Горькое логово

Сташка послушался, разулся, содрал свитер и школьный галстук, полез на печку. Горячие кирпичи были в несколько слоев застелены разноцветными старыми ватными одеялами, валялись подушки в наволочках с цветочками. Яська, кажется, уже спала – только косички торчали из-под одеяла. Сил хватило только на то, чтоб доползти до подушки и упасть.

Злобный, чужой голос вдруг прошипел что-то. Сташка подскочил. Светло. Ни Гая рядом, ни Яськи! Пахнет какой-то отравой… Пестрые пустые одеяла. На четвереньках он подобрался к краю: из комнаты какой-то человек выносил спящую Яську – только золотой невидимый след растаял, и зеленый краешек платья мелькнул в распахнутых крашеных дверках. А другой, посреди комнаты, громадный и тощий как Кощей, жуткий, шипел вслед. Сквозь занавески безучастно слепило яркое солнце, на столе стояли вчерашние чашки, сверкала фольга шоколадки – от равнодушия мира стало так страшно, что заболел живот. В какую-то ужасную гадость он вляпался. А Яську – куда ее унесли? Как спасать?! Яська!!

Человек глянул на него – и прыгнул к печке. Сташка врезал ему по морде подушкой. Тот глухо выругался, и в комнату вломился еще кто-то. Стало тесно, Сташка изо всех сил швырнул еще подушку. Потом начал пинаться, но кто-то жестко ухватил его за лодыжку и легко подтащил к краю. Свободной пяткой он успел влепить в рявкнувшее и щетинистое, но тут еще одни железные руки ухватили за бока и сволокли вниз. По пути он укусил чье-то запястье, выдрал два клока жестких волос и расцарапал твердую шею, ни на секунду не переставая выкручиваться. Внизу тоже пинался, извивался и кусался, пока с головой не замотали в толстое одеяло. Тогда он, задыхаясь, беззвучно заскулил, но вдруг осознал, что никто ни разу его не ударил, хотя им проще всего было разочек стукнуть по башке и не мучиться с одеялом. И что все они молчат. И теперь его волокут куда-то тоже довольно аккуратно и молчат – только тяжело дышат. И сам он почему-то тоже молчит.

Он снова задергался, когда по босым ногам провело холодом, но тут вдруг его положили вниз, в какие-то сучки и траву – и крепко прижали в несколько рук. Кто-то тяжело подбежал, шурша сухой травой, ловко выпутал из одеяла Сташкину руку, которую тут же перехватили жесткие пальцы и, как он ни бился, в венки на кулаке укололо едким и ледяным. Кулак онемел и разжался, вся рука отнялась, медленно и мягко перехватило горло. Он заплакал, чувствуя, как тело превращается в холодный кисель. Его отпустили, осторожно развернули, и у самых глаз – вялая трава, серенькая сухая веточка, а над этим – золотые и желтые листья больших деревьев, а еще выше – синее бездонное небо. Какие золотые листья, если уже снег, ноябрь, почти зима?

Глаза закрылись. Он почти перестал быть, с бесконечной скоростью сжимаясь в мячик, в точку – но тут вдруг все главное в нем взвыло и яростно взорвалось, раскидав врагов в стороны. Он ликующе вскочил и помчался прочь по белому мху – быстро, быстро, еще быстрее! Что он и где он, Сташка не мог понять, и торопился лишь скорее убежать, улететь отсюда, и сознание заволакивало дурной темнотой. Потом он все-таки почему-то полетел, только что-то цеплялось за ноги и волосы. И вдруг врезался во что-то огромное, и тупой удар отозвался в нем ужасом и пустотой.

3. Старый мост

Невыносимо болела голова. И холодно, и вообще все болит. И золотого Зова в сердце больше нет.

Открыл глаза и долго не мог сообразить, что видит, и почему желтые листья, когда уже конец ноября и должен быть снег. С пасмурного неба медленно слетел красный круглый листик. Сдув его с холодной щеки, Сташка понял, что валяется на дне заросшего кустами оврага. Помедлив, пошевелил руками и ногами – нигде больнее не стало. Он перевернулся на живот, попил горькой коричневой воды из ручейка и медленно встал на четвереньки.

Что с ним случилось?

И что он помнит – электричка, гонец и фея Яська, потом этот ужас и безумие, и как он бежал – это все вправду? Если вправду, то как спасать Яську?

Не поднимаясь на ноги, он полез через кусты вверх из оврага. Все болело, башка кружилась до тошноты. И где-то ободрался он, белая рубашка в лохмотья… и не белая уже… Только крепкие школьные штаны целы, но промокли… и ноги босые саднит и щеку расцарапанную. Холодно. Из оврага он выполз уже на пузе, и долго лежал, пережидая тошноту и ужасную боль в голове. Может, зря он вылез, может, тут его ищут везде? Очень тихо вокруг. Пусто. Никого нет. Вообще никого. Кругом коротенькие колючие елки, и все шевелится и шуршит от опадающих листиков – но все равно, вокруг – ни души, он чувствовал. Перевернулся на спину – сверху, низко под небом, тоже все шевелится желто-рыжей чешуей веток и темно-зеленой хвоей. Он набрался сил и сел, озираясь. Под опавшей листвой все пригорки и ложбинки покрывал желтоватый мох в пятнах жестких кустиков брусничника, над мелкими елками высились тяжелые стволы огромных сосен. Он встал и, переждав головокружение, зачем-то куда-то побрел. Может, это все это сон. Этот самый лес сколько раз снился. Хотя во сне ведь не мерзнешь, и не качает, и так сверляще башка не болит. Ноги ободрал… Больно. По самому-то мху идти не колко, но то и дело в ссадины попадают сосновые иголки и корявые сучки. Надо не обращать внимания… Выбирая, куда ступить, он долго брел и старался идти прямо – куда только? К кому?

Он набрел на поваленную лесину, перешагнуть не смог и сел на нее, бездумно сощипнул крупные ягодки брусники и положил в рот. Потом еще и еще, и голова стала болеть меньше. Выковырял сор из ссадин на ногах, закутал их в холодный влажный мох. Еще поел брусники. Захотелось лечь, согреться и спать – даже мысли о холоде, врагах, зверях и змеях притупились, не пугали. Только больно из-за Яськи… Он-то удрал от этих мерзавцев, а она-то как же, крошечная? Трус он… Надо было драться… Спасать. Как теперь-то? Гай сможет ее защитить? Как вернуться туда? А куда – вернуться?

Лес… Небо вверху… Лес этот – странный, как во сне, весь золотистый от осени и очень уж тихий. Ни птиц не слышно, ни ветра… Старый лес, знакомый… Как он пахнет родным, грибной сыростью и опавшими листьями. Ой. Это как же случилось? Уже?

Это наяву – лес родной, волшебный, такой свой? Или где? Да он раньше в этом детстве такого леса и не видывал… В «этом детстве»? А что, у него еще другое было? Тьфу. Это он башкой крепко ушибся. Болит. Ну и что! Шею-то не свернул в этом овраге. Это все наяву, по правде. Не снится. Он здесь. Там, куда хотел попасть. В настоящей, родной координатной системе. Дома. Это реальность, холодная и колючая, как елки. Кислая и вкусная, как брусника.

Что теперь делать, куда идти? Тут в Лесу где-то был домик… Нет, шалаш сначала… Простой шалашик, из березовых стволиков и еловых лап, сложили быстро, чтоб спать теплее… Так он развалился, еще когда… Когда что? Чудится или вспоминается? Голова болит… Не вспомнить. Куда идти? Во все стороны этот лес такой одинаковый. Желтые, красные, рыжие деревья. Темные аккуратные елочки. Сосны. Вот новый мир – холодный, но какой-то чуткий – будто замер и смотрит на него. Вот лес из снов, но это совсем не похоже на сон. Это похоже… Похоже на дом. Во всяком случае, дом где-то поблизости. За рекой. Тут где-то должна быть река. И мост…

Надо перейти мост.

А то пока он ни там, ни тут… А в буфере между… Чем и чем? Прошлым и будущим? Ненастоящим и настоящим? Правдой и выдумкой?

Но куда идти – непонятно. И жутко болит голова, а до моста еще далеко… И скоро ночь. Так. Нечего трястись и плакать. Надо найти сухое, колюче шелковистое от опавшей хвои местечко под елкой, свернуться улиткой, согреться и поспать. Переночевать. А утром будет солнышко, и можно будет пойти на юг, где должна быть река; да и голова, наверное, перестанет болеть… И вообще все прояснится. В двух шагах он облюбовал широкую елку, под нижними лапами которой было много серой хвои, целая перина, залез под темные добрые лапы. Положить голову и закрыть глаза стало счастьем. И даже не заметил, как согрелся и уснул, – понял, что спит, когда лес незаметно укрыл туман, белый, волшебный.

Из тумана вышел такой же белый и волшебный огромный волк, чей зов он слышал всю жизнь. Как в его сказке, и он счастливо улыбнулся:

– Здравствуй!

Волк тоже улыбнулся. Лег и смотрел внимательными синими глазами, положив голову между лап. Туман сгущался, скрыл ближние елочки и бруснику… Выше над туманом плыла большая белая луна, и туман немножко светился. Казалось, у островка с елкой, под которой он спит, туман размыл края, и вместе с елкой островок поднялся и тихонько поплыл сквозь светящиеся лунные волны. Сташка замер от счастья, и вдруг понял, что это не сон. Перестал дышать, а волк глянул внимательно, опять улыбнулся, встал, отступил и исчез в тумане, как не бывало. А с другой стороны из тумана вышел маленький, куда младше Сташки знакомый мальчик в капюшоне с кошачьими ушками. Леший. Тот самый леший Котька, которого он сам придумал давным-давно. Котька подошел ближе, пожал плечами, и сказал очень уж знакомым голосом:

– Ну вот он ты. Вставай, раз проснулся.

Сташка сел. Котька почесал под капюшоном и вздохнул:

– Пора идти. Пойдешь?

– С тобой пойду, потому что ты – Котька. Я тебя знаю.

– Я – Кот, Леший Кот, – слегка сердито ответил Котька.– Это тебе Гай про меня рассказал?

– Нет. Я тебя придумал, когда был маленький. Хотел быть тобой. Мне даже всю жизнь снилось, что я – это ты.

– Чего? – изумился Котька. – Не. Я – это я, ты – это ты. Знаешь что, сокровище, ты давай решай, идешь или нет. Ну, что уставился? Что тебе еще Гай рассказывал?

– Ничего, – Сташка подумал, что Котька на него сердится, раз попали в беду Гай и Яська. Испугался, что он убежит, вскочил и быстро взял его за маленькую горячую ладошку, потянул в ту сторону, куда из-за спины стелила черные тени луна. – Пойдем.

– А ты откуда знаешь, что туда? – забежал вперед и удивленно заглянул ему в лицо Котька.

– Так, – Сташка вслед за ним перешагнул лежачее дерево. От Котьки пахло лесом, мхом… и молочными ирисками! – Я тут, кажется, про многое знаю.

– Откуда? – настойчивее спросил Котька. – И про что – многое?

– Про мост, например, как на нем превращаются… И про тебя, и про лесок твой, – опять пришлось перелезать через толстое дерево. Не стоит снова говорить, что он сам все это давным-давно придумал. Даже самого Котьку. – Мне снилось. Давно. Или я придумал. Неважно. Скажи, а Гай? Ты знаешь, где он? И девочка?

– Не знаю, – тоскливо сказал Котька. – Волк говорит, что рано утром вы проспали переход, а потом он сам опоздал… Но тебя почему-то все равно выкинуло сюда, хотя… Я не знаю. Разве ты только, как Волк, тоже можешь открывать любые двери… А про какую девочку ты говоришь?

Сташка опять укололся подошвой обо что-то, но даже не вздрогнул:

– С Гаем была маленькая такая девочка, он сказал, что фея. Яська.

Сердце больно сжалось от горя и страха за Яську, и Сташка чуть не заревел с досады и стыда. Надо держаться.

– А, знаю, – опять вздохнул Котька.– Да за нее ему Лигой башку оторвет, когда вытащит. Если еще вытащит…

Они спускались пологим склоном. Ноги уже так искололись и замерзли, что лучше было про них не вспоминать. Черные ветки раздвигались, впереди внизу под луной блеснула вода.

– Они к каким-то ужасным людям попали? А Лигой – это кто?

– Погоди… Ты что, думаешь, это ты виноват? Гай сам! Контору разве обхитришь… Понимать надо, кого ведешь. Гай выпутается, ему не впервые. А тебе сейчас о себе, о судьбе своей надо думать.

– О себе? – возмутился Сташка. – Я думаю о маленькой девчонке, которая из-за меня попала в беду!

– Ты погоди. Разберешься. Это ж ЛЕС. Тут время не такое, как снаружи, оно будто стоит, и ты все там успеешь, всех спасешь, если здесь станешь собой.

– Я и без всяких превращений – я. А вот и река, – вздохнул Сташка, когда они вышли из-под деревьев. – И мост. А вон калина. Все на самом деле.

– Пойдем уже, – в его круглых глазах блеснула луна. Котька отвернулся, потянул за руку, и, пока не спустились на мост, только посматривал искоса. А ступив на мост, сказал: – Теперь думай, кто ты и в кого хочешь превратиться.

– В себя, – усмехнулся Сташка. – На самом деле я просто хочу домой. Осталось только мост перейти. И все. Дома.

Ступать босиком по холодным, гладким, плотно подогнанным брусьям моста после иголок, сучков и мокрой травы стало утешением. Шел бы и шел. Мост был выстроен высоко над водой, и река неслась внизу ночная, глубокая – настоящая, и лес тоже, и луна, и холодный полусонный ветер – и Котька, и исчезнувший в тумане волк – все настоящее. Это все не сказка. И он теперь здесь. Дома. Что-то начинается.

Стало темнее – это луна ушла в тучу. Котька оглянулся, споткнулся и замер. Сташка тоже остановился. Сосредоточился и двинулся дальше, на всякий случай затаив дыхание. И вдруг плечам стало тяжело от плотной одежды! И ноги обуты в тяжелое! Сердце заколотилось, как сумасшедшее. Оглядел себя: балахон черный, как длинное платье, знакомый, только слишком просторный, пелерина в поблескивающих камнях и вышивке, ботинки велики; потрогал лицо – царапина зажила! И на затылке шишки нет… И ступни не саднит, и вообще нигде ничего не болит.

Вот и все.

Как просто.

Он – дома.

Он есть – снова.

Котька глубоко вздохнул, встряхнулся, повертел ушастой башкой:

– А я верил! Я верил! Изо всех сил верил!!! Я знал, что ты ни в какую зверюшку не превратишься, потому что ты – настоящий! Ты сам вообще не изменился! Вот только одежда эта ужасная!

– Почему ужасная? – упал сверху лунный свет, и знакомо линии и узоры заблестели на его длинном платье, засветились, и он увидел, что Котька дрожит. – Ты чего?

– Черная. И с драконами. Ты – настоящий.

– Настоящий – кто? Это мое платье, я помню. Только велико пока. Впрочем, я все здесь помню, – Сташка разглядывал светящиеся символы на слишком длинном рукаве. Сердце все еще сильно толкалось, ныло от счастья. Он боялся закричать от непереносимого желания знать, что дальше. – Я-то настоящий, я так и загадал, чтоб на мосту самим собой настоящим-настоящим стать, только вот кто я?

– …Ты – сам не знаешь?!

Сташке снова стало смешно, и от своего испуга, и от Котькиного: чего бояться, если смерти-то, похоже, нет. У него в уме разом все объяснилось: вот откуда он такой не как все легкие дети: он тяжелый, потому что жил еще, раньше, до этой жизни. Сеть вытащила его снова. Наплевать на подробности. Он засмеялся:

– Я все чувствую, но ничего не помню. Помню только, как точно так же уже сколько раз было, когда все узнаешь, но не помнишь, – и снова засмеялся оттого, что длинный тяжелый подол путается в ногах, что знакомая собственная, откуда-то из прежнего одежда оказалась велика. Он выпростал из длинного рукава ладони. – Я не заметил, как это вдруг я снова есть на свете. Я ведь был раньше, правда?

– Был, – неохотно сказал Котька. – Я вообще-то думал, что это выдумки… Ведь так не бывает. Оттуда не возвращаются.

– Смотря откуда. Понимаешь, создав Сеть, мы с Ньико убили смерть. Ха. Мы подумали, а можно ли ее убить? Вот взять и прикончить эту стерву. И что нам мешает попробовать? Все оказалось и проще, и сложнее, мы замкнули контур, и… Ой. Что я несу. Я псих, – Сташка пришел в себя, и эхо собственных слов и обрывки каких-то сложных многомерных сетей с закрытым кодом нежно сползали с его детского сознания – не удержать: – Короче, это снова я. И на свете бывает вообще все, что угодно. Вот он я, к примеру… Или ты – что, на свете много таких лешиков? Ты ведь тоже никогда не умрешь.

– Хотелось бы, – усмехнулся Котька. – Ух. Ничего не понимаю. Но ведь больше чем пятьсот лет прошло!

– Сколько?? Я ничего не помню!!

– Ты потому что маленький, – рассудительно, хоть и дрожа, сказал Котька.– Раз тебе твое настоящее платье так велико, значит, ты сюда раньше, чем следовало, попал.

– Я обратно не пойду! Ни за что!

– Да некуда уже «обратно». Мост-то перешли, это все равно что пересечь горизонт событий. Обратно никак. Ладно, ну – идем дальше?

Котька повел по темному лесу, через поляны, через болото по кочкам, по тропинке к огромному дереву. Сташка не ожидал, что оно настолько огромное, и на мгновение замер, выглядывая сквозь ветки верхушку. За Котькой забрался по толстым веткам в дупло, и узорный подол цеплялся подряд за все сучки. В дупле эти светящиеся узоры слабо осветили просторное сухое пространство и люк в полу. Котька за тяжело звякнувшее кольцо открыл свет снизу, и Сташка увидел узкую, с чистенькими ступеньками, лесенку вниз. Он все это помнил. Он придумывал эту лесенку, этот подземный дом, это дерево – сам. Он даже эту маленькую лампу придумал и причудливую ветку, прибитую к бревенчатой стене, на которой лампа висит. Под лампой на коврике стояли сапоги и ботинки, на стене висели куртки, и Сташке до слез захотелось, чтоб и его куртка тут теперь висела. Но ведь не прогонят же назад? Когда он спустился, Котька сидел на полу и распутывал узел на шнурках, Сташка тоже наклонился к ботинкам и долго соображал, как справиться с крупными блестящими застежками – но пальцы как сами вспомнили: щелк-щелк, и все; разулся. И обнаружил, что одет в толстые черные штаны, а под балахоном есть еще одно платье, покороче. Платье! Смущенно выпрямился и увидел, что на сбросившем куртку Котьке тоже платьице.

– А что, здесь все платья носят?

– Мы же дети, – удивился Котька, мгновение смотрел на озадаченного Сташку, отмахнулся и открыл дверь в темноту: – Осторожно… И тише ты, бронтозавр. Спят все.

Они шли в темноте по запутанному коридорчику, и Сташка все с большим испугом предугадывал каждый поворот. Он угодил в свое чудо, но как? Лестницей пошире они спустились еще ниже и оказались, Сташка знал, на просторной кухне. Котька включил свет – лампа отразилась в большом блестящем чайнике на плите.

– Сейчас поедим чего-нибудь.

В черном верхнем платье в пол, да еще с пелериной, расшитой непонятными символами, было жарко, жутко тяжело – скорей снять. Долго выбирался из тяжелой плотной оболочки, однако не путаясь в застежках и вспоминая под пальцами тяжеленькие крючки. Вылез, слегка вспотев. Котька застыл с кастрюлей в руках. Сташка сердито сложил одежду на лавку, оглядел себя – второе черное платье тоже было покрыто выпуклыми узорами и нечасто посверкивающими самоцветами. Ну и что?

Котька поставил кастрюлю и глубоко вздохнул:

– Дракон.

– И что?

– Да ты посмотри на себя, – Котька повернул его к зеркалу на стене.

В зеркале стоял бледный мальчик в черном платье – и на платье серебром вышита, крыльями от плеча до плеча, свирепого вида крылатая ящерица, утыканная прозрачными яркими камешками – раз, два, три… восемь.

– Дракон, – шепотом сказал Котька. – Теперь-то дело пойдет. Вот это зверюга… Вот это наконец-то…

– Кот, помолчи, – негромко сказала вошедшая девочка.

– Привет, Агаша, – сразу вспомнив ее по голосу, задумчиво сказал Сташка, отворачиваясь от зеркала. – Может, ты и права, да вот трудно ничего не понимать.

– Потерпишь, – Агаша пожала плечами. Была она высокой, рыжей, самой старшей и обладала властным, несговорчивым и хозяйственным характером. Пахло от нее медом. И ватрушками. И – ох, как кушать хочется – молочными ирисками… Сташка оробел. – Всему свой час. Вы руки мыли? – Глаза у нее были светло-карими, почти золотистыми – сердитыми и абсолютно не любопытными. Будто она и так уже все знала про них… Да, огонь ведь все на свете знает. И вдруг она улыбнулась с заботливым и терпеливым, как тепло костра, снисхождением: – Я кашки сварила… Устали? Кот, трудно было?

– Он все сам, – Котька напряженно посмотрел на Сташку.

Сташка наконец увидел его мокрые глаза, его испуг. Даже уши на сдернутом капюшоне мелко дрожат от нервного озноба, который Котька старается смирить и скрыть. И сам задрожал. Агаша вдруг шагнула к нему, обняла (мед и ириски) и поцеловала в щеку. Отошла и успокаивающе улыбнулась ему, обомлевшему:

– Потом разберешься. Тебе трудно, мы знаем. Подрасти надо, вот и все. Поживешь с нами. И уймитесь вы оба. Ты, Сташ, наконец здесь, – Агаша потрогала его платье. – Удивительная вышивка… А ты – не спеши. Ты маленький еще, тебе домой рано, а то что ты сейчас, десятилетний, им – на один зуб… Подрасти. Идите умываться, а я на стол накрою.

Они ели гречневую кашу, потом пили чай с шанежками, ватрушками, ирисками —большая глиняная миска, полная самодельных коричневых, пахучих сливочных ирисок, ох, счастье, – и Сташка потихоньку успокаивался. Голодный Котька ел быстро и тоже успокаивался, Агаша доливала Сташке чай и пододвигала тарелку с шанежками.

– Откуда вы берете еду? – спросил Сташка.

– Она сама есть, – пожала плечами Агаша. – Ничего не кончается. Пока мы здесь живем и… Ты… в общем, мы будем тут жить столько, сколько тебе нужно, – без тени улыбки сказала Агаша и взглянула – остро, насквозь. – Но ты уж, пожалуйста… Хоть иногда думай о будущем.

И Котька вдруг сказал:

– Но как это ты, все еще такой детеныш, можешь стать… Ой.

– …Котя, ты лучше язык себе откуси уже, – посоветовал Сташка. – Или расскажи мне все и сразу.

– Говорят, ты сам должен догадаться, сам все вспомнить. Да мы и сами-то… Мало знаем. Мы просто тебя узнаём.

– Ладно, – согласился Сташка. – А дальше что?

– А я-то откуда знаю?

– Подождем Лигоя, – Агаша поднялась убирать со стола. – Котька! Идите спать. А ты, Сташ, утром спи, сколько хочешь. Тебе уже не надо торопиться никуда.

– А Яська-то?

– Время снаружи тебя подождет. Оно там стоит.

– А, ну да, точно. Ведь мы в ядре Сети, – вспомнил Сташка. – Никто не войдет и не выйдет.