Булочник и Весна

– Мам, у меня так воет! – свесившись через перила, крикнул со второго этажа Миша. – Дядя Коль, ты Сивку завесил? А то заметёт через стекло.

– Завесил! – кашлянув, отозвался Коля. – Спи, Мишань, не тревожься. Под вьюгу спать – это высшая благодать!

Петя с любопытством задрал голову – грохоча по деревянному полу, Миша унёсся к себе.

– Значит, сына растите, – сказал он, обновляя беседу. – А сами чем занимаетесь? – и внимательно поглядел в Иринино колышущееся, бело-золотое лицо.

– Сама? – растерялась Ирина. – Да особенно ничем…

– Ничем? И давно?

– Ирина Ильинична ведёт хозяйство, – вступился Тузин. – Не думайте, что в наших краях это легко. Как видите, у неё муж, сын, зимние грядки, кошка, собака, голубь.

– А я не думаю, что это легко! – сказал Петя. – Наоборот, я считаю это жестокой жертвой. Жаль, что голубь и кошка согласились её принять.

– А это не жертва. Это всё по любви! Каждый из нас для другого что-то делает. Я не стал бы на этом так уж зацикливаться. – Тузин говорил мягко, следя за тем, чтобы преждевременно не сорвалась зреющая у него на глазах кульминация.

– Человек не ангел, и ему надо, чтобы его стёртые руки и раздолбанная душа вызывали в ком-то уважение и восторг! – глядя мимо хозяина в уголок, где почти растворилась Ирина, твёрдо возразил Петя. – И мне лично без разницы, обо что человек ломается – о клавиши, подмостки или о домашние дела.

– Этак мы всю жизнь проведём во взаимных расшаркиваниях! – заметил Тузин, но Петя уже не слышал его.

– Ирин, а профессия у вас есть какая-нибудь? – возобновил он допрос.

– Я художник! – взволнованно отозвалась она. – Федоскино люблю… В юности очень увлекалась! Знаете, сколько шкатулок моих разошлось! Потом училась ещё по фарфору. Как Миша родился, поначалу ещё что-то делала, а потом хлопоты закрутили. Пару лет назад достала мой сундучок с инструментами – краски высохли, всё…

Переместив стул поближе к Ирининому закутку, Петя положил локти на деревянную спинку и уставился на хозяйку – в её прозрачные, дрожащие свечным огоньком глаза.

– Федоскино хорошо, – сказал он. – А Палех знаете?

Я насторожился, вспомнив палехскую шкатулку Елены Львовны, произведение «музейной ценности», – как говорил мне Петя. Это была единственная вещь, которую он позволял себе держать на крышке рояля. Я прекрасно помнил сюжет: по-над звёздной бездной летит Иван-царевич на Сером Волке в золотой Град, крепко держит в объятии Марью-царевну, ухо слышит нездешний звон, разлетающийся звёздочками по чёрному лаку. Царевич (вот и объяснение пристрастия!) похож на Петю – вихрятся волосы, черно горят глаза, бездны он не боится. А у Марьи тонкие бровки, золотые косы из-под платка, и прописаны тончайшей пыльцой веснушки. Она словно спит, белы руки опущены по расшитому сарафану. Её ещё расколдовывать.

Эту конфискованную у мамы шкатулку Петя любил всерьёз – ставил перед собой на рояль и играл, глядя в неё, как в ноты.

– Хотите, найду вам классную – увлекательную! – работу? – произнёс он, ударяя каждое слово.

– Работу? – пролепетала Ирина.

Петя глядел на неё с совершенно недопустимой настойчивостью. Пропустил леску взгляда через зрачки и держал, не давая махнуть ресницами.

– Свету вам добавить, Пётр Олегович? Не темно? – полюбопытствовал наблюдавший за сценой Тузин.

– Нет, совсем не темно. Светло! – обернувшись, ответил Петя и прибавил искренне: – Мне вообще у вас очень светло, правда!

На миг мне сделалось жутко – не завалялось ли под кроватью у Тузина ящика с пистолетами? Но сразу же и отпустило – Николай Андреич не дуэлянт. Максимум, что у него найдётся, – заряженная холостыми двустволка из реквизита.

– Петь, пойдём покурим! – сказал я, поднявшись было со своего места, но Тузин сделал протестующий жест.

– Нет-нет! Курите здесь! – и, взяв из корзинки с Ирининым рукоделием ножницы, двинулся к нашему с Колей углу, озарённому располыхавшимися свечами. Повернув канделябр и срезая нагар, Тузин покосился на меня и шепнул едва слышно: – Костя, не смейте портить! Дайте уже досмотреть!

– Курить я, брат, не хочу пока, – отозвался тем временем Петя. – Зато хочу вам предложить кое-что позабавнее курева. Есть у меня развлечение как раз для таких вечеров!

Он встал и неторопливо вышел на середину комнаты. Половицы скрипнули под его шагом. Прорвавшийся через неведомые щели сквозняк пробежал по свечным головкам и склонил их, как колокольчики на лугу. Запахло воском.

– Серенаду исполните? – спросил Тузин, снова располагаясь в кресле.

– Серенаду потом, – сказал Петя. – Сначала хочу сделать признание.

Он помолчал пару секунд, глядя на бликующий пол гостиной, а затем поднял взгляд и с самой искренней интонацией начал:

– Друзья! У меня был трудный день. Настолько, что судьба показалась мне чёрной. Но у вас я отогрелся и хочу по этому случаю нагадать себе счастье. Но гадать себе одному не умею, хотя гадальщик изрядный – Костя подтвердит. Скажи, хоть что-нибудь не сбылось?

– Сбывалось кое-что, – вынужден был признать я.

– Так вот, господа… – Он выдержал паузу. – Я предлагаю вам узнать судьбу – безо всякой кофейной гущи. Смотрю насквозь: что было, что есть, что будет! С кого начнём?

– Нет, дорогой друг, лучше не надо! – заволновался Тузин. – Вы приходите ко мне в театр – и там гадайте на здоровье! А здесь у нас женщины, дети…

– Дети спят, – перебил Петя. – А женщины – смелы и любопытны! Скоро святки, света нет, обстановка – лучше не придумаешь! Вы же профессиональный мистификатор! Я думал, вам моя идея понравится. Но если боязно, – не навязываюсь.

– Нет, погадайте всё же! – пропел Иринин голос.

Тузин быстро обернулся на жену.

– Сюжетец вообще-то староват! – пересев на краешек кресла и подавшись вперёд, заметил он. – Но раз Ирина Ильинична любопытствует…

Петя удовлетворённо кивнул и сдвинул рукава свитера к локтям, как если бы собирался замесить из наших судеб знатное тесто.

Тузин откинулся в кресле. Ирина непроизвольным жестом прижала ладонь к груди. Коля в зареве и тенях, как захолустный урка с ножичком, зыркнул на Петю из своего угла.

– Ладно, брат, раз Николай Андреич опасается, начну с тебя! – сказал Петя, садясь напротив, спиной к свечам.

– Только без ужастиков!

– А это уж как получится! – отозвался Петя и посмотрел с нарочитой пристальностью мне в лицо. Взгляд его сперва был пуст, но затем согрелся, что-то сочувствующее шевельнулось в нём. – Ну что тебе сказать… – проговорил он, помедлив. – Между домом в деревне и проблемой, которую ты надеешься решить, нет связи. Ты строишь памятник мечте и, думаю, в ближайшее время подаришь его какому-нибудь проходимцу. Или спалишь. То же и с булочной – ты утратишь к ней интерес, когда поймёшь, что она не ведёт к твоим. На этом закончится твоя старая жизнь. Перед тобой встанет новая задача – примириться с утратами. А уж потом…

– Петь, а ты-то с утратами что ж не примиряешься? – вклинился я в гадание.

– Не кипятись! – перебил Петя. – Я ведь ещё не закончил. Так вот, ты примиришься и станешь жить без малейшей корысти, буквально как блаженный. Может быть, ты даже совершишь какой-нибудь простой и великолепный подвиг. И в одно прекрасное утро награда тебя найдёт. Правда, боюсь, ты будешь тогда уже слишком мудр, чтобы ей обрадоваться.

– Я обрадуюсь, ты не бойся! – заверил я его и решил, что поквитаюсь с Петей позже, на улице.

– Мудрёно излагаете, – из кресла заметил Тузин. – Ну ладно, так уж и быть – и мне погадайте!

– С удовольствием! – сказал Петя, переставляя стул. – Реснички только подержите, мне надо видеть глазное дно.

– Обойдётесь, Петр Олегович, – возразил Тузин. – Назвались груздем – так уже и давайте, работайте!

Петя не стал спорить.

– О!.. Тут сверкают большие возможности! – протянул он, заглядывая в серо-карие глаза Тузина. – Если будете хитромудрым, вас ждёт крупная профессиональная удача. Будьте трезвы и последовательны, когда придётся полоскать творения в сточной канаве. Помните, что это нужно для дела. Опасайтесь взбрыкиваний идеализма. Опасайтесь упрёков родных. Опасайтесь, главное, собственной совести. Это всё враги успеха.

– А человека на белой лошади не опасаться? – полюбопытствовал Тузин.

– Нет, – успокоил Петя. – Лошадь вам не грозит. Вы ж не Пушкин.

– И на том спасибо! – сказал Тузин.

Я видел, как в нём занимается протест против Петиной бесцеремонности, но он был разумный человек, хозяин дома, и пока что смог себя сдержать.

– Я читал, господа, в какой-то книге: «Разыгралась метель»! – проговорил он, взглядывая в окно. – И подумал – как же это хорошо сказано: разыгралась! То есть метель – это действо, которым следует любоваться. Она, подобно спектаклю, предназначена для оживления человеческих чувств. Прислушайтесь, как все мы вовлечены и взбудоражены ею! Это поразительно!..

Но его попытка избежать продолжения игры не удалась.

– А про меня? – перебила монолог мужа Ирина.

Петя снова взял стул за спинку и переместился поближе к дивану, где Ирина мотала нитки. Она тут же бросила клубок и взглянула с напряжённым старанием, как будто перед ней был фотограф, велевший ей не моргать.

Петя смотрел долго. Плечи его расслабились, успокоились мышцы лица.

– Ну! – вконец разволновалась она.

– Нет, Ирин. Я про вас ничего говорить не буду, – мягко произнёс он и качнул головой.

– Что-то плохое? – обмерла Ирина.

– Что-то хорошее, – улыбнулся он и, вмиг изменив своему решению, грянул: – Бог с вами! Слушайте и запоминайте! Ваша жизнь переменится! Вам будет больно, странно на сердце, но потом – хорошо, прекрасно! Ваша жизнь переменится к лучшему! Пусть меня зарежут в подворотне, если я вру!

– Мальчишку второго родишь! – выкрикнул из угла Коля.

– Это ещё зачем? – возмутилась Ирина. – Чтобы опять по новой сходить с ума? По новой все прививки, простуды? Ты много, Коля, с Катькой своей возился? И молчи! И молчи, не каркай, ясно тебе?

Петя выслушал Иринин взрыв и повернулся к Коле:

– Вот именно. Не знаешь – не встревай! – сказал он, с лёгкостью перенимая Иринино «ты». – Тем более у меня и к тебе разговор есть!

Коля был недоволен затеей, но молчал, всё своё несогласие переместив в колючий взгляд. Я даже тревожился за гадальщика – как бы его не выдуло с холма невидимой до поры Колиной силой.

Тем временем Петя, подсев к нам, пристально поглядел в Колино чистое, как природа, лицо. Судя по всему, оно ему понравилось.

– Тебя я, друг, совсем не знаю, – сказал он просто, как-то даже и растерявшись. – Но, думаю, есть в тебе что-то – раз тебя в этот дом пускают и любят. Я вот что вижу: вроде бы твоя жизнь находится под крылом этого гостеприимного семейства. Но в действительности они-то – дачники, их место с краю. Земля – твоя. И поэтому, когда их сдует, ты останешься.

– Это в каком смысле «сдует»? – влез Тузин. – Что значит сдует?

– Теперь не ваша очередь, господин режиссёр, – не оборачиваясь, перебил Петя. – Закончу сеанс – объясню.

Тузин набрал в грудь воздуху и умолк. Лицо его выразило сильнейший накат тревоги.

– Так вот, – глядя в колючие Колины глаза, проговорил Петя. – Когда их сдует, ты будешь следить, чтобы всё тут было по-прежнему, чтобы трава росла, река текла.

– Это кого ещё сдует! – не слишком вникая в смысл, прохрипел Коля.

– И помни, ты у нас – Хранитель Старой Весны! – невозмутимо продолжал Петя. – Должность свою береги, гордись ею! А на том свете тебя помучат, конечно, черти за грехи, но не долго. И пойдёшь в рай, к его, вон, прадеду! – сказал он и врезал локтем мне в бок, потому что я давно уже стоял за его спиной и придерживал за шиворот, не зная толком, кого от кого берегу – Колю от Пети или наоборот.

– А теперь мне надо сделать ответственное заявление! – высвободившись из-под моего попечительства, проговорил Петя. – Воду, валидольчик приготовьте на всякий случай – и сядьте все!

– Нет, ну прекрасно, Пётр Олегович! – восхитился из кресла Тузин. – Какая незамысловатая, доступная, так сказать, народу драматургия! Мне определённо надо с вами сотрудничать!

Петя не обратил внимания на комплимент.

– Я вынужден сообщить вам новость! – звучно произнёс он. – И предупреждаю: это уже не гадание, а вполне достоверная информация! Так вот, новость следующая. После Нового года в районе деревень Старая Весна и Отрадново начнётся строительство спортивно-развлекательного комплекса. Проект возглавляет мой босс, Михал Глебыч Пажков. В связи с этим вам тут светит горнолыжный подъёмник, трассы, аквапарк, гостиница и несколько прилегающих коттеджных посёлков. Будете альпийской деревней! – Тут Петя взял паузу и, оглядев присутствующих, насладился эффектом. Всё молчало – человек и зверь. Тишина была как чистый лист, по которому буря за окнами чертила нотные линейки.

– Не знаю, насколько это хорошо – быть альпийской деревней в России, – продолжал Петя. – Ну а с другой стороны, а кем в России быть хорошо? Освещённый спуск, Костя, пойдёт твоей поляне прямо в лобешник. Кстати, советую подсуетиться. Предусматривается полная инфраструктура. Может быть, и пекарня впишется? В принципе, могу свести тебя с нужными людьми.

Я сказал, что не стану ни любоваться, ни суетиться. И хватит бы ему рассказывать на ночь страшилки.

– А я вам, Петр Олегович, верю! – произнёс Тузин. Он встал из кресла, приблизился и, взяв со столика канделябр, посветил Пете в лицо. – Вроде бы явная клевета – но верю! Не могу не верить! Это именно то, что я и предчувствовал!

– Да чего тут верить! Врёт он! – гаркнул Коля. – Аквапарк ему, как же! Земля-то заповедная! Вон, монастырь под боком. На такой земле запрещёно строить, что я, не знаю! Думает, дурачков нашёл, и давай заливать!

– Друзья мои, погодите, я вот что могу по этому поводу… – примирительно заговорил Тузин, но Петя уже встал со своего места и, дёрнув из руки хозяина подсвечник, склонился над смельчаком.

– Ты чего буянишь, сельский житель? – тихо спросил он Колю.

– А того! – решительно отозвался тот и, поднявшись, согнул руки в локтях. – Думаешь, раз москвич на тачке, так и заливать будешь – а мы и уши развесили? Босс у него с аквапарком! Трепло ты!

– Ну тогда я тебе по-другому напророчу, – сказал Петя, сжимая в правой руке подсвечник, как букет. – Ты ещё пахать к Пажкову наймёшься. Будешь ему площадочку ровнять под комплекс. И умолять будешь, чтоб за пьянку не уволили. И я, брат, может, за тебя тогда заступлюсь. А может, и нет! – Тут резким жестом он приставил свечи к Колиному липу, мелькнули ослеплённые светом глаза, и наш хрупкий мир сорвался в тартарары.

Грохот мебели в мгновение ока порубил и смешал картину мира. Сквозь хриплый собачий лай прорывались вопли: «Господа, уймитесь!» – «Шторы! Тушите шторы!» – «Тузик, фу!» – «Ах, чёрт вас дери! У меня тут сплошной антиквариат!»

Я повис на Петиных плечах, но он высвободился и рванул в прихожую, куда Тузин оттаскивал Колю. Крик, гром, свечной дымок – всё это единым комом покатилось в коридор и, наткнувшись на дверь, выпало в жидкий снег.

Я наспех помог Ирине поднять обрушенные свечи – одна успела подпалить занавеску – и, схватив Петину куртку, вылетел в сад, но зачинщиков уже не было видно. Остались только ели и яблони, обёрнутые колышущейся снежной холстиной.

Прислушавшись, я разобрал за воем бури отдалённые вопли. То ли Коля гнался за Петей, то ли Петя за Колей, то ли оба драпали от былинного чудища.

– Ну что, догоним? – спросил Тузин, запахивая раздуваемую ветром шинель.

Пока мы шли к калитке, крик перетёк в более или менее мирную Колину брань, перемежаемую укоризненным голосом Пети.

– Ну вот, – сказал Тузин, замедляя ход. – Всё мне разнесли и помирились!

Постояв, он махнул рукой и направился к дому. С крыльца, ожидая его, выглядывали перепуганные Ирина с Мишей.

Когда с Петиной курткой в охапке я подходил к своему участку, из гущи снега, вихрем крутившегося в рябинах и липах, меня окликнули.

Я обернулся: Петя, натянув рукава свитера до пальцев, отдыхал от битв на Колиной лавочке.

– Давай сюда! – крикнул он и махнул включённым мобильником.

– А где Коля? – спросил я, пробираясь к нему по снежной слякоти.

– Ушёл в партизаны. Будет бить захватчиков, пока не побьёт. Это ведь не я его взбесил – ему землю жалко. Курточку-то мою отдай, замёрзну!

На холме было до того сыро и холодно, что зябла душа. Снег уже не таял так быстро, как вначале, а собирался у ног влажной тряпкой.

Я кинул ему куртку. Петя радостно в неё упаковался и полез в карман за сигаретами.

– Видал я всякое, – сказал он, выходя на дорогу и оглядываясь на свечные огни тузинской дачи. – Столько жизни извёл, чтобы было в сердце побольше перца! А у вас тут задаром – такой космодром! Жалко, Ирине всего не досказал. Заробел – представляешь? – прибавил он, чуть улыбнувшись.

– Петь, какая робость, о чём ты! Ты ж хамил напропалую. Просто внаглую отбивал чужую жену! – произнёс я с внезапной ненавистью.

– Эта женщина в странной одежде, безо всякого маникюра, наивная… – лирически продолжал Петя, словно и не заметив мою злость.

– Это ты при свечах разглядел, что без маникюра? – перебил я.

– Разглядел, да – сказал он, кивнув. – Так вот, она мне понравилась, потому что красива необманно. Такую красоту в салонах не наведёшь. Куда ни плюнь, всюду глазки в щёточках, лобик полированный, а эта – прямо живая… – Он умолк, закуривая. – Хочешь?

Я любил Петины сигареты. Они были крепче моих.

– А тебе-то как моё гадание? Я вроде никого не обидел. Всем отвалил алых парусов.

– От балды отваливал?

– Да нет… – Он затянулся и посмотрел в метельную жуть долины. – Не от балды. Режиссёра вашего не хороните. Есть в нём огонёк. Просто долго болел идеализмом. Ничего, вгрызётся потихонечку, а потом вдруг – бац! И вырулил! И повезло! Жена, конечно, побоку… – Петя замолчал. В осанке его появилась усталость. – Про тебя тоже не врал, сказал, что думаю. И про Колю вашего не врал. Колян вообще хорош! – Петя глянул на меня и улыбнулся с душой. – Ах, хорош! Или сам кого-нибудь зарежет, или его зарежут, или совершит подвиг милосердия. Я после боя сказал с ним пару слов – он у вас как вчера родился! И сигареты у него – такая отрава! Я чуть не сдох, мои-то в куртке были…

Я слушал его поэтический монолог и надеялся: может, наша деревня таким нестандартным методом вынимает из Петиной души пулю Сержа?

– А вообще-то, брат, всё у вас будет хорошо, – задушевно резюмировал он. – Преодолеете соблазны. Вас всех накормят одной неразменной булкой. Будете таскать из колодца воду – глядь, а там вино! Блаженны нищие и далее по тексту. А за Ирину ты не сердись. Это очень видно со стороны – как вы её тут закопали, притоптали и креста не поставили.

Он выдохнул, растапливая снежинки тёплым дымом, и со внезапной горечью произнёс:

– А ведь надо же! Первый человек в моей жизни, который понял, что меня просто надо было «прикрыть»! Просто сказать: «Ты – прав. Играй и не думай!» И тогда бы я был свободен. Но нет! Хоть бы одна зараза!.. Эх, ладно. – Петя мотнул головой, вытряхивая лишние мысли, и оглядел побелевшую окрестность.

– Я что, без машины?

Я кивнул.

– Ах да! Это ж ты меня вёз. Ну, бывай!

Не подав руки, он застегнул под горло молнию куртки и быстро, чуть оскальзываясь на промороженном спуске, двинулся прочь с холма.

– Куда собрался?

– Прогуляюсь, поймаю попутку! – отозвался он.

– Петь, ты с дуба рухнул? Ночь на дворе! Давай я тебя хоть до города довезу!

Он обернулся и глянул – словно навёл ствол.

Больше я не спорил с ним. Тут уже нельзя было ничего поделать, по крайней мере, сейчас.

Подморозило. Снег стал мельче и твёрже. Совершенно заиндевев на ветру, я прошёл в незапертую калитку и позаимствовал из Колиной поленницы дров на костёр.

24
Требую братства

На другое утро, разлепив веки, я обнаружил себя на диване в гостиной у Тузиных. Сердобольный Николай Андреич подобрал меня, когда, простившись с Петей, я вновь попытался заночевать в машине, и отволок в дом. Дорогой он клялся, что не обижен. О каких обидах я говорю, если все творческие люди – дети! Они плачут и смеются, расшибают коленки и сбивают мирно стоящих – это нормально. Ирина отвергла мои извинения ещё убедительней. «Что вы! Я рада! – шепнула она, притащив мне в гостиную подушку и плед. – Хоть какая-то жизнь!..»

Я приподнялся на локте: в окне, из щелей которого ночью так отчаянно дуло в голову, всё было мутно-бело. Тараща глаза, попробовал согнать пелену и осознал, что это цельнокроеное колышущееся полотно – снежное! Небесные караваны с мукой потерпели крушение над Россией! В окошко мне было видно яблоню с расщеплённым стволом. Отломившаяся ветвь легла на землю – гигантское, запорошенное снегом гнездо!

Пока я разглядывал покалеченное дерево, с улицы долетел звон свежей ссоры.

Голос Ирины с упрёком что-то пропел – я не разобрал слов. А затем отчётливо грянул Тузин:

– Недвижимостью? Деревню покромсать и продать? Вы об этом мне толкуете? Я, Ирина Ильинична, подозревал вас во многих грехах, только не в меркантильности. Но, оказывается, и ей вы не чужды!

И сразу под моим окном прохрустели шаги. Тузин спешил по снежной дорожке к крыльцу. Я едва успел вскочить и сложить плед, как он уже был в гостиной и, не замечая меня, пронёсся на второй этаж. С подошв обвалились снежные «вафли» – Тузин гулял в тапочках.

– Книжку мою записную, чёрную, никто не видел? – гаркнул он сверху, непонятно к кому обращаясь, и через минуту скатился вниз.

– Вот так-то, Костя! С добрым утром! Упрекают меня, что не избрал профессией недвижимость! Может, ещё не поздно? – сказал он, на ходу застёгивая манжеты. Взял с крышки рояля мобильный, подхватил пальто и вышел.

Хлопок двери сбил с меня остатки сна. Я оглядел разорённую гостиную. Валялась сшибленная фиалка – черепки и тряпица подвядшей листвы с комом земли. Драгоценный столик стоял на своём месте, но край столешницы был ссажен до щепок.

Стыд залил меня тошнотворным бензином. Хватило же мне ума приволочь неотбуянившего, полного свежей ярости Петю в тихие земли Старой Весны!

Я собрал с подоконника вещи – телефон, ключи и направился уже в коридор, но тут вошла Ирина. Несмотря на конфликт с супругом, она улыбнулась и велела мне идти на кухню завтракать. Невольно я проверил Петины слова: Иринины ногти и правда оказались подстрижены – так удобней вести хозяйство.

На завтрак были томлённая в печи пшенная каша и сырники. Объяснить, как всё это пахнет, человеку, у которого нет дровяной печи, нельзя. Понимая, что мои гостевания у Тузиных становятся уже неприличными, я всё же сел к столу и спросил:

– Поссорились из-за нас с Николай Андреичем?

– Ну и поссорились! Что, это повод для грусти? – легко возразила Ирина. И хотя в лёгкости её чувствовалась натуга, мне стало спокойней.

К сожалению, обычай одеваться прохладно вчера ночью вышел мне боком. За завтраком я раскашлялся. Ирина достала из буфета четыре берестяных туеска и с важным видом отсыпала из каждого по ложечке в заварочный чайник. Зелёный настой подмосковного луга должен был спасти меня ото всех бед.

– Ну, а как ваш Петя? Добрался благополучно? Не простыл? Что же это такое с ним вчера было? – спросила Ирина, пока чай настаивался.

Я не знал, как вместить Петину драму с музыкой в пару слов, и сказал:

– Ирин, простите нас за разгром.

– Знаете, Костя, мне не с кем поделиться, а так хочется! – сев к столу и подперев кулачком подбородок, сказала Ирина. – Вот вы всё твердите – разгром! А мне так хорошо на душе от этого разгрома! И от вчерашнего гадания. Просто вырвалась за ночь из тоски многолетней! А кстати, у Пети вашего что, гадания правда сбываются?

– Процентов на восемьдесят, – хмуро ответил я.

Когда, поблагодарив за кров и ещё раз извинившись, я собрался идти, Ирина дотронулась до моего плеча.

– Костя, не переживайте! Я правда рада, что вы у нас остались, что вам тепло! – сказала она. – Ведь какое моё предназначение? Кормить, стелить постель. У меня же нет театра!

– И всё-таки не ссорьтесь! – обернулся я уже на пороге.

– Что? – не поняла она.

– Не ссорьтесь с Николай Андреичем! Прощайте ему. И пусть он вам тоже. Иначе будете никчёмные люди, как я.

Сотворив эту проповедь, я оставил удивлённую Ирину на крыльце и по великолепной, свершившейся наконец белизне холма двинулся к дому.

Я шагал, взрезая влажную толщу снега, и пытался собраться с мыслями. Что у нас имеется на сегодняшний день? Во-первых, пришла зима, а мы с Майей всё ещё порознь. Во-вторых, чтобы не сбылось Петино гадание о том, что «всё будет, но поздно», – мне надо извести под корень свою предрасположенность к смирению. Свалить эту святошу, прижать коленом и задавить насмерть. И биться за свою землю. И победить.

У забора следы моей машины замело. Волны снега посверкивали на солнце, как драгоценная шкура. Сегодня суббота, рассудил я, топая в бытовку за документами. Мама говорила, что с утра она поведёт Лизу в Ледовый дворец, а потом оставит у себя, потому что у Майи дела. Это значит, они заедут к маме за Лизой вечером. Что мешает мне оказаться к вечеру у моих? Зачем? Не спрашивайте. Просто чтобы совершить действие. Хоть какая-то альтернатива древоподобному обмиранию на ветру!

Когда, прорвавшись по обочине через пробки, ссадив о бортик диск, я почти добрался до окружной, мне позвонила мама. Ей хотелось узнать, соизволю ли я заехать, или меня не ждать. «Но Лизы не будет, – предупредила она. – Их чёрт понёс в Переславль! Сырость такая и темнота, нашли время!»

В Переславль! Если б я не был в пути, возможно, это известие обескуражило бы меня. Но за рулём – как на войне, решения принимаются молниеносно. Я развернулся, домчал до бетонки и по скользящей слякоти декабря погнал в сторону Ярославки.

Я был в Переславле в ранней юности, и, на первый взгляд, в нём ничего не изменилось с тех пор. Одно открытое пространство сменяется другим. Храмы и колокольни охраняют простор, словно сторожевые башни. Под их защитой, посреди заснеженного луга над озером, я нашёл беглецов.

Майя в чёрном пальто и белой беретке фотографировала. Ни увесистого профессионального объектива, ни вкуса к чёрно-белым тонам прежде не было у неё. Она предпочитала карамельные цвета и «мыльницы». Кирилл сидел неподалёку на складном рыбацком стульчике – не поленились же притащить! – и следил за её перемещениями по краю обрыва. Мне не было видно лица, но если бы талантливый художник поймал поворот головы и Майину фигурку в отдалении, в сяк догадался бы, что речь идёт о любви.

Бросив машину поодаль, я подошёл и остановился у края луга, не смея продвинуться в его белую глубину. Ничего лирического или трагического не было во мне в ту минуту. Я тупо смотрел на чужое счастье, и мне казалось, что моя душа набита жестянками, дурно вскрытыми банками из-под консервов. Стоит тронуть этот мешок – и десяток ржавых зазубрин раздерёт его стенки в кровь. Лучше замрём.

Скорее всего, я так и уехал бы незамеченным. Разгулял бы тоску по обледенелым дорогам области. Всё испортила внезапная мысль-прострел: а где Лиза?

– Эй вы! А Лиза где? – заорал я, двинувшись напролом по снегу.

Майя обернулась и, подавшись назад, чуть не села в снег. Фотоаппарат выпал из рук и камнем повис на шее. Вскочив со стульчика, к ней на подмогу уже спешил Кирилл. Через пять секунд дивизии сомкнулись и, справившись с первым потрясением, пришли в боеготовность.

– Куда вы дели мою дочь? Кто вообще вам позволил тащить её зимой в тмутаракань? Значит, ко мне в деревню нельзя, а сюда можно? – городил я, не очень отслеживая смысл слов, срывавшихся с языка.

– Остановись! – шагнув мне навстречу, крикнула Майя и выбросила вперёд руку. – Стой здесь и слушай! Моя дочь будет ездить туда, куда я считаю нужным. А если будешь шпионить и мотать нервы, я решу этот вопрос через суд. Уверен, что сохранишь свои права? А про маму свою подумал? Сильно сомневаюсь, что ты отторгуешь для неё свидания с внучкой! То, что они видятся, – моя добрая воля. Береги её, ясно?

Я замедлился, как подбитый танк, и, дымясь, встал. Мгновенное удивление, что в меня попали, сменилось тяжестью убитого тела. Я понял, что должен предать себя земле, и медленно рухнул в снег.

Белое полотно, кое-где измятое Майиными шагами, обняло меня тесно, и повсюду над белизной зашевелились вершинки жёлтых соломинок – бывшие цветы. Я узнал их сердцем. Это был тот самый луг, на котором Майя рвала букет тем горьким летом.

Пока я справлялся с воспоминанием, в уши покатилась волна шороха и скрипа. Это Кирилл шёл ко мне по снегу и, подойдя, сел на корточки. Он смотрел на меня с жалостью и лёгким испугом – как ребёнок на зашибленную ворону.

– Лиза на «народных промыслах». Они там куклу шьют, – тихо проговорил он.

– Ну, Кир, как поживает твоё расследование? – спросил я, взглядывая. – Всё выяснил, или есть вопросы? Спрашивай – вот он я. А то через третьи руки – это ж сплетня получается!

– Какое расследование, Кирилл? – приблизившись, заволновалась Майя.

– Ты давай уже, поторопись! – продолжал я, наслаждаясь затекающим в спину холодом. – А то ждать надоело! Представь – один на вершине холма, и вокруг ночь. Воют волки, скачут монголы, едут танки! Человек выпал из космоса в хаос. У него больше нет оси, и это сделал ты! Так что расследуй уже быстрее и поступай по справедливости. Или на тебе будет смертный грех!

Майя склонилась ко мне. Фотообъектив на её шее завис надо мной, как камень.

– Послушай, Костя, шантаж – это стыдно! – воскликнула она с самым искренним возмущением. – Ты же сильный человек, ты должен перевернуть страницу!

Я вгляделся, желая по каким-нибудь признакам убедиться, что это глупое создание – кто угодно, только не Майя. Но нет, это была она – только теперь свободная, энергичная, смелая, готовая грызться, как волчица, за своё счастье. С ней случились великие перемены. Дюймовочка повзрослела. Я думал, Майя – цветочная фея по генетике, а оказалось, она просто была ребёнком.

– А если он не может перевернуть страницу? – вдруг сказал Кирилл.

– Что значит не может? – оторопела Майя.

– Да! А если я не могу перевернуть страницу? – с жаром подхватил я и сел в моей белой ванной.

– Но ведь это не повод преследовать людей! – накинулась Майя. – Разве повод? Если не можешь перевернуть сейчас – подожди, может, чуть позже!

– Да пожалуйста! – воскликнул я бодро и, выбравшись из берлоги, в два прыжка достиг стула, на котором недавно сидел Кирилл. Брезентовая перетяжка не отличалась комфортом, и всё же я настроился на длительную забастовку. – Как скажешь! Буду сидеть и ждать! А вы мне будете таскать пропитание – пока страничка-то не перевернётся! Идёт?

Никто не отозвался – даже Майя не нашла что сказать. Я покосился на Кирилла: его вид был одновременно жалок и мужествен. Между бровей залегла складка, как будто он силился скрыть адскую головную боль.

И тут я поймал кураж. Скопление беспорядочных эмоций рассеялось, как толпа облаков, и на их месте засиял смысл. Невероятное его солнце моментально припекло меня.