Тишина
Шла вторая неделя Рождественского поста. С вечера позвонили и предупредили:
– Завтра у тебя тяжёлый день. Утром Литургия. А после – отпевание, будет ребёнок, мальчик лет восьми.
– Почему он умер?
– Да, говорят, лечили… От лекарств…
Ночью спала плохо. Давление, бессонница, а вставать в пять, не позже. Под утро, уже просыпаясь, подумала о мальчике умершем, и вдруг явно увидела хоровод белоснежных ангелов. Они радостно кружились вокруг кого-то. В центре стоял светлый мальчик в длинной белой рубашке. Проснулась окончательно, а видение так и стояло перед глазами, душа была переполнена им.
И всё-таки я боялась. Поэтому, когда закончилась Литургия, и я очень устала – обрадовалась этому. Усталые тело и душа не так остро отзываются на боль.
Отпевания, что шли эту неделю, один за другим, были непростыми, в основном – тягучими, томительными, наполненными протестом провожающих и тоской. Только одно было светлым – уходила в дальний путь бабушка девяноста лет. Не назвали бы возраст – никогда не догадалась бы. На вид лет шестидесяти женщина, достаточно крепкая, с сельским загаром, со спокойным лицом. У неё и старинная иконка оказалась на груди, и крест в руке – всё она приготовила заранее. Родные молились без надрыва, умиротворённо.
Но были и другие проводы в последний путь. Как выла жена, чей муж, пятидесяти семи лет, умер, подавившись куском мяса! Хмурой стеной стояли родные пожилой женщины, что умерла от внезапной остановки сердца. Тяжким было отпевание молодой женщины, что скончалась от маточного кровотечения. Одна из умерших никак не запомнилась, зато не забуду родных, важных, непривычно богато одетых. Все дамы – в мехах и драгоценностях. Такие гости обычно не щедры на пожертвования, и эти не были исключением.
И вот, внутренне волнуясь и тоскуя, ждала сегодняшнее отпевание. Ещё читались Благодарственные после Причастия, когда зашли двое мужчин, принесли документы. Один был спокоен и деловит, оказалось – похоронный агент. Второй – весь в себе, замкнутый немолодой человек, застывший какой-то. Я привычно и спокойно записывала данные в тетрадь, но душа металась. Да, причиной смерти оказался рак крови.
Богослужение закончилось, и люди вышли из храма. Тихо-тихо стало. Тишина, никакого гула машины, как обычно бывает, когда привозят покойника. Я выглянула на улицу. Откуда-то из-за угла несли гробик. Небольшой такой, укрытый крышкой с лентой.
В храме крышку убрали, и я пошла облачать покойника. Мальчик был бело-голубой, лысенький, абсолютно неживой, как ни странно это звучит. Словно скульптура из мрамора. Столько раз бывало, что мне казалось, что покойник просто спит: столько в чертах лица было ещё животной жизни. И только у раковых, в основном, нет ничего живого.
Помню, когда хоронили алтарника Илью, старичка, постника, которого измучила болезнь, при которой он практически ничего не ел, тоже было ощущение неживого в гробе. Не человек, а щепка. Здесь – не человек, а скульптура. Но, когда вложила крест в тоненькую ручку, слёзы сами закапали, потекли у меня по щекам.
Вошли родные, встали кругом, с детишками, которых редко увидишь на отпеваниях. Словно живой венок вокруг. Гробик буквально завалили цветами. Мать села рядом, и всю службу обнимала голову сына.
Я всё думала – она его знает другим. Но души там нет, совершенно точно.
Царские врата в этот раз были открыты. Батюшка отпевал с трудом, голос его прерывался. У него самого малышка-дочь и жена беременная. А на меня нашло полное спокойствие, и вдруг в какой-то момент поняла я, что душа мальчика тут, в храме, и ангелы с ним тоже тут, и ликование родилось в душе! Вся усталость, что накопилась с утра – исчезла, стало легко. Мне так хотелось сказать всем – не плачьте, он в Раю, он вас всех видит, ему хорошо! Молитесь за него, а он будет молиться за вас!
Люди стояли, наклонив головы, плакали. Но что-то, видимо, коснулось их душ. Потому что не было рыданий, а царило тихое горе, что сплотило всех. Крестились мало, и вряд ли до смерти малыша эти люди ходили часто в храм. Теперь придут, он их привёл, собрал в родственный венок.
Всё закончилось, все ушли. Тишина стала другой, таинственной, полной смысла. И совершенно необъяснимой, как ни старайся.
Николаевна и Николаевич
Отпевания, отпевания… Вчера, когда дежурила напарница моя, было пять отпеваний! У меня четыре. Да, и пятое, заочное.
Вроде и привыкли мы уже, встречаем, оформляем, обряжаем, провожаем, а всё равно иной раз так сердце защемит – сил нет.
В моё дежурство наш настоятель приехать не смог, прибыл отец С., очень проникновенный. И слово сказал напутственное, и отпел искренне, от души. Первое, второе, и вдруг сразу две машины подошли. Покойник и покойница, Николаевич и Николаевна. Мы привычно поставили две лавочки, и работники морга вмиг занесли старичка. Думали, и бабусечку тоже занесут, ан нет. Появилась рассерженная дочь усопшей:
– Мы договаривались, чтобы отдельно отпевать!
– Тогда подождёте, минут тридцать-сорок? – спрашивает батюшка.
– Нет! У нас всё расписано!
Назревал скандал. Отправилась я с другой стороной договариваться. А они смиренные такие, согласились уступить. Рабочие ворчали, вынося гроб с дедушкой из храма, в машину. На улице мартовский пронзительный ветер, гололёд, не погуляешь просто так. Жаль их было, а что сделаешь?
Отпевание бабушки Николаевны было явственно тяжелым. Напряжение никак не растворялось. Родственники стояли не шелохнувшись, и только один молодой человек изредка крестился и вытирал глаза.
После напутственного слова батюшка вдруг коротко рассказал притчу о женщине-хананеянке, которая вымолила у Христа беснующуюся дочь благодаря своему смирению. Сказал, что за смирение Господь даёт благодать.
Вышли они монолитной толпой, увезли свою Николаевну. Хмурые рабочие занесли дедушку. Тихо зашли родственники.
– Вы не грустите, – шепнула я родным: – Вы ему сейчас такой подарок сделали! Потерпели за него!
Пожилая женщина протянула старые очки, с двойными лупами:
– Положите в гроб ему…
– Зачем?
– Ну как же он там… Без очков…
– Там ему они не нужны, – ответила я, – там слепые прозревают, горбатые выпрямляются, безногие бегают! Оставьте себе на память о нём! Правда, батюшка? – повернулась к подошедшему священнику.
– Да, – ответил он, – а очки можете отдать кому-нибудь.
– Нет… – женщина прижала очки к груди и отошла.
Замечательное отпевание было, у меня даже ком в горле стоял. Упокой, Господи, Николаевича… И Николаевну…
Купола в окне
Вчера, десятого мая 2019 года, трудилась в храме, вместо заболевшей Виктории. Было отпевание нестарой женщины, она умерла после третьего инфаркта, и выражение лица её было таким радостным, что не вязалось с выражением лиц окружающих её людей.
Мне Валентина не раз говорила:
– Я не смотрю в лицо покойникам.
А я смотрю, словно стараюсь прочесть – как им Там… В первое время после похорон мужа мне постоянно хотелось сказать усопшим: «увидите там Леонида – скажите ему, что я его очень люблю и скучаю».
Бывают совсем измученные лица, обезображенные болезнью, высохшие, словно это не человек, а мумия неодушевлённая. Иной раз увидишь лица светлые, чистые, с радостными эмоциями, порою – настоящие лики. Очень старые люди такими красивыми бывают, что ахнешь. А ещё один священник, что из другого города приехал и в больнице нашей лечился, сказал, что после отпевания лица меняются. Становятся более светлыми, словно разглаживаются черты.
…Вчера, пока шло отпевание, пришёл молодой человек, гладенький и нарядный, словно свежий кабачок. Сказал, что хочет заказать заочное отпевание. Сразу же спросила, почему не очное, почему не помолиться за усопшего в храме над умершим?
Он заявил с некоторым вызовом:
– Я неверующий.
Я сделала круглые глаза, посмотрела на него даже весело, но с сочувствием. Ничего более об этом не спрашивала, взяла с него деньги, приготовила все документы, крестик, икону, землю. Вышли с ним из сумрачной церкви, где звучали слова молитв, на залитую майским солнцем улицу, и я уже не шепотом, а нормальным голосом рассказала ему, что нужно делать. Он слушал внимательно, переспрашивал, и настроение у него было оживлённое, а у меня тихо плакала душа. Потому что я на всё, что видела, смотрела его насмешливыми глазами: «Зачем это всё? Только деньги берут, какие-то бумажки, иконки, песни, земля… Ведь всё это пустое, ничего нет». Как ему объяснить, что всё есть, и всё страшно серьёзно. И что он убедится во всём сам, когда умрёт, и будет поздно. Знаю, что поделиться верой – нельзя. Вера – это дар от Бога. Но, соприкоснувшись с душой человека, который пришёл отпевать родного, ни во что не веря, долго ещё я приходила в себя. Почему пришёл? Попросили? Помоги ему, Господи…
После отпевания храм опустел, стало тихо, только где-то на территории больницы звонил и звонил далёкий телефон, а рядом чуть потрескивали свечи.
Стали периодически заходить люди в трико и тапочках, пациенты больницы, из разных отделений. Одаривала их куличами, что остались с Пасхи. Кто-то брал охотно и благодарил, кто-то сначала отказывался, но, уходя, забирал-таки.
Зашли двое, мать и взрослый сын. Он – отрешенный, она – с красным распухшим лицом, потерянная:
– У меня сейчас муж умер в больнице, в реанимации… Что делать? Свечку можно за него поставить?
Пошли вместе с ними к Кануну, прочла молитву о упокоении. Женщина:
– Он болел очень, мучился…
– Отмучился, – говорю.
Она потихоньку успокоилась. Уходя:
– Мы его кремировать будем.
– А земле предать?
– У нас в Москве с этим трудно, к маме урну прихороним.
– А так похоронить? Может быть, кто-то долго лежит, и можно на это место?
– Мать его долго лежит. Надо свидетельство о смерти её искать, не могу найти. Если найду – попробуем…
– Поищите, помоги, Господи!
Ушли, и куличи охотно взяли…
А перед закрытием появилась странная пара. Женщина средних лет, тоже отрешенная какая-то, и мужчина, старше её. Дедок, сухопарый, с изжеванным жизнью лицом. Зашли – не перекрестились, женщина платок не попросила.
– У меня к вам вопрос, – сказал дед решительно.
– Спрашивайте, – ответила, протирая иконы.
– Вот ангел хранитель есть. Почему я его не вижу?
– Значит и не надо Вам его видеть. Нет на то воли Божией. Умрёте – увидите.
– А как я его узнаю?
– Сразу узнаете, душа-то знает его, он для неё – родной.
– А имя у него есть?
– Есть, – отвечаю, – его Бог знает. У всех ангелов имена есть. Нам только имена семерых известны. Михаил, Гавриил, Рафаил, Уриил, Иегудиил, Селафиил, Варахиил…
Женщина всё поглядывала на деда с настороженностью, думаю, что переживала, не выкинет ли какой фокус непредвиденный. А он, наконец, нашёл, с кем поговорить о своих неземных мыслях и впечатлениях.
Спросил о святом Спиридоне Тримифунтском, о том, что у него тапочки изношены. О преподобном Сергии Радонежском. И совершенно удовлетворенный и довольный покинул храм. Женщина, как молчаливый страж, вышла за ним следом.
Ах, душа человеческая… Мало, мало тебе земного, ищет Небесное. Как сказал сегодня один из болящих, в спортивном костюме:
– Смотрю, смотрю из палаты на купола… Хорошо их видно…
И так сказал об этом, светло и мечтательно, что ничего более объяснять не нужно.
Как мы ездили в Спас-Угол
День 16 ноября, как и большинство ноябрьских дней, выдался пасмурным. Дул сырой ветер, изредка моросил дождь.
В селе Спас-Угол, где в музее писателя Михаила Салтыкова-Щедрина должен был пройти Литературный праздник, из автобуса выбралась толпа нарядных людей. Ветер развевал яркие шарфы, срывал шляпы. Гости прибывали, разбредались, кучковались, но скоро неорганизованная толпа превратилась в плотную экскурсионную группу, жадно внимающую энергичной сотруднице музея. Группа зависла возле небольшой часовенки.
Наш небольшой коллектив, представляющий литературное объединение «Дмитровские зори», прибыл вовремя. Приехали руководитель «Дмитровских зорь» Виктор Красавин, Юрий Моисеев с женой, Леонид Левонович, муж мой, и я.
Едва вышли из машины, я, увидев старинный храм, ринулась в него. Думала – забегу хоть на пару минут, побуду чуток в храме, пока все организуются, а потом уж потом пойдём с мужем в музей. Каково же было моё изумление, когда перед входом в храм увидела табличку, красноречиво вещавшую, что вот он, музей-то, передо мной. Причём – платный (надо 30 рублей заплатить и можно войти). Вот те раз, никакого храма…. Чувство было – как в детстве, когда дадут конфетку, развернёшь, а там свёрнутая бумажка, и никакой конфетки нет…
Я в притворе, пока не было никого, перекрестила лоб, пошарила в карманах – ни копейки. Вышла снова на крыльцо. Мимо меня гомонящая толпа шла на родовое кладбище Салтыковых, в церковной ограде. Я отправилась за ними.
На кладбище выглядывали из земли замшелые плиты, валялись и стояли какие-то кресты или постаменты. Решётки ограждений были погнуты. Разруха смотрела со всех сторон.
Услышала от экскурсовода, что храм строился на деньги бабушки писателя Салтыкова-Щедрина. В инете нашла потом: «Современная каменная церковь с колокольней, оградой, двумя воротами и башнями по углам конца XVIII века является провинциальным памятником истории и архитектуры раннего классицизма, сохранившего элементы барокко. Она появилась благодаря стараниям бабушки писателя Надежды Ивановны Нечаевой еще до его рождения – в 1796 году. В 20-х годах XIX века достроена одноэтажная трапезная и трехъярусная колокольня с высоким шпилем».
Вот так, бабушка строила-строила, а храма-то и нет… Расстроенная, я побрела в музей. На крыльце жена Юры Моисеева, Евгения, сказала мне:
– Схожу в храм сначала.
Я встрепенулась:
– А где он?
– С другой стороны, мы мимо проходили, когда были на кладбище.
Вот это да! Жив, значит, храм! Мы с мужем поспешили за Евгенией.
И точно, незамеченная мною железная дверь в стене храма оказалась открытой! Помещение было, конечно, маленьким, сумрачным, холодным, но кругом была красота: высокий потолок, родные лики на иконостасе. На стенах – наполовину осыпавшиеся фрески. На аналое – икона Преображения Господня. Оказалось, что и храм назван в честь этого праздника. Сводчатый проход в большую часть храма был основательно перегорожен. Там – музей, а раньше, как пишут, располагалась трапезная и два придела – Корсунской Божией Матери и святителя Николая.
Бородатый служитель в церкви сказал, что прихожане надеются, что в обозримом будущем музей переедет в восстановленное здание усадьбы великого писателя, а храм, построенный его предками, обретет целостность и благолепие. И, вздохнув, добавил, что каково на том свете душе умершего писателя, если каменный идол стоит посреди поруганной родовой церкви. Я и не поняла сначала, о каком идоле идёт речь.
Пора было наконец-таки, идти в музей. Отправились, тепло попрощавшись с бородатым.
В музее, просторном и тёплом, был не слишком высокий потолок, стены чисто выбелены (какие фрески скрываются под извёсткой?), повсюду громоздились железные конструкции с лампами, музейные застеклённые стенды с крестьянской и барской утварью, документами, изданиями писателя. Со всех стен смотрели многочисленные картинки с персонажами книг Салтыкова-Щедрина. Каковы были эти герои, мы помним, и карикатурные, уродливые лица их снова навели на мысль о «радовании бесов» и осквернении храма. Тут в годы советской власти, говорят, хранили картофель, и соль складировали. Сейчас чисто и тепло, но от этого не легче.
И тут я увидела «идола», о котором говорил бородатый. В центре зала, окружённый низкими витринами с книгами, украшенный цветами, стоял каменный бюст писателя.
Между тем Литературный вечер был в разгаре. Литературные объединения, из Дмитрова, Талдома, Кимр, Москвы представляли своих членов, читали стихи и пели песни. Наше выступление было самым лаконичным. Виктор Красавин коротко рассказал о «Дмитровских зорях», мы прочитали по одному стихотворению – и всё. А другие целые мини-спектакли представили. Но интересные авторы были. О своих личных поэтических впечатлениях я, впрочем, умолчу.
Уехали мы рано, едва закончилась официальная часть. Ехали сквозь моросящий дождь и делились впечатлениями. Разговаривали о прозе и вспоминали случаи из литературной жизни. Даже только ради этого надо было съездить.
Я до сих пор вспоминаю об этом странном месте – Спас-Угле. Где, говоря официальным языком, «существует совместное пользование музея им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, филиала Талдомского историко-литературного музея, и указанной религиозной организации, памятника истории и культуры местного значения – здания церкви Преображения в селе Спас-Угол Талдомского района Московской области». Напоминает это брак по принуждению, где развод был бы благом, но пока приходится супругам, терпя стеснение и душевную скорбь, как-то уживаться вместе.
Дивеевское солнышко
Отправились мы в путешествие в 11 вечера 18 августа. И в пути встретили рассвет. Были неприятности мелкие. То ГАИшники держали долго, то замёрзли все в автобусе, кутались, во что только можно.
Прибыли на место ранним утром, встретило ослепительное солнце, безоблачное небо и звон колоколов. Впереди было посещение храма, где покоятся мощи преподобного Серафима Саровского! Представляете, куда сподобил Господь попасть?
Побывала в Спасо-Преображенском соборе, с трудом забравшись по ступенькам, подала записки о здравии и упокоении, купила чётки, чтобы по Канавке идти и молитву «Богородице Дево радуйся» по ним 150 раз прочесть. И отправилась в Троицкий собор Серафимо-Дивеевского монастыря.
К мощам Серафимушки тянулась очередь, конца края не видно. А я стоять не могу. Подхватили меня белы рученьки нашей Натальи Михайловны Гавриловой, словно крылья ангела, и унесли к охраннику. Охранник пропустил в первые ряды. И уливалась я слезами от счастья, что попала к Серафимушке. И приложилась, молясь за всех, сидела на лавочке и не знала, на Небе я или на земле.
А потом послал мне Господь спутницу. И она, Ирина, взяла меня под руку, выпили мы святой воды в беседке, прошли до красивейшего фонтана с ангелами. Водрузила она на себя тяжёлый мой фотоаппарат, сумку с курткой, и пошагали мы с молитвой по Канавке. Что Ира снимала на мою фототехнику, я только в компьютере дома рассмотрела. Что было вокруг – плохо помню, читала «Богородице, Дево, радуйся». И поначалу даже забыла, что ноги болят.
Из Викпедии: "Святая Канавка – одна из главных святынь монастыря. 25 ноября 1825 года Богородица явилась преподобному Серафиму и повелела основать Мельничную общину, указав как следует обнести это место канавой и валом. Копать Канавку должны были только сестры общины, а миряне могли помогать носить землю и насыпать вал.
Исполняя указания Царицы Небесной, Серафим Саровский приказал сёстрам вырыть Канавку вдоль тропы, по которой прошла Богородица. Преподобный Серафим говорил, что Канавка эта до небес высока и всегда будет стеной и защитой от антихриста».
«Кто Канавку эту с молитвой пройдет да полтораста «Богородиц» прочтет, тому все тут: и Афон, и Иерусалим, и Киев!»
…Многие люди шли босиком. Молились почти все, некоторые по молитвослову. А в основном проговаривали вполголоса. И так хорошо было молиться со всеми.
Длина Святой Канавки – 777 метров. Поначалу я шла в босоножках, а потом разулась. Иду, и чувствую – всё, сил нет.
– Ира, – говорю, – отдай босоножки.
– Нет, – отвечает, – иди!
Взмолилась я пуще прежнего, и далее пошла. Как и дошагала – не помню. Приземлилась потом на лавочку, босоножки надела. Смотрю: батюшка молодой с женой и детками.
– Благословите, батюшка! – говорю.
Он перекрестил, и снова у меня силы появились. Пошагали мы с Ирой наших искать.
Нашли! Покушали под навесами, покормили нас супчиком, кашей, напоили чаем с травами. Наши все на экскурсию собрались, а я уже не могу. Рада бы, но ноги не слушаются. Потихоньку добрались с Ирой до автобуса, там уж часа два ждали наших паломников.
Вернулись они к автобусу, и мы поехали заселяться. Устроили нас в чудную уютную гостиницу. Отдохнули мы там прекрасно.
…Проснулась я, смотрю, уже пять часов вечера. Спутницы мои давно ушли пешком на вечернее Богослужение, остались бабушка с восьмилетней внучкой и я. Поговорили мы с послушницей, что в гостинице служит, она говорит:
– Езжайте-ка вы на такси, искупайтесь в источнике, он от монастыря недалеко.
Думаю – и правда, а то в теле жар какой-то. Поехали на такси на Александровский источник. Там закрытые домики, зашла с двумя девушками. Говорю:
– Девочки, не бросайте меня, подайте руку, как окунусь.
Окунулась в рубашке три раза, помолившись, с головой. Себя не помню – руку подала, помогли по ступенькам подняться, смеются. Одна говорит:
– Ух ты, три раза! Я всего один! Ещё пойду! – и снова пошла в холодную воду.
Переоделась я, вышла, счастье на сердце – не передать. Сижу на лавочке, вечернее солнце, пруд золотой, уточки плавают. Фотоаппарат тяжёлый в гостинице остался, да и пусть.
Бабушка с внучкой умылись святой водицей, купили пирожки. Снова вызвали такси, поехали в гостиницу. Едем мимо монастыря, и так у меня сердце взыграло, попросила остановить.
Спутницы мои дальше поехали, а я отправилась на площадь, и сразу нашла своих! Площадь полна народу, из динамиков слышно пение и возгласы: служба вечерняя идёт.
Все пошли на помазывание елеем, и хлебушек там раздавали после полиелея. А я на лавочке сижу, мёрзну, ноги не слушаются, и понимаю, что мне ничего не достанется.
И снова появилась Наталья Михайловна, по высоким ступенькам протащила меня чудом каким-то, и попала я в толпу, которая несёт к батюшке с чашей, где святое масло, и помазал он крестообразно мой лоб кисточкой. А на выходе паломница Людмила сунула в руку хлебушек святой. Спаси всех Господи!
После ужина собралась толпа нас убогих, хромых, поехали мы на двух такси до гостиницы.
Господи, какое же счастье. После купания, еды, тянет в сон, а кровати прекрасные, с выглаженными простынями! Представляете? Провалилась в сон, и слышала, как сквозь пелену, что неутомимая Наталья Михайловна в соседней комнате читала паломницам Последование ко Причастию.
Причаститься хотелось, очень, но понимала, что надо рассчитывать силы. Завтра Преображение, будут толпы и толпы народа. А может не сил мне не хватило, а решимости? Ведь пропустили бы. Жалею, что не причастилась.
Проснулась – все уже ушли. Бабушка над спящей внучкой вздыхает: тоже хочет причаститься, а ребёнка поднимать не решается. Та вчера умоталась. Говорит мне:
– Останетесь с Лизочкой? А я пойду? Приедете на обед в десять тридцать?
Согласилась. В гостинице тихо. Пришла старшая послушница, строгая, выговор сделала, что кто-то у крыльца окурков набросал.
А потом мы с нею разговорились, и слово за слово рассказала я ей про себя, и даже то, что никому не расскажешь. И словно со стороны увидела жизнь свою запутанную, увидела милость Божию ко мне, грешной. Таких драгоценных собеседниц в миру днём с огнём не сыщешь. И каялась я, и винилась, а она всё понимала, всё. Расстались, как родные.
Проснулась Лизочка и капризничает.
– Никуда не пойду, там цветочки.
У Лизы аллергия, которая никак не поддаётся лечению. Я уговаривала-уговаривала её ехать, и без толку. А послушница только сказала ей:
– Собирайся! – и она вмиг оделась.
Приехали, нашли Лизину бабушку, заглянула на площадь, помолилась на кресты соборов, и позвали всех на обед. Спутницы мои после причастия, светятся. А я шла к такси и думала – встретился бы батюшка, благословил бы на обратный путь.
В гостинице собрались, попрощались с радушными хозяйками и – в путь. Приехали на Серафимовские источники в Цыгановке.
Там вода гораздо холоднее. Два раза окунулась с головой, и грудь так сжало – не могу продышаться. Перекрестилась, крикнула: «Отче Серафиме, исцели меня!», и ещё раз… Вытянула меня за руку Людмила, паломница наша, и я стою, плачу навзрыд. Такая вот реакция была. Это потом радость невероятная пришла.
Переоделась в домике и побрела к автобусу. Батюшка незнакомый навстречу, на груди крест горит золотом. А я сама как золотое солнце сияю от счастья.
– Батюшка, благословите на поездку?
– Куда?
– В Дмитров! А Вас как зовут?
– Отец Алексий, и Ирина со приходом.
Понял, что помолиться благодарно хочу. Слава Богу за всё!
… Ехали назад легко. Хотелось молчать и перебирать в памяти всё, что произошло. В автобусе было тепло и уютно.
Дома оказалось, что я даже загорела за эти два дня. Дивеевское солнышко. Но то Солнышко, что живёт в душе после общения с батюшкой Серафимом – не сойдёт, как загар. Останется навсегда.
Отче Серафиме, моли Христа Бога о нас!