костра, свалился снежный комок – прямо на нос Аурике. Она фыркнула и рассмеялась.

– Болотные говорят – лось опять убежал… И хорошо, мне было бы жаль, если бы нашего лося съели. Он красивый. А стая голодать не будет, еды сейчас много…

Она потянулась всем телом, положила голову Беру на колени.

– Ой, Береле, какой же костер ты сделал!.. Хорошо бы всегда тут жить, правда? И зачем нам люди с их проблемами?

Бер задумчиво почесал ее за ушком, улыбнулся ласково и грустно.

– Знаешь, совсем без людей – все-таки…

– Нехорошо. Да, ты прав – нехорошо. Тогда не с кем будет делиться. То есть можно, конечно, только друг с другом, но… Им ведь нужнее. Иначе какой в этом смысл? Остались бы предки дома, да и все.

– Хорошо знать своих предков…

– Конечно, хорошо. Тогда и про себя понятнее – почему ты такая, как есть, и для чего. И что от тебя требуется. Знаешь, я даже как-то не очень… доверяю тем, кто про свой род ничего не знает. Может, они и хорошие, но… Они же, получается, живут, как слепые! И сами не знают, чего от себя ждать.

– Мда… – Бер смущенно кашлянул. Аурика тут же вскинулась, обняв его за шею – глаза ее блестели в свете костра рыжим и зеленым светом.

– Береле, я же не про тебя! Не про тебя, что ты! Ты же – другое дело, ты же… не виноват, что тебя подарили… не тем! Что они тебя мучили, что хотели, чтоб ты… забыл. Ты же ни при чем, это наши ошиблись, так тоже бывает, ты знаешь!

– Теперь – может, и знаю. Но сколько же лет… И если б не ты…

– Ага, так и верил бы, что ты правда сын… этих. Но, Береле, ты же знаешь! Теперь-то ты знаешь, мы же все выяснили! Помнишь, как ты играл в лесу, на краю болота – и они пришли тебя послушать? И птицы? И даже норка вышла на берег?

– Помню, – улыбнулся Бер. – Такое не забудешь. Ополовники тогда со мной разговаривали…

…Две маленьких синички-ополовника, похожие на комочки мартовского снега с темными черточками палой хвои. Солнце пригревало, с веток уже капало – и одна из синичек, повиснув на лапках вниз головой, что-то пропищала Беру.

– Привет, ополовничек! – улыбнулся он и тоже попробовал просвистеть в ответ.

Синичка покрутила белой пушистой головкой, снова просвистела – на этот раз чуть наставительно. Бер попробовал еще раз – и теперь, кажется, получилось. Ополовничек довольно запищал, зажурчал, будто мартовская капель.

– Хочешь привести подружку? Да пожалуйста! Пусть тоже послушает, у нас тут концерт для всех!

Вторая синичка робко крутилась поодаль – и первая подлетела к ней, принялась что-то журчать, убеждая…

Вскоре они уже обе прыгали по ветвям ивы и ольхи прямо над головами Бера и Аурики, повисали на лапках, слушали. А над весенним болотом разносились далекие крики журавлей, где-то блеял первый бекас – и хрустальные звуки музыки рассыпались последним мартовским снегом…

…– Ну вот, видишь. Тебе просто не повезло. Если бы тебя подарили хорошим людям… Если бы не ошиблись… Как нашего самого первого…

– А кто был у вас самым первым? Ты знаешь, как он жил?

– Конечно, знаю. Его звали Алтер-Вольф. У тех людей до него дети все умирали и умирали – ни один не выживал.

– Это что… нарочно? – в его голосе звучал скрытый испуг.

Аурика удивленно посмотрела на него – ах да, он пока еще не привык…

– Да нет, вряд ли. Зачем? Тогда у многих дети умирали. Особенно в штетлах, жизнь-то там была… И вот поэтому, когда тем людям подарили… они добавили второе имя, Алтер. По обычаю, чтобы дожил до старости.

– И он дожил?

– А как же? Зачем его дарили? Дожил чуть не до ста – по тому времени прямо чудо. И, знаешь, в приемной семье его все любили. Ему с ними было хорошо.

– Еще бы не любить, раз он единственный выжил.

– Нет, дело не только в этом. У них потом еще родились, свои, и не умерли – конечно, им помогали, за Алтер-Вольфа, но они-то про это не знали. Дело не в этом. Понимаешь, они сумели принять… что он не такой. Непохожий. Играл на скрипке, сочинял стихи, бродил один по лесам – и что-то приносил оттуда, ягоды, грибы…

– Зато зарабатывать не умел, – горько усмехнулся Бер. – Угадал, да?

– Да при чем тут это? – Аурика фыркнула, в глазах зажглись злые зеленые огоньки – но тут же погасли. – Зато он умел то, чего не умели они. И те люди это ценили. В общем, это даже разумно – роду же надо время от времени… обновляться, что ли. Они просто умные были. Кстати, он спас их однажды в голод… А вот что удивительно – так это его жена, Хая. Алтер-Вольф ведь женился на обычной девушке. И она смогла его принять. Значит, любила. Я думаю, он был с ней счастлив.

– Почему ты так уверена?

Аурика пожала плечами.

– А откуда же тогда мы точно знаем, что семья – это для счастья? И что счастье положено нам по праву?

Она повозилась, устраиваясь поудобнее у Бера на плече. В канах над костром медленно таяли снежные комья с темными черточками веток и хвои, похожие на ополовников.

– А старшей дочерью Алтер-Вольфа была Штерна-Фейга… – ее голос звучал таинственно и чуть сонно, будто она рассказывала сказку – или былину. – Она тоже вышла замуж за человека. От них мы все и пошли. И живем с тех пор тут. И ты тоже должен был стать таким родоначальником, как Алтер-Вольф… Нет, даже лучше, даже выше…

Снежинки тихо шуршали по тенту над их головами – незаметно начинался снегопад.

«Они приходят – Алтер-Вольф и Штерна-Фейга. Это ведь они приходят ко мне каждый месяц, каждую полную луну. Они так хотят стать твоими, чтобы ты создал их заново… И я говорю им – нет. Пока – нет. А когда? Спрашивают они. И мне нечего им ответить…»

Аурика зарылась лицом в волосы Бера, чтобы он не увидел темного блеска ее глаз.

Она не скажет этого Беру. Снова – не скажет. Пока – не скажет. Она просто молча пойдет вперед – и будет тропить снега, пока они не доберутся до дома.

Ей так хотелось, чтобы он отдохнул.

В тишине снегопада, из тьмы – вдруг кто-то рявкнул, резко и глухо. Бер вздрогнул от неожиданности – и тут же выдохнул: «Фффух…» Аурика вскинула голову, щелкнула зубами, ловя снежинку – и засмеялась.

– Ага, все никак не привыкнешь!

– Да уж… Сейчас я хоть знаю, кто это. А в первый раз… Сначала думаю – собака. А через пару секунд осознаю – да какая собака ночью в сугробах, в той стороне ведь глухие леса, деревня-то – за ручьями!

– Косуля умеет удивить!.. Знаешь, когда у нас весенняя практика была, и мы в палатке жили, один студент… Кстати, забыла тебе сказать, – она вдруг посерьезнела. – Когда мы с тобой собирали ветки для подстилки… В общем, я видела там следы. Ты заметил? Большие, розочкой, похожи на кошачьи.

– Нет, не заметил. Рысь?

Аурика кивнула.

– Я думаю, это она. Я ее чую. Это она приходила.

– Она уже знает?

– Конечно. Ты же сам учил меня говорить… с теми, кто за чертой. Вот я и поговорила. И знаю, что она давно вернулась. Она ждет.

– Я думал, она…

– Нет, давно уже нет. Та выдра погибла пять лет назад. Это мне тоже сказали. Она – здесь, в лесу. Ей так хотелось. И ей разрешили.

– Зачем?

– Так проще. Люди боятся воды больше, чем леса. И те, кто вырос среди людей… тоже. Ты же сам до сих пор боишься заплывать на глубину.

По лицу Бера пробежала быстрая тень – но Аурика успела ее заметить. Она засмеялась, затормошила его, боднула шутливо в бок головой.

– Береле, давай зажжем бенгальские огни! У меня в рюкзаке целых три пачки!

Бабушка Елка кивнула – довольно и понимающе. И где-то в лесу снова хрустнула ветка.