Тихая Химера. Очень маленькое созвездие – 2

Петь он стал очень, очень хорошо. Никому не навязывался, но храмовые мальчишки охотней стали звать его играть, не дразнили больше мышонком, а все взрослые, даже садовник, почему-то ласково улыбались, когда он пробегал мимо. Он стал бояться здороваться, так они были приветливы и столько хороших слов говорили. Потом как-то, когда снаружи вдруг разразился проливной дождь, после вечерней репетиции не отпустили домой в школу, а оставили на ужин и сказали, что по крайней мере до конца каникул он может жить тут. Он не разволновался, но почему-то не смог ни есть, ни спать потом, когда отвели в дом, где мальчишки жили, и оставили в чистой крохотной спальне. Он так всю ночь и просидел на застланной всем новым кроватке – спина заболела – слушал дождь – это что же, его приняли? Или это только из-за дождя? И, как обычно, стало страшно: и того, что не примут, и того, что примут…

Но утром ничего не велели, не нарядили в черную храмовую одежду, и он слегка успокоился. На завтрак молоко и такая же точно, как в интернате по вторникам, творожная запеканка с вареньем. Занятия тоже были обычными: хор да нотная грамота. Только все сделались очень заботливы, ласковы, как будто свои стали. Он растерялся. Почему его здесь полюбили? Значит, у него и правда голос хороший, нужный другим? А сам он – тоже хороший и нужный? Свой или нет?

Обычно мальчиков на первом году обучения не брали в хор во время настоящей храмовой службы, но Предстоятель позвал Юма, поговорил об ответственности, похвалил за усердие – и Юма поставили в младшую шеренгу в самой середине хора. Голос тут же стал для него самым главным в жизни, и еще – смотреть и вникать, как сплетают чары во время служб.

Наконец Дед снова навестил и во время прогулки вдоль моря выслушал все выученные хоралы. Долго молчал. Юм подумал и решился заговорить о чарах, о Круге и о том, что во всем этом есть поверх нот и даже чар. А то у чужих страшно спрашивать. Дед немного нахмурился, сел на камень, посадил на колено, прижал к себе и стал так тщательно и медленно расспрашивать, задавая не очень понятные, иногда совсем нелогичные вопросы, что Юм даже слегка испугался. Но Дед был серьезен, настойчив, и скоро Юм рассказал ему все, что видел, чувствовал и понимал в Храме. Даже про то рассказал, как регент испугался и за руку утащил его с Круга. Дед ничего не объяснил – поцеловал его в лоб и они пошли обратно. И еще Дед, как в прошлый раз обещал, на своем восхитительно красивом мощном люггере долго катал над синим океаном, даже дал порулить, а потом еще посадил люггер на далеком-далеком длинном белом пляже и разрешил плавать сколько хочется. А вечером, возвращая в школу, пообещал, что приедет на День Яблок и послушает его в Храме. Да, и, родной, в праздник в Храме можно петь Настоящим голосом. Правда. Пой.

Вот и приехал. Как обещал. Сегодня Юм должен постараться. И в хоре, и один. Правда, один он будет петь совсем немножко, всего три главных стиха из громадного псалма. Его уговаривали, чтоб больше, но Юм струсил, что сил не хватит. К тому же конопатый, из храмовых, кстати, утром еще нашептал, будто подслушал, что если Юм хорошо споет, его, может быть, сразу в самом деле примут в Орден, станут учить всерьез и сделают Голосом Храма. Потому что у него очень сильный и редкий голос, и что будто бы только таким голосом можно петь какие-то особенные старинные службы Круга, в которых альт ведет главную партию. Юм и сам слышал об этих редких службах – когда Император Сташ был еще ребенком, он своим чародейным голосом пел в Храмах. И даже целые последние Мистерии спел, в детстве. Значит, для него это было – детское дело? А Юму даже по Кругу ходить нельзя… Но все это ведь уже давно-давно было. И никаких Мистерий больше не будет. Почему, интересно? Почему вообще такую сложную штуку, как Мистерии, доверили мальчишке, будь он хоть десять раз император? Но не у кого было спросить. Не забыть – спросить у Деда.

Юм чар вообще-то боялся, и, хотя и видел их всегда, трогать не решался. Даже когда храмовые мальчишки возились с энергетикой в своих полузапрещенных играх, Юм пятился. Так вникал, издалека. Но про Круг он понял главное – что он нужен не сколько для обыкновенных ежедневных, со слабеньким наполнением, ритуалов, поддерживающих кем-то заданный поток событий и порядок, а для какого-то особенного страшного и опасного венка чар и энергий, который на нем можно сплести… Зачем? Если об этом думать, то начинало ломить виски. Как всегда, когда он хотел что-то вспомнить и не мог… Страшно. Да и без того, когда шла настоящая служба, волосы на затылке дыбом вставали, даже от слабеньких энергий… Нет уж, пусть служат те, кого с младенчества этому учат. Все эти сигмы. А он петь будет. Хорошо петь. Ведь некоторые песни, которые здесь надо петь, стали как-то очень важны, потому что они сохраняют в мире порядок. Управляют энергией людей, а через них – событиями. Чтоб ничего плохого не случалось.

С хором Юм пел, радуясь, поглядывая на праздничные яблоки в руках у всех людей, на Деда, на рыжего юношу с ним и чувствуя, что трусость постепенно уходит. И спина уже не болела. Когда надо, он пел, когда надо, молчал. Яблоки. Лето и солнце. Жизнь везде. Жизнь – это радость, да. Слушал и верил, что все будет хорошо и что память вернется. А Дед едва заметно улыбнулся ему, когда он по знаку регента вышел чуть вперед, и Юм даже чар вдруг перестал бояться. Не то что добрых людей с яблоками. Ох, праздник…

Слушая гремящий хор, он смотрел на яблоки, а потом, в тишине, потихоньку поднимая голос, запел праздничный гимн. По-настоящему. Взгляд Деда стал очень странным, а юноша рядом напрягся и поднял глаза куда-то над Юмом. А Юм пел по-настоящему, своим прирожденным, всевластным настоящим голосом, ликуя всем существом, потому что жить хорошо. Даже ему – без памяти и с одним только Дедом на свете. Даже с этой бездонной тоской внутри… И пусть так и будет – хорошо.

И вдруг он почувствовал главное – не надо просто наизусть повторять эти старые слова, надо в самом деле – велеть! Велеть миру всем сердцем! И он ведь имеет право велеть! Он может – велеть этому миру, чтоб он был хорошим! Был лучше!

Очнувшаяся суть рванулось изнутри внезапным ликующим зовом, взрывом воли и ясности – и тут же линии Круга на полу вспыхнули белым, и вверху над ними проявился кружащийся венок сил страшным синим огнем видимой части спектра. Юму совершенно не было страшно. Он сам стал огромным, как небо. Как хорошо, что можешь велеть хорошее!! Ух, ведь раньше он все это мог! Так уже было!! Он умеет велеть миру хорошее!! Юм возликовал, выводя точнейшую долгую ноту, которая связала энергии воедино и послала их в цель – туда, где счастье. Чтоб все-все стали счастливы. Чтоб яблоки. И в гости. И чтоб вспомнить. И чтоб Дед всегда… Хор грохотал позади. Да, еще самому – все вспомнить и все понимать!

Настоящий голос стал глубоким и властным, и он вспомнил, вспомнил всем существом, как послушно жизнь течет под руками! Он имеет право велеть! Он почему-то имеет право на власть над этим сияющим клубком чар, и он может приказать миру, чтоб все в нем было хорошо! Космос это ему разрешает!

Какой он был маленький дурак, что струсил петь больше… Псалом тек к концу, а тот юноша с синими зоркими глазами был почему-то уже рядом, чуть позади, и Юм знал, что это так и нужно, что правильно, – последние ноты взмыли над Храмом так властно, что Юму показалось, будто, как яблоко, качнулся мир. Забытый юноша с золотыми волосами что-то делал с чарами вокруг него, что-то очень нужное, такое, чего больше не мог здесь никто, а Юм еще не умел. Юм хорошо допел, маленьких легких хватило, но неисчерпанная воля все еще рвалась из него, и тогда всю ее он собрал и вложил в повтор вспыхнувших синими чарами слов. Круг заполыхал синим огнем. Все теперь точно будет хорошо. Уже.

А потом события закружились так быстро, что стремительно сужающееся обратно сознание Юма не успевало их отслеживать. Почему-то гудел и грохотал хор, почему-то он пел снова, пел вместе с юношей, который стоял позади и что-то делал с чарами и пространством, потом Юм певуче и громко повторял за его шепотом властные древние слова, и венок сил так легко им подчинялся! Это все сон? А потом – все, не надо, хватит, маленький, молчи… Да ты дышать-то можешь? Иди на ручки… И близко было лицо Деда, который его уносил по темному коридору. Но ликование все еще звенело в нем. Все будет хорошо. Только башка кружилась и разваливалась на части, сердце колюче дергалось, и он закрыл глаза.

Скоро Дед внес его в полную свежего воздуха комнату – чуть легче. Юм посмотрел на него и жалобно улыбнулся. Голова болит. Все-таки, кажется, что-то он запретное натворил… Хотел закрыть глаза, но они не закрылись. Дед и темный потолок где-то высоко. Оказался рядом тот юноша, спросил у Деда:

– Как он?

– Терпит.

– В памяти?

– Не пойму, – Дед погладил по голове, и сразу боль отползла и притаилась. – Глазками смотрит, только что понимает?

– Ничего не понимает. А сам – Юмис Астропайос, – тихо и непонятно сказал юноша, знакомо проводя рукой по щеке Юма. – Самый настоящий. Только дикий и маленький. Но с такой волей, что жутко. Разве можно его одного безнадзорно со всем этим оставлять? Нам что, девяти звезд мало?

– Даже так? – непонятным тоном спросил Дед.

– Ты ведь видишь, – тихо ответил юноша. – Чудом уберегли. А если б ему в голову пришло вот так себя явить, когда он один в Храме был? Поиграть? Побаловаться?

– Он никогда не балуется… Опасно, да. Для него в первую очередь. Во всех смыслах. Надо что-то делать. Все. Пора учить делу – и забирать отсюда. Сташ взъярится, конечно, да что делать. Пусть решает. А я-то хотел ребенку каникулы устроить, домой взять…

– Домой? – странно переспросил юноша.

– Да сюда, на свой архипелаг… Баловать хотел, воспитывать… А как он поле развернул! В полнеба!

– Вот именно… Ну, я к отцу, объясняться?

– Ему объяснишь… Юма я пока на крейсер возьму. Скажи Каашу, чтоб поспешил, чтоб – сюда немедленно.

Затворилась дверь и стало тихо. Юм, мало что понявший из разговора, словно бы уснул, на всякий случай вцепившись в одежду Деда, но вдруг какая-то холодная тень коснулась его – он встрепенулся, оглядываясь.

– Что? – почти нежно спросил Дед. – Померещилось что-нибудь?

Головокружение опять смело Юма, он прижался к Деду теснее и ответил:

– Дракон посмотрел… Я его боюсь.

– Спи, не бойся, – ничего не объяснил Дед. – Я-то с тобой.

Юм опять закрыл глаза. Под веками, как яблоки, катались звезды. Он что-то видел внутри себя, когда пел. Что-то самое настоящее, похожее на узорный ковер, что-то очень родное и нужное, от чего веет холодом… То, что поверх чар, звуков и энергий… Он напрягся, широко открывая глаза, напрягся изо всех сил – ведь он знает теперь, что это, знает? Чужая темная комната поплыла перед глазами, он вздохнул глубже – и тут виски прожгло белым лучом боли. Он вскрикнул, сжимая ледяными ладонями голову, испуганно глянул на Деда. Большие старые ладони легли поверх его рук, и сразу стало можно терпеть. Боль мерцала и переливалась, постепенно гасла, дрожала, успокаивалась. И наконец-то погасла.

– Я и забыл, что может так болеть… – Юм осторожно перевел дыхание. – Ты меня лечишь? Спасибо. Дед, я так тебя люблю.

– Я тебя тоже, родной. Очень.

Что-то незаметно отпускало Юма, как переход от яви в сон. Болела спина, и хотелось лечь на твердый пол, чтоб боль утихла, но страшно было остаться без теплых рук Деда. Он увидел вдруг, что за раскрытым окном глубокая ночь, что лицо Деда незнакомо осунулось. Дед устал. Но с Дедом и правда нечего бояться…

0,2. Кусок космоса

Наверно, его подвергли какому-то мягкому лечебному воздействию – потому что он проснулся лишь спустя много-много часов, свеженьким и счастливым. Но от счастья он тут же избавился, едва попытался нашарить в себе выпрашиваемую вчера память. Ничего. Да и вчерашнее уже смутно расплывается, звенит высокими нотами, если напрячься. Яблоки только, краснобокие, праздничные… Но здесь пахнет не яблоками. Чем-то знакомым. Свежим и таким… Механическим. Корабельным… Окон-то нет… А где это он сейчас?

Юм сел, озираясь – все незнакомое – и тут же кто-то большой повернулся к нему. Юм от ужаса лег обратно, но тут же узнал синие глаза и волнистые, чуть с рыжинкой, золотые волосы, и вдруг вспомнил его имя.

– Привет, – совсем немножко улыбнулся Ние, но Юм понял, что нисколько, что бы там Юм вчера ни натворил плохого, Ние не сердится. Но – кто он? Что ему до Юма? Почему он – такой знакомый? Они что, встречались в том прошлом, которое Юм забыл? Как неловко.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Юм. Огляделся снова и, вздрогнув, что-то корабельное опять томительно ощутил во всех этих красивых вещах, в воздухе, в светильниках, имитирующих дневной свет. – Это ведь крейсер?

Ние кивнул. В глазах его мелькнула тоска.

– Большой, – прислушавшись к ощущениям, уважительно сказал Юм. – По оси, пожалуй, не меньше девятиста метров.

– Девятьсот пять, – Ние смотрел очень внимательно. Где-то Юм уже видел, видел такой неотклонимо зоркий взгляд. Даже пристальней, чем у Деда.

– Большой… Я теперь опять буду тут жить? – пересиливая тоскливую жуть в животе, осторожно спросил Юм, не отводя глаза – лучше выяснить все плохое сразу.

– А хотел бы? – мягко спросил Ние.

– Я люблю деревья, – прямо отвечать опасно. – Траву… Воздух, ветер… Тут ничего такого нет. Ну, зато есть ротопульты…

– Ты что-то помнишь… Про ротопульты?

– Неясно, – честно сказал Юм. – А вы мне какой-то родственник?

Ние приподнял бровь:

– Ты меня тоже помнишь? Ну, хоть «неясно»?

Юм пожал плечами. Сходство между этим юношей, Дедом и им самим было так же очевидно, как и то, что они на борту огромного космического судна. Но углубляться в эту тему страшно. Ну, родственник и родственник… Навязываться Юм ему не собирался. Что-то ему мешало по всему телу, он наконец посмотрел и увидел, что весь облеплен отвратительно знакомыми медицинскими штучками. Юм отодрал от живота самую противную, мигающую зеленым огоньком присоску и брезгливо отшвырнул к ногам кровати. Присоска обиженно запищала, и Юм опасливо посмотрел на Ние. Тот лишь усмехнулся, и тогда Юм побыстрее отлепил от груди, боков и локтевых сгибов остальное мелкое дрянство и сложил к большой. И еще их всех закопал под одеяло. Ние снова усмехнулся – но нет, не рассердился. Не пугает. Не обидит. Взгляд мягкий, уже не всматривающийся. Ум в глазах и терпение. Что-то во всем его облике, несмотря на короткие волосы и обычную одежду, очень орденское. Он добрый. Что, будет теперь заботиться?

– Я ведь тебя раньше знал?

Ние кивнул. Юм сознался:

– Да, я чувствую, что знал, но не помню. Вроде бы… Вроде бы все это тоже была жизнь на корабле… Нет, неясно. Извини. Как это все… Безотрадно. И как, наверно, всем надоело, что я ничего не помню… Извини. А где Дед?

– Часа два назад ушел отдыхать. Мы думали, ты еще поспишь. Но ты, я вижу, выспался. Хочешь чего-нибудь?

– Молока. И умыться.

– Так иди умывайся. Пойдем, покажу, – Ние улыбнулся, взял за руку, привел через соседнюю совсем пустую, только гимнастический синий коврик на полу, комнату, откуда открывалась дверь в ванную. – Вот большое полотенце. А то, может быть, тебе помочь?

– Я не маленький, – возмутился Юм.

– Кто, ты? – Ние засмеялся и вышел.

Юм закрыл за ним дверь – взгляд провалился в большое зеркало и встретил недружелюбный взор растрепанного бледного ребенка в скособочившихся пижамных штанишках и круглых розовых следах от медицинских присосок. Очень противное дитя, однако. И очень маленькое – прав Ние. Кому нужен такой убогий родственник… Но, говорят, родство – это обязанность? Надо им – что Деду, что Ние – обязанность эту облегчить. Он потрогал липкую от ночного пота шею и скорей полез в душ.

К Ние он вернулся немного мокрым и заранее смирившимся с тем, как большие дальше собираются его воспитывать. Пусть велят, что им надо, он будет слушаться всегда. Деться-то некуда. Только в одном лишь полотенце он глупо себя чувствовал. Да Ние еще, подняв темные густые брови над веселящимися глазами, засмеялся:

– Мышка ты моя мокрая!

– Уж сразу мышка, – обиделся Юм. – Ну да, маленький… Но Дед говорит, я хорошо с весны подрос.

– Конечно, подрос, – Ние вдруг поднял его, поставил на кресло и принес охапку одежды. – Дай-ка я тебе помогу.

– Это не моя одежда, – только и заметил оторопевший Юм. Зачем Ние с ним, как с младенцем? Что, думает, он одеваться не умеет? Няня нужна?

– Да то твое платье ведь тяжелое, и такое… слишком праздничное. А другие твои вещи мы не взяли. Не до того.

Юм вспомнил черный велосипедик и весь грустно съежился внутри, стараясь снаружи не подавать виду: какие уж велосипеды на корабле… Невольно представил путаницу дорожек, цветники и тень под большими деревьями парка, сверкание солнышка в спицах колес, летний ветерок в лицо… Мир сказочными картинками отражается в черном лаке рамы….А книжка-то со сказками осталась недочитанной… А под подушкой – подарили в день окончания учебного года – жестянка монпансье, леденчики прозрачные разноцветные, красивые – он их даже не ел, такие красивые, только нюхал. Эх… Ние вдруг спросил:

– Жалеешь о чем-то?

– Это неважно.

– Юм. Ну, расскажи. Ты весь загрустил, я чувствую. Что там осталось?

– Там вообще много хорошего осталось. Неважно. Раз так надо.

– Не хочешь говорить… Игрушки?

– Дед дарил игрушки, да.

– Еще подарит, – улыбнулся Ние и натянул на него футболочку. – Руку сюда. Теперь штаны…

Дед-то подарит, да, если попросить. Но просить так неловко. Да и не до игрушек теперь, наверно… Они его забрали зачем-то… Себе оставят – или куда? Не надо было, наверное, начинать петь… Жил бы себе спокойно в маленькой школе. Школа, парк, облака в небе… Велосипедик, на котором можно хоть к морю, хоть в Храм, петь… А теперь… Корабль. Ужасно. Надо приспосабливаться. Юм послушно подставлял себя быстрым аккуратным рукам. Когда-то эти руки так же заботились о нем… Ние – родной, да. Он добрый или нет? Он – что будет велеть делать? Но руки… Голос… Даже для себя неожиданно он сказал:

– Я помню твои руки.

Ние бросил белый маленький носок и прижал Юма к себе. Молча и крепко. Юм высвободил голову и спросил:

– А ты помнишь меня целиком?

– Да, – Ние вдруг поцеловал его в макушку. Потом схватил полотенце и затормошил им его мокрую голову. – Я и люблю тебя целиком, от пяток до макушки…

Стало легче. Нет, Ние он бояться не будет… Не боится же он Деда. А этот Ние на Деда похож чем-то, не только синими глазами. Взглядом, руками даже. Рисунком движений… Какой-то внутренней музыкой, которая трогает Юма за живое и тянет к себе. Хочется двигаться, дышать и смотреть, как они. Хочется быть с ними всегда. Почему он в маленькой школе жил один, без них? Зачем они взяли его с собой? Куда? Что надо делать? Это надолго? Опять жить на корабле? Но это ужасно – жить на корабле… Так, не думать про парки… Стало грустно, но он знал уже, что большие все сразу объяснять не торопятся. Особенно – ему. Интересно, а раньше, до того, как он все-все забыл, они с Ние где были знакомы? Правда жили на корабле? Почему?

Наконец Ние помог надеть темно-синее мягкое платьице и заплел косичку. Недоумение и пустота в голове становились все страшнее, но пока он умудрялся все это скрывать. Грусть прошла, но как все-таки страшно… Дед. Ние. А вдруг опять оставят одного? Отвезут куда-нибудь, а сами уедут? Или одного тут оставят, на корабле? Какой Ние родной – даже сердце замирает. Как хорошо и больно. Он дышать боялся, он замирал от непонятного щекочущего ликования, то и дело, как пушистые невесомые облачка, проплывающего сквозь него; – но вдруг сердце в пустоте над жуткой бездной, над пропастью черного пространства ужаса: это все ненадолго, не насовсем! Вдруг что-нибудь, какая-нибудь беда, неловкость, несчастье стрясется снова… И он опять останется один среди чужих. Он замер окончательно, и все в нем легло на дно и затаилось – он боялся даже сделать лишнее движение, боялся даже глаза на Ние поднять. Ему стало вдруг очень холодно. Вдруг он нечаянно, из-за мозгов своих пустых, натворит глупое, ошибется, поведет себя неправильно, и Дед и этот веселый Ние подумают о нем плохо. Тогда опять один. И даже это все ласковое сегодняшнее, и вчерашнее, с рыбами как воспоминания и яблоками в храме и синим венком из молний – забудет? Ведь сколько уже всего хорошего он, наверное, забыл?

Ние взял его за плечи, встряхнул и спросил:

– Ты что опять как кукла?

– Извини.

– За что? Ты что, детеныш, боишься чего-то?

– Вдруг что-нибудь нелепое сделаю, – не выдержав, сознался Юм, труся поднять на него глаза. – Мало совсем знаю такого, что все вокруг знают. А я – нет. Ничего не помню. Если натворю что-нибудь, то это не со зла, а от глупости. Пожалуйста, не отворачивайся от меня из-за этого.

Дав договорить, Ние осторожно привлек его к себе, обнял, прижался лицом к щеке Юма, глубоко вздохнул и ответил:

– Ну что ты. Никогда, родной. Не бойся ничего. И ты выздоравливаешь, и ни в каких нелепостях вообще не замечен, – он тихонько засмеялся. – Ты умница, ты звездочка глазастая, ты – родной мой малыш. Я хочу тебе во всем помогать. Дружить с тобой хочу. Только ты не торопись. И все будет хорошо.

– Ну… Хорошо бы… Ние. Скажи мне… Только честно: это ведь я сам виноват в том, раз что-то случилось с моей головой и я ничего не помню? Это я сам себя сломал? Что я натворил?

– Все виноваты. Я тоже.

– Что я натворил? – настойчивее спросил Юм.

– …Попал в катастрофу, – подумав, ответил Ние. – Чудом спасся. Давай пока без конкретики, родной. Ни к чему тебе это сейчас. Ты только не думай, что ты – виноват. Или что мы тебя виним. Нет. Потом сам разберешься.

На столе уже стояло молоко. И еще что-то вкусное.

Только наевшись – Ние все время, ласково насмешничая, подливал ему молоко в большую чашку с разноцветными рыбками – Юм спохватился:

– А что это все-таки за корабль? Я тут опять жить останусь?

– Ты ж не хочешь.

– Ну, мало ли, чего я не хочу, – пожал плечами Юм. – Лучше скажи сразу, и, если надо тут остаться, я… Я буду себя… приспосабливать.

– Не надо, – испугался Ние. – Приспосабливать! Нет, мой хороший, нет. Не останешься. Это только дорога. Путешествие. Не бойся.

– Дорога… Ага. Значит, я что-то такое натворил вчера, что меня в той… в той простой маленькой жизни нельзя оставлять? Да?

– Тебе нужен присмотр. Чары опасны. И, как я вижу, раз ты так восстанавливаешься, так соображаешь хорошо – тебе тем более нужен присмотр.

– …И куда вы меня?

– Пока не решили, – вздохнул Ние. – Но не на корабле же тебя снова запирать. Уж этот урок мы выучили.

– …Меня запирать не надо, – перетерпев судорогу ужаса, попросил Юм. – Я ведь… Послушный.

– Послушный, да, – вздохнул Ние так грустно, будто послушание было чем-то очень ужасным. – А еще тихий, как мышка, и молчаливый… Поэтому никто не знает, что ты думаешь… И что можешь натворить. А сейчас ты и сам этого не знаешь… Юмка. А чего бы ты хотел? Как бы ты хотел жить, где?

– Я хочу домик, – подумав, сознался Юм. – Маленький. Только не в городочке, вот как люди живут, я видел, а… Где-нибудь, где никого нету. Под большим деревом… И чтобы тихо-тихо. И ночью – светлячки. Как в сказке.

– Ты хочешь жить один-одинешенек?

– …А мне разве можно?

– Доброе утро, – сказал вошедший Дед. – Что тебе можно?

– Жить одному, – вздохнул Ние.

– Это не жизнь, – усмехнулся Дед. – Ну, не съеживайся, – он оглядел Юма и улыбнулся. – Ты просто не вполне еще здоров, потому и боишься всего. Пройдет.

Юм не выдержал, выскочил из-за стола к Деду, на мгновение прижался к нему, глубоко вздохнул под погладившей голову рукой и вернулся за стол. Снова взял чашку с молоком. Дед ведь все-все понимает. И сейчас все объяснит и расскажет: и куда, и зачем, и как надо жить дальше, и кем стать…

– Еще? – спросил Ние, когда Юм допил все молоко.

– Спасибо, – Юм помотал головой.

Ние собрал посуду и вышел, сказав:

– Я сейчас.

Юм посмотрел на Деда и улыбнулся. Хорошо, конечно, что у него вообще есть Дед. Но такой…

– Ты редкий Дед, – немножко растерянно сказал Юм, разглядывая непривычную черную, всегда исподволь тревожащую одежду Деда. И в больнице, и там в маленькой школе он чаще видел Деда в другой одежде – обычной, как у всех. А эта – такая тяжелая, черная… Как на старинной картине. В такой же он был и вчера в Храме. – И люггер у тебя такой мощный, да еще и целый крейсер есть такой здоровенный… И красивый. И сам ты весь такой… Такой, что все почему-то на пузо готовы ложиться, едва тебя видят, только стесняются. И велосипеды даришь всем детям… Но дело не в богатстве. Много силы, много власти… Я уж давно хотел спросить, кто ты, только боялся.

– Я просто твой Дед. А ты – мой внук, – он снова ласково погладил Юма по голове. – И понимаешь, мы все хотим, чтоб ты как можно больше вспоминал сам. Не надо, чтоб тебе не рассказывали другие. Даже мы. Понимаешь, ну: вот расскажем и ты воспримешь нашу оценку событий. Потом вспомнишь, как все было для тебя – и решишь, что мы тебя обманули. И, что опасно для всех, слетишь с резьбы. А тебе – нельзя. Ты – вон как, оказывается петь умеешь. С молниями.

– Я буду держать себя в руках, – пообещал Юм.

– Я верю, что ты веришь в свои руки. Но ты и сам-то себя не знаешь. Ты… Опасно. И так уже… много бед с тобой случилось. Уж лучше бы тебе их вообще никогда не вспомнить, право слово.

Юм, загрустив, кивнул. Наверно, он сам заслужил все свои беды. Не был бы виноват – не было б так страшно жить. Ведь это только в сознании нет воспоминаний, а мозг-то помнит все… Потому и истерит постоянно где-то на нижних этажах… И всего и всех боится. Плохой, значит, жизненный опыт. Очень плохой…

– Я устал, – сознался Юм. – Пожить бы по-хорошему… Но нельзя.

– Почему нельзя?

– Не знаю. Просто мне нельзя – как все, чтоб по-хорошему.

– Ну что ты несешь, глупый малыш… Давай выздоравливай, и все будет по-хорошему.

Вернулся Ние, посмотрел ласково. Зачем все так замечательно к нему относятся, так берегут? Не кончится ли это чем-нибудь ужасным? Эх, да что это ж за нервы у него такие дрожащие, дурацкие: чем жизнь лучше – тем на душе тяжелее и страшно? Почему?

– Юмушка, – невесело улыбнулся Дед. – Ты помнишь вчерашнее? Хорошо помнишь? Как ты пел?

– Пел… Не пел я, а велел, чтоб все было хорошо, – честно сознался Юм. – Сам не знаю, как это получилось. С ума сошел, наверно. Вдруг почувствовал, будто могу все и космос мне это разрешает. Вообще… Будто это я сам – космос. Ну, не весь, а так, маленький кусок. А потом плохо стало, и ты меня быстро уносил… а Ние защищал от чар этих всех синих и от Круга, – Юм опустил голову. – Я не знаю, почему так. Все будто… само собой. Извините меня. Пожалуйста.

– Ты не виноват, – Ние сел рядом и приобнял Юма. – Тебя никто и не винит. И с ума ты не сходил. Это все действительно само собой случилось. Совпадение условий. Это мы были неосторожны. Ты много можешь, но ничего не умеешь. До беды было недалеко. Поэтому я вмешался. Но ты, еще раз говорю, не виноват.

А кто тогда виноват? Но он не стал спрашивать. Было замечательно уютно сидеть, привалившись к боку Ние. Только немножко ныла спина. Он все еще был ошеломлен щедрой лаской, над которой сам Ние не задумывался, словно Юм был ему не чужим – да и назвал же Ние его «родным»! А почему? Не меньше удивляло, что сам он почему-то жадно и весело принимал эту ласку, как должное. Боялся, но льнул к нему. Будто так раньше всегда было… Или не было? Да ни к кому, кроме Деда, Юм никогда близко не подходил, не то что давать плести косу или застегивать тугие кнопки на новых невесомых ботиночках! А тут Ние этот, большой, зоркоглазый, мощный. Такие ведь с детишками не нянчатся… Юм почти нечаянно влез к нему на колени, и сразу стало тепло. И знакомо – он так уже сидел… Когда, где? Почему к нему так тянет? Дед улыбнулся:

– Нравится тебе Ние?

Юм, жмурясь, потерся затылком о плечо Ние и кивнул:

– Я его немножечко словно бы помню, только он тогда еще не такой большой был… Да, ух ты, я помню! – Юм даже засмеялся. – Когда мне исполнилось пять лет, ты, Дед, мне такой велосипедик привез, серебряный, с колокольчиком – ты мне всегда велосипеды даришь! – А Ние, хмурый такой немножко, серьезный – я даже боялся – подарил такой вот – Юм точно показал руками – звездолет подарил. Он еще летал сам, невысоко только, и мигал огонечками, и катера выпускал. Мы на берегу его запускали, – Юм торопился за теплым, горьким от морского воздуха, посеребренным памятью потоком видений: – И уже была осень, купаться нельзя, море было такое серое, тихое, потому что в тот день не было ветра. И мы долго запускали, и ты со мной, – он пихнул Ние в бок, – играл. Но я тебя боялся и потому не разговаривал… Ушел от тебя, немножко покатался на велосипедике, – он взглянул на Деда. – Песок серый, мокрый, налип на шины… И когда звездолет в коробку убирали, я видел, что тоже песок в щелочки забился, и подумал, что завтра вытряхну… Потом жалел, что не успел… И… И все, – горько сказал он, натолкнувшись на привычную глухую стену. – Дальше и не помню… А почему не успел-то?

Ни Дед, ни Ние отвечать не стали, только переглянулись. Юм понял, что опять должен сам вспоминать, и утешающе сказал:

– Ладно, потом сам вспомню.

– Юмушка, а ты еще что-нибудь вспоминал?

– Ерунду всякую непонятную. Игрушки, таймфаг… Правда, Ние, я тебя помню еще, большого уже, будто мы где-то на корабле… Только у меня тогда глаза плохо показывали, света мало… И спать всегда хотелось. Но ты там был. На руках носил, кормил с ложки… Так было?

– Было. Ты болел тогда очень.

– Мне уж кажется, я всегда болею… Ние… А… А красные сандалики у меня тогда были?

– Да, – удивился Ние. – Точно, да, были красные… Слушай, ты, маленький кусок космоса. Мы с тобой будем дружить?

– Будем. А что? …Вы зачем меня сюда забрали?

– Тебе пора в другую школу, – сказал Дед. – Там тебе будет лучше, и Ние всегда будет рядом. И ты всегда будешь под нужным присмотром, и там тебе действительно помогут вспоминать. Ты подрос, окреп, теперь тебе туда можно.

– Хорошо, – согласился Юм. – Вам виднее. К тому же с ним. Тогда не страшно, – он посмотрел на Ние и улыбнулся. – А петь можно там будет?

– Вот это тяжелый вопрос, – Ние погладил его по голове. – Голос у тебя золотой, только мы вчера увидели, что нельзя тебе при чарах петь, пока ты себя не вспомнишь. А так – пой, сколько хочешь. Ты ведь даже просто говоришь-то – как будто поешь, такой у тебя голос глубокий и… золотой, сияющий. А уж если ты поешь, Сердечко, то… Вообще какое-то бессмертие наступает.

Юм оторопел. Посмотрел на Деда. Тот серьезно кивнул: