– Да все наши. Ну, и я там же, – нехотя прибавляет он.
Мы с Соней смеемся. Бухарик тоже.
А после чая Виктор рисует нас с Соней.
– Чем вас – акварелью или маслом? – спрашивает он.
– Маслом и дурак нарисует, давай акварелью, – мне нравится провоцировать Бухарика.
Сейчас как раскричится!.. Но сегодня нет.
– Ого-го! – весело удивляется Виктор. – Ничего себе! – и выбирает акварель.
Я бегаю вокруг него с камерой. Крупно – глаза, даже лучше один глаз с прищуром.
Какие молодые у него глаза.
Теперь он стал выбирать большие форматы, почти квадратной формы. Полюбил синий цвет. Все пространство у него густо-синее. И Соня – как изваяние. А волосы почему-то красные.
– Виктор, а зачем ты ей волосы красные нарисовал? – задаю я очередной глупый вопрос. – Мне тоже нарисуй красные, – прошу я, видя, что Бухарик взялся за мой портретик.
– Зелененькие ей нарисуй, – из угла советует Соня.
Соня на картине и справа, и сверху.
– Соня, тебя уже два человека!
– Это у меня раздвоение личности, – говорит Соня.
* * *
…Когда-то все это уже было: съемки у Бухарского.
Мы с Сашей делали первые попытки заниматься кино под руководством отца Войцеха, священника и одновременно телевизионного профессионала из Польши. Он как раз набирал сотрудников в католическую студию, а мы с Сашей предложили ему в качестве первого сюжета мастерскую Виктора. Взяли с собой маленькую дочку.
Пока отец Войцех снимал Виктора в мастерской на большую камеру, тот рисовал его портрет.
Помню, Войцех все пытался настроить камеру на детали, но не успевал за кистью. Тогда он просто попросил:
– Виктор, а можно вот в этом месте красненьким? Для меня?
Мы с Сашей чуть не упали…
Бухарик аж перестал рисовать, внимательно посмотрел на Войцеха, ухмыльнулся, но потом вдруг великодушно взял и сделал то, что тот просил. Жалко, что ли!