– Что я, скоморох, с бубенчиками ходить?
– Вот тебе, Евдошка! Съела блицу (гриб)? – под общий хохот Евдокия, обиженно поджав пухлые губы, вышла, хлопнув дверью… Покончив с нарядами, приступили к расспросам:
– Верно ль, Нащока сыну тебя сватает?.. Нащока гость тороватый (щедрый), ни сына, ни сноху не обидит!
– Да уж больно свекровушка лиха станет! Известно: мачеха не мать родна…
– Ой, девушки, слыхали ль: Ставр Годиныч объявился; сказывают, – невесту себе ищет!
– Да пора б уж: пятый годок вдовеет. А и не жил двух лет со своей хазаринкой…
– Наука молодцу: своих бери, здоровьем крепче…
– Ну да, тебя б ему взять, Матрёша!
– Вот ещё! Не любы мне чернявые: страхолюдны больно…
За окнами давно уж стемнело; Насте казалось: болтовне девичьей конца не будет… Уж слипались глаза, как пришла хозяйка, велела идти вечерять, да спать укладываться…
К утру пал снежок лёгкий; таять не таяло, а небо стояло высокое, синее-синее, совсем весеннее. К ранней обедне шли гуртом, пеши; до старой церкви Вознесенской рукой подать…
У паперти сошлись с Нащокиным семейством. Тот боярином вышагивал от изукрашенного возка; в собольей крытой шубе, высокой шапке горлатной . Сопровождал его младший сын да жена-красавица, – всем будто удалась бабёнка, кабы не злые, хищно бегающие тёмные глазки…
Чинно раскланялись Боровик с Нащокой; без приязни расцеловались со щеки на щёку Алёна с молодухой.
– Вон каких ты, друг, жар-птиц по лесам хоронишь! Не обессудь, скраду скоро одну-то! – громыхнул Нащока; хотел ещё сказать что-то, до осёкся от жёнкиного щипка.
Савушка, розоволицый, то ли от морозца, то ли от смущения, уставился на Анастасию, так и не отводил синих девичьих глаз; ей даже соромно стало…
… В невеликой церковке всё непривычно и неприглядно для Анастасии; сумрак, давка, голоса прихожан, пение диакона, – всё слилось в единый гул. Ей едва не стало худо, пока протискивалась за Алёной в бабью сторону, от мешанины запахов, – ладана, горелых свечей, прелой кожи, всего, чем смередит русский человек в зимней одёже да в праздничный день…
В бабьей половине церкви дышалось легче; Настя пыталась настроиться на благостный лад, привычно крестилась, вторила за Алёной вполголоса молитву, а мысли в голове были лёгкие, суетные…
– …Богородице, дево… а Савушка ничего, пригожий… радуйся… Только уж больно смотрит так… благодатная… Он добрый, кажется… Чего смотреть на меня?.. Плод чрева твоего… А матушка его, видать, горда шибко; как уж с ней станет? А Нащока, узнал ли меня?
Она стыдилась поднять глаза на строгий лик, но поделать с собой ничего не могла.
– … Губы пухлые у него… Девушки говорят: сладко с милым целоваться… Да о чём это я? Грех-то! Ну что ж он так смотрит, инда спину прожигает? Как бы на него взглянуть?
Ей хотелось поскорее выбраться из полумрака на воздух, увидеть синее небо в глазах Савушки. Она приготовила самый строгий взгляд для него и обернулась…
…Не грянул гром, не рухнул купол церкви, лишь дыхание перехватило, едва сдержалась вскрикнуть… Не Савушка то был, – чёрные глаза незнакомца прожигали насквозь сердце… Вот он, чёрный-то где! Вспомнились гадания святочные!..
Теперь она не прятала глаз от Богородицы; торопливо, но не сбиваясь, посылала слова молитвы, ища в строгих глазах заступы и прощения за грешные мысли…
И после службы, как выходили, уже без боязни смотрела вперёд, и лишь слегка в сторону глянула: "чёрного" уж не было там.
"… Помогла, помогла заступница! Видать, морок то был…"
…Боровик, прежде них выбравшийся из церкви, чинно беседовал у паперти с её "мороком". Безморозный, почти весенний, ветерок ворошил непокрытые чёрные кудри с проседью… Поклонился, встретились коротко взгляды, – будто в глубь колодца тёмного заглянула, – и глаза скромно вниз… А глядеть ещё тянет: что там, в глубине?
– Вот и мои красавицы! Дочку ты ещё дитём несмышлёным помнишь, а нонче уж невеста! Да ты давно в наших краях не бывал; слыхал ли? Сына Бог послал, – уж пятый год! А ты, Ставр Годиныч, сам-то что? О подвигах твоих ратных ведомо, а что в тереме твоём? Нет ли молодой хозяюшки? Горе-то забывчиво…
– О твоём счастии наслышан; душевно рад за твоё семейство; а мне лишь в рати и удача, – в дом талан не идёт. Видно, за грехи мои…
– Слыхал, выборчив ты больно; тебе ж только крикнуть, – девки со всего Новугорода сбегутся. Господь, – отец нам; он и отымет, он и воздаст за наши страдания… А скажи-ко, боярин, ты человек столичный: отчего это по Новугороду молва молвится: ровно князь Великий ратью на нас идти волит; уж велит войско собирать, мосты мостить, дороги чинить, – Новгород Киеву дани не платит. Да так ли то?
– Так, боярин; к тому всё идёт; да нет нынче дружины под рукой князя, – она в Дикое поле к Борису-княжичу послана, печенегов держать; а дай срок: вернётся… Да что ж, – бедна разве земля Новгородская? Не набрать ей 2000 гривен серебра, как от Святослава велось?
– Не в богачестве нашем дело, а то, что Ярослав-князь грамоту городу дал, – Киеву мы боле ничего не должны. Он обещал Новгород выше других городов поставить; а коль того слова не сдержит, так можно и взашей… Мы перед князьями шапки не ломаем, а лишь заламываем… То и передай в стольный Киев от слова до слова; а что я тебе сказал, то и весь Новгород-батюшка скажет…
…До свадьбы ещё три дня, забот полно, а Алёна уж заскучала по Богдашеньке малому, да и не больно приютно ей в доме мужьей родни. Для них она так и осталась кузнецовской девчонкой, "долганихой". Вот и стала просить мужа:
– Дозволь, батюшка, к тятеньке в кузельницу съездить, навестить; давно не видались…
– На то не перечу; только что ж с пустыми руками ехать, – найдётся чем одарить тестюшку за-ради праздничка; сыщет у себя Силуян шапку да кафтан покрепче. Да Анастасию с собой возьми… Самому бы, да ведаешь, – не жалует меня Долган; без меня поласковее будет. Да попеняй: почто и гордиться ему? Разве пути к родной дочери не ведает?
…Недолго ехали в розвальнях на другой конец, почти до городской стены. Остановились у широкого незастывшего ручья…
Вдоль берега теснятся низкие избёнки-дымовушки; теремов здесь не видать. Потянуло угольным дымом, звонкий железный стук разносится в заснеженной тишине окраины…
У покосившейся огорожи стоят повозки, по двору ходят люди, спорят меж собой, чего-то ждут… Из низкой безоконной дымовушки с чёрной крышей к ограде вышел жилистый, с добрую сажень ростом, старик в прожжённом переднике кожаном, прикрывающем голую грудь. Клочковатая седая борода тоже казалась обгоревшей.
Настя забоялась, спряталась за спину Алёны.
– …Что, ноне боярыни сами заказы делают? Небось, какой светец почуднее надобен? А сканью мы не займаемся, то к Лелюку тебе надо, почтенная… А не признаю, – кто такая? Не новгородча, будто б…
– Не признал, тятенька? Алёна Микулишна я, с внучкой твоей, Анастасией приехали… Что ж ты, тятенька, раздетым… остудишься…
– … Аль не ведаешь, дочи: отродясь так хожу; всё нутро прогрето, остуды не боюсь… Да поди во двор, что ж в воротах стоять…
– …Да глянь, тятенька, что привезла я тебе: от супруга моего…
– Чего это?.. Разве по торгу пройтись… – бурчал старик, довольно натягивая кафтан на голое тело, – покрасоваться…
…Настя бродила по двору, усыпанному угольной пылью, где снег уже стаял или его не было вовсе. Под застрехой возились воробьи, замурзанные, как кузнецы. За кузнечной дымовушкой прочно вкопаны четыре столба с перекладинами и круглыми засовами. Немолодой гнедок дремал там как в клетке, и лишь тихо вздыхал, когда его ноги привязывали к выступам наружу копытами. Вздрогнул, когда к копыту приложили подкову, принесённую из кузни.
Анастасия подошла к открытой двери кузни; оттуда тянуло жаром и тёплой весенней землёй; вздыхали кожаные меха; новая подкова с шипением падала в воду. Дюжий коваль поправлял длинной лопатой угли в горне, мелкие угольки разлетались по сторонам дымовушки…
…Долган сел на завалинку у кузельницы, вытянул мосластые ноги…
–… Ты не садись, тута всё в сапухе; избороздишься… Лопотину сейчас какую принесут почище…
… Невысокий плечистый кузнец вынес из жилья меховину, устелил завалинку; уходить не спешил, внимательно смотрел на Алёну:
– …С Масленицей тебя, Алёна Микулишна…
– И тебе праздничка, Егорушка, – ответила чуть смущённо и как виновато…
– Ну, поди, Егошка, – строго, но беззлобно отослал кузнеца Долган, – глянь, чего там; не напортили б кузенички…
–…Чего ты, тятя, у него уж борода седая, а ты всё: Егошка…
– Ништо ему; он мне за сына; тебе ведомо, – с измальства при мне. Хотел, знаешь, в сыны взять наречённые, да ты-от по-своему вырешила… Его Лелюк сманывал к себе, скань работать, – руки-то золотые, – не пошёл…
– Не женился ещё Егорушка?
– Теперь уж куда? Ходит к одной вдовушке детной, да, видать и там ладу не будет. У него един свет в окошке до гроба…
– Что ж теперь об этом? У меня уж дочь-невеста…
– Хороша девка, в мать пошла; да что она, – ломоть отрезанный. А почто внучонка не привезла?
– Мал ещё по зимам ездить; мы-то по пирам-гуляньям, а ему что?
– Мал? А кой годок-то? Пятый? В прежние времена уж на конь садили да лук давали…
–Тако ж и нынче: Богдаша по осени на Стригальники на коня посажен. Тебя ждали, да у тебя, вишь, заботы, хворь приключилась… Супруг мой тебе пеняет: не гордиться б тебе…
…В оттепельные ночи снег звонко стекал в дождейку со стрехи, водинками стучал в завалинку; легко посвистывал ветер, выдувая зиму со двора. Может, от этого посвистывания и постукивания не спалось Насте. Ненадолго смыкались глаза, падала во тьму колодца… Сладко и жутко было это падение… Просыпалась под бешеный стук сердца и ничем не тревожимый храп няньки Васёны. Долго стояла у приоткрытого оконца, глядела на оседающий снег под бледной луной…
…Где живёт он? Кто ждёт его?.. Руки у него, верно, сильные, как у братца Сёмушки… Да о чём я?.. Стыд-то… Скоро уж сговор; объявят меня невестой весёлого парнишки Савушки… А тот… сыщет себе суженую; может, опять печенежку какую… Что мне до него? Что ему до меня?.. А слыхала от старших девушек, – вдовцы заводят себе… этих… сударушек… И есть женщины, которые… Ох, Богородица, избави от дум безстудных!..
…А водинки всё плёскали в дождейку, ветер свистал всё крепче… Настя уж ничего не слышала под тёплой коворой, настудив ноги у открытого окошка…
…А поутру так порешила себе: он уж не помнит её, и ей забыть его надо. И забыла б, верно, да объявился в доме Ставр Годиныч, гостем нежданным да незваным…
На весеннюю травку выходила она из терема, как распахнулись ворота перед парой угольно-чёрных коней, запряжённых в ладно убранную повозку… Не увидала, а уж поняла, – чьи… Бледная, метнулась наверх, срывая на ходу плат, душивший её. Зачем-то крикнула:
– Весеница!..
Явилась сонная Васёна:
–…На конюшне она, поди, с милым… Призвать ли?
– Не надо… А скажи: кто это к нам приехал?
– А чернявый какой-то, страшной… говорят, бывал допрежь тут; мне то неведомо… Мне идти, аль чего велишь? – Васёна зевнула.
– Поди… Ох нет, Васёнушка, иди, послушай, о чём тятенька с гостем говорить станут… Да коли что, – не сказывай, что я послала… – отчего-то Насте было б стыдно просить о том же Весеницу…
Сколько ж прошло времени, как ушла Васёна, что ж так долго не идёт? Ну вот, половицы заскрипели; наконец-то! И, как забыв, зачем посылала девку, и вовсе не нужно ей это, к окну отворотилась…
– Инда соскучилась, у дверей стоючи… Поначалу-то они всё о торгах да о ратях. Потом этот чернявый: дочь твоя красавицей возросла; поглянулась мне больно. Не отдашь ли за меня? Великий князь вотчиной за службу жалует, – хозяйку в дом ищу. А боярин-батюшка ему: нету, сговорена уж, сватов жду от Нащоки. А тот: ей муж добрый годен; почто с мальчишкой связывать? А Боровик: из мальчишки и муж ладный станет. Давно уж сговорено, слово дадено; нет причин для отказу… На нет, говорит, и суда нет; мне, знать, судьбу дале искать…
Настя кусала губы, сдерживая подступившие слёзы…
– Мне идти ль?
– Нет, сиди ещё! – с ленивой, глуповатой Васёной было проще; Весеница запереживала б, забеспокоилась, ещё матушку призвала бы…
Не столь глупа Васёна, знает, чем досадить хозяйке, чтоб прогнала: стала зевать протяжно да почёсываться. Дождалась: поди вон, устала я…
…Вот и всё… Не приедет он боле сюда, не увидит его больше Настя. Зачем с глаз его убежала, зачем хворой сказалась? Голос бы его услышать, словечко сказать. Да что ж сказала б ему? Нашла б…
Тогда и испугалась Алёна, – что это с нашей девушкой подеялось? Всё вздыхает, глазки заплаканы, думает невесть о чём, дум своих не сказывает, с нами не делится. Не иначе сглазили девицу, сурочили красавицу. Не сбрызнуть ли с уголька её? Чтоб только матушку не печалить, стала Анастасия улыбаться чаще, спрашивала, когда сваты приедут?
– Да можно ль о том девушке выведывать? Счастье отведёшь от себя! Пост кончится, – и ждать их. Скоро с тобой расстанемся, свет мой…
И сваты прибыли, и была она уже весела, и радостно встретила ласковый взгляд Савушки. Да никому неведомой осталась в сердце заноза, – быть беде…
И на Семик, как Савушка наведался опять, она водила хороводы с девушками, игры-забавы затевала, пела песенки. Савушке дозволено было брать ладошки невесты, смотреть в глаза долго-долго… А заноза осталась, и сердце ныло, как чёрной стрелой прожжённое, и не поделишься ни с кем, – беды б не накликать на чёрную голову…
Огненным шаром катилось к закату лето; малиной спелой пал серпень (август) на ладони; щедро поливалась нива потом жнецов. Ночами приходила матушка-осень, оставляла по кустам клочки рыжего платка…
А в дальнем Киеве стольном крепко, казалось, сел Святополк, трижды обагривший руки братской кровью, и уже принявший прозвище Окаянный…
Раскаты грозы столичной докатились до Новгорода и до затерянного в лесах Боровикова дворища… Первый сноп уже золотился в красном углу, но щедрый нынешний урожай не тешил Алёну Микулишну. Тенью бродила она по горницам, а супругу не перечила, – по терему сновала челядь, собирали и чистили сброю хозяину. По всем теремам Новгорода собирали на битву ратников; плечом к плечу со сватом Нащокой поведёт Боровик полк на Окаянного, рядом встанут сыны и зять будущий Савушка. И для конюшего Семёна сыщется сброя…
Не ко двору и не ко времени явился нежданно-негаданно, как мимоездом, Ставр Годиныч…
Нынче у Анастасии веская причина не казаться гостю: негоже просватанной девушке выставляться на глаза холостому мужчине. А хотелось ей выйти гордо, поклониться чуть, как ей и дела нет до него… А Васёну под дверь уже не послала, – сама пошла…
Неласково принял Боровик Ставра, – нынче не до бесед пустых да с супротивником киевским. Да не на поле ратном сошлись они сейчас; обычай рушить не гоже, – гостя привечай…
Разговоры за чаркой мёда всё прежние: рожь да ячмень, да цены на торгах, и как вокруг да около чего-то важного для обоих:
– Сыскал ли себе невесту, Ставр Годиныч? Скоро ль свадьбе быть?
– Невесту сыскал, да с роднёй сговориться бы…
– Хороша ль девушка, богата ли?
– Краше не видал, а за богачеством мне не гнаться, – своего довольно. Не за богатство беру, – за красу да за сердце чистое… – Анастасия за дверью едва не вскрикнула, закусив до боли губу… – Даст Бог, к зиме свадьбу играть. Времена нынче беспокойные, самому бы живу быть…
– У нас тоже к свадьбе идёт; вот побьём Окаянного. Времена, верно, суровые; видано ль то на Руси: братню кровь проливать…
– Видано, боярин; не припомнишь ли, – Владимир-князь брата своего, Ярополка, погубил, коего сына нынче Окаянным крестят; сам ли, по наущению ли его…
– Ну, той правды никто не ведает, чей грех был… – Уже не гость с хозяином, а супротивники ярые за столом друг против друга сидели… Шум во дворе отвлёк Боровика, он глянул в окно и вышел, оставив гостя в горнице…
Ставр огляделся: здесь ли она? Дома ль?.. Тоже подошёл к окну: что там приключилось? За спиной чуть скрипнула дверь, в проёме блеснули чьи-то глаза…
– Настенька! – рванулся к ней, но дверь захлопнулась, вверх по лестнице застучали башмачки…
Терпкой грибной сыростью тянуло утрами с лесных опушек; доспевала последняя малина. Анастасия выпросилась у Алёны с девушками сходить побрать ягоды. Уж так хотелось нынче по лесу прогуляться; сама дивилась: не пойти, – лечь да помереть…
Повздыхала Алёна, поглядела на мужа, спрашивая согласия; тот кивнул, – пусть потешится; доведётся ль ещё?.. Весенице наказали глаз не спускать с боярышни; "хозяина" беречься, ему тоже малинка всласть; да к полудню чтоб обернуться…
Настя побежала догонять ушедших подруг по пыльной дороге, да у поворота оглянулась на терем, на Боровика с Алёной у распахнутых ворот, махнула рукой… Защемило сердце отчего-то, вздохнула,– ладно, не отстать бы…
…К полудню лукошко уж оттягивало руки, чаще приходилось ставить его в траву. Солнце припекало сквозь листву, алый платок сполз на плечи…
Настя и недалеко отошла от Весеницы, а показалось, – она здесь с братцем Сёмушкой, сейчас он выйдет с медовыми туесами, они пойдут в Беловодье; устало глянет Илья: как вы там? Встретит хлопотливая Улита, улыбнётся Зарянка ласково…
…Чёрная птица порхнула из кустов, сверкнула холодным голубым глазом. Пронеслась, едва не задев плеча, с тоскливым криком: Кыяя! Кыяя!..
– Весеница! – показалось: она заплутала…
– Ну что ты? Здесь я…
– Птица какая-то страшная…
– Это желна; худая вестница; оплакивает кого-то…
– Чудится, ровно ходит за мной кто-то. Оглянусь: никого…
– Это тебя "хозяйнушко"(леший) сбивает, ворочаться велит. Большой хозяин шуму наделал бы. Пора девушек скликать до дому…
– Давай ещё поберём здесь! Глянь, какие крупные ягоды! – протянула ладошку с ягодой к солнцу, и луч пробил её насквозь. – Экое диво…
В тот же миг, – и вскрикнуть не успела, – как чёрный вихрь подхватил, и не видала она уже ни чёрного всадника, ни чёрного коня…
…Весеница рвала на себе волосы, каталась по сухой траве, прижимая к сердцу сырой от слёз платок…
– Пропала красавица наша! Пропала моя головушка! Как на глаза покажусь Алёне Микулишне, батюшке-боярину? Почто и меня не унёс Чернобог?
…Солнце уж катится вниз, а ягодниц всё не видать. День просидела Алёна на гульбище, не сводя глаз с дороги. Боровик в поле, с Васёны толку не взять, – никого не спросишь, никто не успокоит…
Да что ж это? Кого там ведут девушки из лесу? Охнула, присмотрелась, – Весеница! Где ж Настенька? Достало сил вниз спуститься на подгибающихся ногах… А сердце уж беду чуяло…
…На коленях вползла Весеница во двор:
– Прибей меня, матушка-боярыня, не жить мне боле! Унёс Чернобог нашу душеньку! – Сквозь слёзы она едва видела оседающую в пыль Алёну, бледного Семёна у конюшни… Кричали:
– За боярином послать! Боярина кличьте!
… К вечеру душа Алёны, горя не вынеся, отлетела тихо на небо. Поседевший Боровик стоял посередь двора; Весеница так и не поднималась с колен…
–…Глаз не сводить велено было, на шаг не отходить… Почто за руку не схватила, почто сама не легла под копыта?.. Живьём в землю закопать мерзавку…
Семён пал в ноги хозяину рядом с Весеницей:
– Не вели казнить; вели похитчика сыскать!..
Махнул рукой Боровик: подите вон со двора оба…
До утра просидели в конюшне Семён с Весеницей, а утром пришёл хозяин:
– За службу верную жалую тебе, Сёмка, коня доброго, да возьми себе в доме чего надобно, и ступайте с Богом со двора; невмочь мне вас видеть… Нет уж мне жизни в доме… Коль Анастасию сыщешь… Да что уж, ладно, подите… Душу у меня скрали, сердце из меня вынули…
…Настя очнулась в низкой дымовушке, освещённой лишь огнём очага. Древняя старуха, опираясь на клюку, склонилась к ней, щеря пустой рот:
– Очухалась, пригожая… Я чаяла, ты Богу душу отдала, – напугал тебя анчутка-Карбыш!
– Ништо ей, молодая… – отозвался из тёмного угла кто-то. – Пусть спит; ночью в путь…
Она лежала на лавке, растрепавшаяся коса свесилась до полу; лента белая потерялась где-то. Огляделась: окон в дымовушке нет, углы травой завешаны…
–… Оголодала небось… – старуха протянула ломоть чёрного хлеба и кружку пахучего питья. – Пожуй да взвару моего испей. Да заусни ещё до поры… Говорила Зарянка, что ты красавица… – последних слов Анастасия уже не слышала…
…Они уже долго пробирались по лесу; Весеница, в себя лишь пришедшая, сидела в седле; покачивались притороченные котомки с нехитрым скарбом, собранные у Боровика для них…
От малинника, где собирали девушки ягоду, Семён внимательно смотрел под ноги. Следы копыт нетрудно было разглядеть, но они то и дело исчезали в сухой траве, уходили в ручей…
В сыром ельнике след стал приметнее; белую ленту, зацепившуюся за еловую лапу, углядела Весеница, а вросшую в землю дымовушку, всю затянутую беломошником, едва не прошли мимо; след вёл туда. Озноб прошёл по спине Семёна: может, здесь вся разгадка?..
– Эй, кто живой, выходи! – голос осел; никто не вышел к ним, никто не отозвался. Замерло всё в ельнике, травинка не шелохнется… Сделал Семён шаг, другой… Едва не коснулся перекошенной двери… Избушка осела беззвучно, обдав смрадным зелёным дымом, и осталась лежать гнилушками среди мха… Вздохнул Семён: видно и вправду нечистый забрал Ладушу…
…К вечеру вышли на чистую светлую еланку среди берёз…
– Вот здесь и станем зимовать, жена моя, да по обычаям старым жить…
Из котомки достал Семён свёрток. Повесил на шею суженой заветное ожерелье, алым огнём сверкнули камешки…
– Сёмушка, глянь-ко… – Весеница вцепилась в его руку: со всех сторон на поляну выходили, окружая их, люди в простых белых одеждах; старики, девушки…
Вперёд вышла женщина со знакомым Семёну лицом:
– Терешок, дитя моё! Ты нашёл нас!..
…Снилось Насте – матушка Жалёна склонилась к ней ласково; снился голос Улиты; Алёна манила к себе… И всех их чёрная туча накрыла… Во сне поняла: никого их уж нет, и горько заплакала…
…Проснулась в слезах, долго не могла понять, – где она, и отчего так тягостно на сердце…
Свет пробивался сквозь цветные камушки оконца, ещё светлее в горенке от стен, обитых липовыми досками, от них и свежесть лесная… Средь светлицы столик круглый, на нём чаша, полная ягод неведомых, рядом гребень серебряный с каменьями самоцветными, и её, простенький, костяной. Она серебряный взяла, подивиться хоть. Косу хотела причесать, да каменья острые цеплялись, путали волосы. Анастасия вздохнула, взяла свой гребень…
По яркому пушистому ковру, укрывавшему пол, подошла к оконцу, отворила его, вдохнула рассветную прохладу, запах свежего дерева, услышала стук топоров, голоса; берег реки, видный из оконца, знакомым показался. Что за диво, то ж Молосна! И не приснился ей голос Улиты, – говорок торопливый слышался со двора. Не сон ли продолжается?
И шаги к двери… Для Улитушки тяжеловаты… Белкой метнулась к ложу, прикрыла голые руки… Да ведь чуяла душа, кто похитчик её… Вот он и вошёл, у дверей встал несмело, ровно гость незваный-непрошеный…
– Дозволишь ли войти к тебе, душа моя?
– Разве ты гость, что дозволения у полонянки просишь?
– Не полонянка ты у меня, а коль будет на то воля твоя, – суженой назову…
– Иль нынче так ведётся: суженых впотай да по ночам в дом привозят?
– В прежние времена так водилось… Прости, душа моя… – Ставр подошёл, сел рядом на узорчатый полавень, укрывавший её ложе. – Прости, не мог иначе; Боровик не отдал бы тебя добром, а мне без тебя свет не мил… А коль не люб я тебе, страшен, – скажи лишь: свезу домой, к родным, да на битву пойду, сложу голову…
– Родные… Где они теперь, что с ними? Как теперь на глаза покажусь им?..
– …Единый раз видел тебя: как на век присушила…
– Уж не ведаю, кто кого присушил… – радостью сверкнули чёрные глаза; он схватил руку Насти, хотел обнять, но скрипнула дверь; Улита вошла в светёлку.
– Ой, срам-то, боярин! Девушка не одета, не убрана! И не жена она тебе венчаная, чтоб с утехами лезть; женишься, – намилуешься… Поди-ко, боярышне обрядиться надо!
…Прижавшись к груди постаревшей Улиты, Анастасия уже не могла сдержать слёз. Скинула убрус Улита, – а голова-то бела вся…
– …Ништо, нам стареть, вам цвести. Ты поплачь, поплачь, головушка бедовая, да жизнь свою обскажи, и я свою поведаю…
…Анастасия всё плакала, слушая Улиту…
Через несколько дней после набега восоров объявился на погорелье Ставр Годиныч со дружиной, освободил полоняников, схоронил убитых. Татей, восоров этих, кого в холопы отдал, кого почестнее, – на землю посадил… Охочих людей собрали где ни есть, семейных да бобылей, крепостцу на берегу поставили… Ставр здесь и не жил, – всё в разъездах. Приедет, глянет, – всё ладно ль, и опять исчез…
– …Нынче по весне явился, велел терем рубить не хуже княжьего; меня на хозяйство поставил… Гляжу: ковры стелют персиянские, в оконницы каменья цветные лепят… Спрашиваю: жёнку привезёшь, аль утеху? Глазом сверкнул, – молчи, баба, знай своё! Приспешник его, при нём всё крутится, страшной, чёрный, прозвищем Карбыш; третьего дня, слышу: спосылает его Ставр куда-то. Ночью шум во дворе; разбудил сам меня, – поди, мол, наверх, не надо ль чего, по твоему разумению. Я и пошла; светец-то запалила, да и ахнула! Где ж думаю, сыскал он тебя?.. А Карбыша ты не бойся, он зла не сделает… Дай-ко одену тебя да причешу… Вот как привелось в отчину-то вернуться… А что ж ягодки не спробовала? Сладки они; виноградиной прозываются… По темну сведу тебя в другой двор, чтоб всё ладно было, чтоб жених в свой терем ввёл тебя…
…Поселили её у вдовой леноватой бабёнки Лепёшихи. Пристроить в семью попорядливей сродницу-сироту Улите не удалось, – где парни взрослые, где свои девицы на выданье. У Лепёшихи же девчонка мала ещё, лишние руки не в помеху…
Зато и обзавидовались соседушки, как у вдовы сундуки, добром набитые появились, амбарушка да ледники житом-снедью наполнились.
…Второй месяц живёт Настя у Лепёшихи; в гостях, не в гостях, а боле за работницу, – полы вымети, кашу свари, за девчонкой приглянь; коли руки пусты, – ткать садись. Улите о том невдомёк, как её приёмышка поживает; чуть во двор Улита, вдова Настю к окошку,– сиди, отдыхай, ровно тебе княгиня…
Насте ж заботы не в тягость; всё часы не так тянутся. Прялочка у окошка, за окошком снежок весь день сыпет да тает. Второй месяц Ставра не видала; где он, что с ним? Или вовсе забыл о ней? С глаз долой, – из сердца вон… Что там всё Улитушка говорит: в Киев уехал, заботы у него… За долгое время часу не сыскал зайти, поклониться… Сколь ей тут маяться в холопках, невестой несватаной?.. Копится, копится злая обида на сердце…
Да отчего в селе голосов мужских, стука топоров не слыхать? Мимо окон одни бабёнки шастают. Спросила вдову, она и проболталась, о чём заказано было молвить: Ставр всех мужиков собрал под стяги Святополка того окаянного, с новгородцами ратиться. Далеко ушли ратники; почти к самому Киеву… И как могла она худое о нём помыслить? Да жив ли нынче, не клюют ли вороны глазки его чёрные? Помолиться бы за него… Да что за шум по селу, что кричат там?.. В избу влетела девчонка Лепёшихи:
– Ратники идут! Побитых страсть!..
Настя и прялку убрать не успела, только в окошко глянула: витязь во дворе с коня спешивался… Сердце птицей стучало, рвалось наружу. У витязя рука перевязана левая, корзном прикрыта, повязка кровью запеклась…
…На пороге встал, поклонился:
– Долго шёл к тебе, прости, задержался в пути малость. Прости, что без сватов пришёл, – сваты мои на брани полегли; сам нынче за себя прошу: пойдёшь ли за меня?
–… Пойду… А допрежь благословения у батюшки получить хочу…
–… Что ж, будет благословение… – и нет уж его, лишь дверь едва скрипнула…
-… Ушёл наш батюшка Боровик, как боярыня преставилась; после помину и ушёл… – толстая Васёна всматривалась в лицо приезжего. – А ты, боярин, будто бывал у нас, тогда же, по теплу?.. А он, значит, котомку взял да посох, да подался… Я ему: куда ты, батюшка? А он: не держи меня, Васёна, сына только береги…
– Где ж ныне чадо? У тебя ль?
– Нет же; старший сынок Боровиков приезжал из Новгорода, походил, поглядел на Богдашечку. Спрашиваю: собрать ли дитя в дорогу? А он: недосуг нынче, жёнка хворает, Может Трофим молодший в Ростов заберёт? С тем и уехал, да возок скарба из терема прихватил…
– Так где ж младенец?
– А приехали в другой день люди, невесть откуда: старик, высокий, худой, да мужичок с ним. Спросили Богдашечку: поедешь ли к дедушке? Посадили в возок да укатили… А по первому морозу полыхнул терем боярский, лишь угольки от него остались… Чего б ему гореть, челядь уж давно разбежалась…
…И седьмицы не прошло, – опять он стоит на пороге перед ней:
– …Худые вести привёз тебе… Виноват пред тобой крепко; пойдёшь ли теперь за меня?..
–… Пойду… – еле слышно… – Ты к ране зелья-то приложи какого… Да Улитушка знает…
Часть II
ВАРВАРА
Глава 1. Год 1025
Крепок и высок, в три жилья ставлен терем посадника беловодского Ставра Годиныча, не зазорно в таком и князя принять. В оконницах не простая слюда – цветные камушки скляны вставлены. Затейные резные балясины по крыльцам и гульбищам сам хозяин вытачивал, как час вольный выпадал. Да на забавы те часу досужего всего ничего приходилось, – не было лета, чтобы не уйти со двора посаднику на битвы и рати. Давно уж перешёл Ставр под руку Ярослава, не раз убедившись в вероломстве Святополка…
А любил Ставр Годиныч похвалиться при случае богачеством и таланом семейным; и было чем. Не пустуют закрома его, амбары и медуши ; из-за реки, с восорских лугов, с вотчины идёт жито и говяда. Полы в горницах крыты не самотканым, – коврами персиянскими. Всё, что ни есть предивного на торгах киевских и новгородских, – всё в тереме посадника будет. А самое-то богачество Ставра, – жена-красавица да деточек трое; меньшая дочка Варварушка в зыбке качается…
Никакая вьюга-метель не остудит того, что изнутри согрето. Уж скоро десять лет живёт Анастасия за Ставром, и ни часу не пожалела о том, что свела судьба их. Двух сыновей ему подарила, – Авдейке и Гаврюше нынче семь и восемь лет; дочка лишь народилась. Лад в семье посадника – всем на зависть…
Да притаилась на дне души чёрной змейкой обида, никому не видная и давняя. Не могла простить Анастасия мужу, что скрал её из дому как вещь бессловесную, не дал с родными попрощаться… Нет-нет, да и вздохнётся ей украдкой: вспомнится Алёна, старая нянька. Где Весеница нынче, братец Сёмушка, да Богдашечка малой?
Разлуки частые приглушали обиду. Вот и нынче,– едва зажили Ставровы раны с последней рати, – гонец от князя удельного, ростовского: не медля ни мало ехать к нему на пир: князь сына-первенца окрестил. Приглашение с почтением послано, а поди, поперечь удельному…
…Вот седьмица прошла, надо б хозяину и дома быть, – далеко ль Ростов тот? Да замест посадника дождались соседа, боярина суздальского Бекешу, да с вестью недоброй: сидит Ставр Годиныч в Ростове, у князя Вышеслава в порубе …