#Малоизвестная актриса и #Простостихи

Одиночество

Мы с одиночеством хорошо знакомы. У него два лица, тысяча смыслов и миллион вариаций. У меня – десяток друзей, миллион знакомых, один сын, два серьезных романа и много разогревочных, пять профессий, три кредита и одна не продленная автогражданка.

И оно, одиночество, часто заходит меня проведать. Без спросу, без предварительного звонка и без вежливого вопроса, когда мне будет удобно. Заходит, открывая дверь с ноги, и удобно усаживается напротив. Закидывает ногу на ногу и внимательно смотрит на меня серыми глазами, не сообщая ничего о времени окончания своего визита. И я ненавижу его. И я его обожаю. Мне кажется, тут все логично.

Без одиночества я не могу написать ни строчки. Рифмуем мы обычно под чашечку кофе, пачечку сигарет, душевный раздрайчик и делаем это, как правило, часиков с четырех утра. Я пишу и зачеркиваю, оно строго следит за тем, чтобы никто не позвонил, не зашел на кухню, не отвлек и не сбил с мысли. Без него не был бы написан ни один сценарий, не родилась бы ни одна идея спектакля, ни одна репетиция роли, ни одна статья для журнала «Русский пионер». В общем, у него в моем доме есть свое место за столом, чашка и тапочки. Чего мы с ним только не делали, где только не были!

Однажды мы с ним затеяли ремонт на кухне. Решили никого не приглашать. На рабочих не было денег, на просьбы о помощи не было желания. Ну, там еще потом гордыня и отсутствие здравого смысла подтянулись… Да и в конце концов, что мы, сами не можем, что ли? Ремонт с одиночеством шел три недели. Оно научило меня, как с пятой попытки добиваться нужного цвета стен, как размешивать колер миксером, как удачно вывихнуть запястье перфоратором и привыкнуть жить без маникюра, Я, в свою очередь, доказала ему, что Дима Билан и Константин Сергеевич Станиславский были правы – «все невозможное возможно», и закончила эту акцию под кодовым названием «Да что мне, слабо!» без видимых последствий, не считая легкого глазного тика. Кухня в стиле «шебби-шик» исполнена, и, несмотря на легкие косячки, мы с одиночеством реально гордимся этим фактом нашей биографии.

В другой раз мы с ним заблудились в Венеции. Психанули и ушли бродить без цели и карты. Одиночество показало мне изнанку города, объяснило его истинный смысл и благословило нас на вечную любовь. Мы с ним страшно веселились, глядя на толпы туристов, связанных жаждой прекрасного, орущим экскурсоводом и могучей силой коллективизма. Они никогда не узнают, что если опустить руку в Гранд-канал, то можно выловить жирного темно-серого краба. Что седой джентльмен в идеальном синем костюме приплывает домой на собственной лодке и, заметив, что мы с одиночеством за ним подглядываем, улыбается улыбкой Клинта Иствуда и приветствует нас легким кивком головы. Что музыкант оркестра у кафе «Флориан» матерится на русском, но звонит маме на идише. Что нет ничего вкуснее прошутто, тщательно завернутого в хрустящую белую бумагу, и просекко «из горла», если все это прямо руками и в одиночестве…

Оно единственное было рядом в самые важные моменты моей жизни. Например, мы с ним поступали в театральный институт и многое там поняли. Сначала нам казалось, что я просто бездарна. По этому поводу мы знатно порыдали на лестнице ГИТИСа, во дворе Щуки и в метро между станциями «Арбатская» и «Комсомольская». Потом узнали, что приемная комиссия может все. Например, разложить хлеб и колбасу на моей анкете. Мы не в обиде: любой человек имеет право на обеденный перерыв.

Мы с одиночеством были в роддоме. Боялись, ждали, выходили из наркоза и снова боялись. Мы стояли у окна, смотрели на падающие снежинки, бегущих по своим делам людей и думали, что в мире теперь есть еще один мальчик. Оно было рядом.

Оно одно знает, как я дергаюсь перед спектаклем, грызу ногти в ожидании любой оценки моего скромного творчества, расшвыриваю по полу одежду, собираясь на важные мероприятия, и матерюсь за рулем. Одиночество – надежный друг, оно не проболтается.

Много чего было у нас с ним хорошего, это правда. Но есть, естественно, и обратная сторона медали, его второе лицо. Сложный момент, который как-то не принято озвучивать… Я одинока. В английском есть удобный аналог «I’m single», избавляющий от досадной необходимости объяснять, что у тебя очень много друзей, отличная семья, достаточно общения с внешним миром и ты просто single. Это твой временный или постоянный статус, обозначающий, что тебе есть с кем спать, с кем поговорить, есть даже люди, указанные в твоем паспорте, но ты ни с кем и никто не с тобой. Еще single обозначает, что у тебя все съеживается внутри, когда ты видишь пожилую пару, которая бредет, держась за руки, и смеется чему-то, понятному им одним. Обозначает оно еще и то, что у тебя в ванной стоят только две зубные щетки, причем одна из них принадлежит твоему сыну. Еще оно обозначает твою гордыню, принципиальность, два высших образования и неумение идти на компромиссы. Еще, пожалуй, нелепую веру в чудо, вечное ожидание и нелюбовь к полутонам. Вот это второе лицо одиночества я ненавижу. И часто думаю: что, если одиночество такого рода выдается без системы и от рождения, как цвет глаз, рост или аллергия на пыльцу? Если это навсегда и так уж тебе определено? Если одиночество такого рода прилагается в обязательном порядке к творчеству, свободе, актерской профессии, бог знает еще к чему? Если так задумано, что тебе будет аплодировать целый зал, но некому сказать: «Дура, надень шапку»? И ответа я не знаю.

Зато я знаю самую одинокую музыку на свете. Композитор Michal Lorenc. Инструментал «Wieczor». Так вот, она про одиночество без дна. Употреблять под бокал красного, не раньше часа ночи и желательно ни с чем не смешивать. Не влияет на способность управления автотранспортом. Передозировка не опасна. Эффект хирургический: она выворачивает душу наизнанку, и становится легче. Я иногда пользуюсь. Стараюсь, впрочем, не злоупотреблять.

Сумасшествие

Третий курс, утро, холодное фойе театра. Двадцать четыре студента, один педагог и две простые истины: «У сумасшедших есть своя железная логика, запомните. Если вы спросите безумного, почему он надел желтую пижаму на ватник, резиновые сапоги без подошвы и натянул плавательную шапочку поверх шапки-ушанки, то он четко и доходчиво все объяснит. Пижаму на ватник потому, что он теплый, но некрасивый, а пижама не теплая, но очень красивая. Сапоги без подошвы для того, чтобы нога дышала. И еще для того, чтобы знать, идешь ты по асфальту, снегу или паркету. Как иначе понять? Меховая шапка – вдруг снег. Резиновая шапка – вдруг дождь. Ну как? Кто из вас двоих в ясном уме? И запомните самое главное: у безумных людей нет боязни оценки со стороны окружающих. В их системе координат этот пункт отсутствует. Таким образом, безумие – синоним внутренней свободы, запишите. Помните про это, если вам доведется играть безумие в хорошем театре или приличном кино. Что вряд ли. Всем вам, убогие вы мои, конечно, светят только грибы в детском Чулимском театре, которого нет на карте…».

Я запомнила. И если что, я знаю, как сыграть безумие. Пока не довелось, но кто его знает, как оно дальше повернется. Ведь каждый актер мечтает сыграть сумасшедшего, это общеизвестный факт. Только достоверно. Тонко. Уникально. Гениально. Проникнуть в самую суть, воспользоваться магическим «если бы», прожить состояние полной внутренней свободы и абсолютного отсутствия оценки со стороны.

Тема безумия пугает и притягивает в соотношении 50/50. Ужасно хочется попробовать. Очень страшно, что затянет. Страшно, что понравится. Ведь это так интересно: разбираться в природе сумасшествия, заглядывать за пределы, видеть и чувствовать по-другому, обнимать и пережевывать мысль о том, что все гении были не в себе. Некоторые чуть заметно, другие, честно сказать, по полной программе. И если любопытство победит страх, то можно закрыть глаза, щелкнуть пальцами и посмотреть поближе. Я практикую. Хотите рискнуть? Тогда щелкните, пожалуйста, пальцами вместе со мной.

Год 1875-й, 3 августа, ночь. На большой тяжелой дубовой кровати сидит старик. Он невероятно высок и удивительно некрасив. Длинный нос, маленькие серые близко посаженные глаза. Весь он будто скроен не по размеру: невероятно длинные и худые руки и ноги, узкие плечи. Он что-то шепчет себе под нос, достает из-под подушки записку и ставит ее на туалетный столик. Смотрит на нее внимательно и остается совершенно недоволен. Нужно поставить так, чтобы было хорошо видно любому вошедшему, чтобы ее не сдул со столика случайный порыв ветра из окна, чтобы все было надежно. Он долго еще возится, бормоча и переставляя бумажный листочек то так, то эдак. Наконец остается доволен своей работой, укладывается на свою невероятно длинную постель и тщательно укрывает свои нелепые ноги шерстяным одеялом. Вот он уже спит, и мы можем подойти ближе. На листочке написана весьма странная фраза: «Если кажется, что я умер, то это не так». Этот старик, конечно, безумен, дамы и господа! Он боится осуждения, потери девственности, ограбления, приступа удушья, людей и одиночества. Он ненавидит детей. Он скуп, тщеславен, обидчив и никогда не выходит из дома без веревки. Это на случай пожара. Если случится пожар, то с помощью своей чудесной веревки он непременно спасется. Просто вылезет по ней из окна… Я же говорю вам, он безумен. Кстати, это наследственное – у него в роду были шизофреники. Зато он очень любит сказки. И вы тоже их любите, не так ли? «Русалочка», «Соловей», «Гадкий утенок», «Огниво», «Стойкий оловянный солдатик», «Тень», «Девочка со спичками»… Он написал более 400 сказок, его тепло принимают при дворе, его обожают дети и взрослые… А он детей ненавидит и больше всего на свете боится быть похороненным заживо. Спокойной ночи, Ганс Христиан. Уходим, дамы и господа, только тихо, пожалуйста. Завтра, 4 августа, он умрет. Этот день объявят в Дании днем траура, его придут хоронить тысячи людей, но среди них не будет ни одного его родственника. Так пусть хоть выспится сегодня, старый безумный сказочник, параноик, шизофреник и гений. Уходим тихо, я прошу вас.

Еще один щелчок пальцами, пожалуйста. Вместе со мной: раз, два, три…

Год 1905-й, март, частная психиатрическая больница. Внимательный доктор в пенсне и белом халате слушает своего пациента. «Я уверяю вас, я жил во все века, – нервно теребя карандаш, говорит невысокий человек с аккуратной бородкой, – вы это себе запишите!» – «Непременно запишу, дорогой Михаил Александрович, – спокойно отвечает доктор. – Вы не беспокойтесь. На сегодня, быть может, достаточно?» – «Нет, я не устал. Пожалуйста, послушайте! Я видел, как в конце первого тысячелетия в Киеве закладывали Десятинную церковь. Самолично участвовал в постройке готического собора. После расписывал стены Ватикана вместе с великими мастерами Ренессанса, понимаете вы или нет?!» – «Конечно, понимаю. – Приятный голос врача действует на пациента как колыбельная. – Понимаю и не имею никаких возражений. Постарайтесь поспать, а потом мы обязательно продолжим наш увлекательный разговор, я обещаю вам». Беспокойный пациент берет чистый лист бумаги и начинает быстро покрывать его карандашными набросками. Можете заглянуть аккуратно через плечо. Они великолепны.

Постарайтесь не задавать лишних вопросов, дамы и господа. Его нельзя беспокоить. А если и правда видел, участвовал и расписывал? Впрочем, нам с вами проще думать, что он безумен, не так ли? Отправимся дальше? Ах, простите, я не представила вам пациента. Врубель Михаил Александрович. «Царевна-Лебедь», «Девочка на фоне персидского ковра», «Демон сидящий», «Демон поверженный»… Третьяковская галерея, залы 32, 33 и 34. Да-да, совершенно верно, именно он иллюстрировал «Демона» Лермонтова. Да, вы правильно все помните, сам Лермонтов тоже страдал шизофренией.

К сожалению, время нашей экскурсии ограничено. Впрочем, мы с вами еще успеем пройти вот по этому коридору с бесчисленным количеством дверей. На каждой двери, как вы можете заметить, именная табличка с диагнозом. Прошу не толкаться и соблюдать тишину. Фотографировать можно.

Лев Толстой – фобии, депрессия, аффективно-агрессивная психика.

Сергей Есенин – маниакально-депрессивный психоз, склонность к самоубийству, осложненные наследственным алкоголизмом.

Максим Горький – суицидомания.

Александр Сергеевич Пушкин – депрессии, психопатия, агрессия.

Теннесси Уильямс – депрессии.

Эдгар Аллан По, Эрнест Хемингуэй – биполярные аффективные расстройства, паранойя, суицидомания.

Винсент Ван Гог – депрессия, эпилепсия, суицид.

Микеланджело и Эйнштейн – легкие формы аутизма, не стоит переживать, дамы и господа.

Людвиг ван Бетховен – маниакальные и депрессивные периоды биполярного расстройства.

Исаак Ньютон – шизофрения, биполярные расстройства.

Да, там по коридору дальше тоже двери. Нет, все посмотреть мы, к сожалению, не успеем, там очень много. Список знаменитых творческих личностей, оставивших след в искусстве и страдавших психическими заболеваниями, можно продолжать до бесконечности: Федор Достоевский, Франц Шуберт, Альфред Шнитке, Сальвадор Дали, Леонардо да Винчи, Никколо Паганини, Иоганн Себастьян Бах, Исаак Левитан, Зигмунд Фрейд, Иммануил Кант, Чарльз Диккенс, Вольфганг Амадей Моцарт, Лопе де Вега, Нострадамус, Жан-Батист Мольер, Франсиско Гойя, Оноре де Бальзак, Фридрих Ницше, Михаил Булгаков, Мэрилин Монро…

В общем, как справедливо заметил кто-то из великих… Ну почему обязательно тоже чокнутый, девушка? Совершенно не обязательно! Так вот, как заметил кто-то из великих: «Высокий ум безумию сосед, границы твердой между ними нет». На этой философской ноте мы заканчиваем нашу экскурсию. Вы можете приобрести сувенирную продукцию у выхода из нашего Музея Безумия. В ассортименте открытки с работами великих сумасшедших на одной стороне и списком психиатрических лечебниц с телефонами на другой. Также в нашей сувенирной лавке вы можете приобрести миниатюрные копии ружья Хемингуэя, пистолета и уха Ван Гога и подарочные бутылочки абсента в стиле Тулуз-Лотрека. Благодарю за внимание!

Жаль, что такого музея пока нет. Я подрабатывала бы там с большим удовольствием. И народ бы туда шел, уверена абсолютно. Ведь кто из нас не задумывался хотя бы раз в жизни: а не безумен ли я? Можно ли утверждать наверняка, что я в уме и здравом рассудке, а сумасшедшая бабка у метро – нет? Вообще не факт. Вдруг все те, кого мы считаем безумцами, просто получили ЗНАНИЕ, с которым не в состоянии справиться человеческий мозг? И это как раз они «нормальные», а я – не очень. Тут и факты подтягиваются: станет ли нормальный человек добровольно мазать на лицо белый грим, заводить роман с геем и становиться за четыре дня на пуанты? Лизнет ли нормальный человек на спор станцию метро «Охотный Ряд»? Гранитную стену метро. На спор. А? Наверное, нет. А я так делала. Вывод простой: границы между нормальностью и безумием очень призрачны. Мои личные – точно. Весенние – особенно. Весенне-влюбленные – нечего даже и обсуждать. И я, признаюсь, рада, что иногда впадаю в неадекват.

Малоизвестная актриса со мной совершенно, надо сказать, солидарна. У нас с ней, пожалуй, даже соревнование «Кто безбашеннее?». Золотой Кубок Дурки. Чемпионат по Идиотизму с Препятствиями. И на данный момент, увы, она уверенно вырывается вперед. Но я не сдаюсь. Весна же только началась!

Чужие

Просто чужие – это не страшно. Чужие люди, проблемы, радости и события. Что они тебе? Просто утренняя разминка пальцев при перемотке новостной ленты фейсбука. Мелькают картинки, судьбы, просьбы, глупости, новости. Мотаешь. Изучаешь. Ну просто так, чтобы быть в курсе происходящего вокруг. Чтобы не выпадать из информационного пространства. Что тут у нас сегодня? Женился. Родила. Запретили. Приняли. Славно погуляли. Выпили. Поели. Опять приняли. Во втором чтении уже приняли? Что ж вы, гады, делаете? Заняться вам нечем, что ли? Нечем – копайте. Ройте траншею для прокладки кабеля в глухую деревню под Новосибирском. Закатывайте свои белоснежные манжеты, снимайте дорогие итальянские пиджаки и начинайте рыть. И вот когда закончите, вспотеете, подумаете на свежем воздухе, испачкаете свои удивительно удобные ботинки в дерьме и грязи где-то под Красноуфимском, тогда только принимайте и запрещайте. И если будете продолжать принимать так же, как и раньше, то снова ройте. Ройте в сторону Камчатки, там много где кабеля не хватает. Обидно, что новостную ленту можно перемотать, а вас, увы, нельзя. Хотя…

И снова несутся по экрану чужие мысли, псевдомудрости, маленькие и большие победы, дни рождения детей, фотографии котов… И все нормально: ты – наблюдатель. А они все – чужие. Просто чужие – это не страшно.

Но есть такие чужие, которые очень страшно. Которые занозой в сердце, вопросом на дне зрачка, такие чужие, которые как зеленка на свежую рану. Чужие, которые бывшие свои. И дальше уже не важно: люди ли это, вещи, места или события. Чужие. Уже не твои. А ведь были когда-то. И чем больше, дольше и абсолютнее они были твоими, тем страшнее. И щиплет в носу, и накатывает волнами чувство жгучей несправедливости, скоротечности, необратимости и тоски.

Ночь, сигареты, чашка холодного кофе и важное дело. Или хороший фильм. Или трудная мысль. И во всю эту интровертную приблуду вдруг врывается жалобный писк вызова в скайпе. Что за хамло жаждет общения? Сейчас три часа ночи, и если бы я была «нормальные люди», то давно бы спала, и вообще… Есть же приличия, в конце концов. Нужно взять за правило нажимать вечером волшебную кнопочку «Не беспокоить». Сейчас будешь послан, кто бы ты ни был. А, нет, не будешь. Просто в том месте, где ты живешь, сейчас ясный день. Угораздило же тебя уехать в страну антиподов. И начинается дежурный разговор, проверка связи, взаимный отчет в режиме пинг-понг.

«Как ты? Как работа? Как жена, как дочка? Ну и хорошо, что хорошо. У меня тоже все хорошо, спасибо. Театр, сын, премьера, новая песня, новое стихотворение и старые ботинки. Нет, другие, не красные. Тем, красным, уже давно каюк. Да и хрен с ними. Что делаю? Слушай, я уже, наверное, спать. Да, у нас же ночь-полночь. Ну, на связи, пока!» Слава богу, это закончилось. И нет ревности, желания что-то вернуть, сожалений об упущенных возможностях, которые так искренне и открыто были предложены. Шесть раз были предложены. И шесть раз я от них отказалась. А есть щемящее ощущение пропасти. Какие же мы теперь чужие. Какие же мы были свои. Я расчесывала твои длинные, густые, совершенно прекрасные и абсолютно еврейские волосы, которые не могла удержать ни одна резинка. Они не помещались в кулаке, и мы смеялись, что у Далилы против тебя не было бы никаких шансов. Ты хватал ночью такси, когда я говорила, что соскучилась. Мы плакали у поезда, который увозил тебя после окончательного, шестого отказа, целовались до истерики на Арбате возле художника, который продавал картинки с глупыми ежиками. Долго-долго, несмотря на большие трудности, связанные с огромной разницей в росте.

Волосы острижены. Такси ночью из Калифорнии в Москву взять нельзя, да я и не скучаю. На Арбате больше нет художников с глупыми картинками. Там вообще ничего больше нет, хорошо, что ты не видишь, какой он стал чистый и чужой. И мы чужие. И тебе неинтересно, чем дышу я, а мне, по правде сказать, неинтересно, чем ты. У тебя все хорошо, у меня все хорошо. Ничего не осталось в сухом остатке, кроме картинки с тремя дурацкими ежами, которую ты мне купил на старом Старом Арбате, и двух стихотворений, которые я всегда читаю на концертах. И когда читаю, то слезы текут сами собой. И зрители в зале, наверное, думают, что я умираю от любви. Или что я хорошая актриса. Все проще, господа, я просто думаю о том, что мы теперь совершенно чужие. Только это.

В театре N я проработала шесть лет. После второй сессии первого курса как гром среди ясного неба прозвучало: «Аничкова и Мустафина с рассказом Чехова “Хористка” – ввод в спектакль театра N». Я думала, умру от внутреннего разрыва счастья. Замирая от всех известных психиатрии патологий, мы поднялись по маленькой лесенке мимо афиш с настоящими, всамделишными артистами и вошли в здание театра. Все вокруг было мучительно чудесным. Все эти важные люди, гримерные комнаты, табличка «Тишина» у входа в зал и «актерский» салат за 50 рублей. И понеслось. Старания, мучения, косые взгляды, теплые люди, ночевки на полу между экзаменами и спектаклями, репетиции, спектакли, интриги, расследования… Театр N стал роднее, чем дом. По крайней мере, количество проведенных в нем часов перевешивало время, проведенное дома, примерно в шесть раз. Я знаю про это здание все. Знаю все его входы и переходы, знаю, что у бархатной занавески, закрывающей вход в зрительный зал, есть со стороны коридора веревочка, которую удобно теребить, успокаиваясь перед выходом на сцену через центральную дверь. Знаю, что царапину на синей свежевыкрашенной стене оставили мои однокурсники, когда тащили в темноте декорацию по узкому коридору. Знаю все голоса и звуки этого дома, знаю, увы, все его законы и нюансы. Знаю, как этот дом пахнет, когда твой дипломный спектакль берут в репертуар. Знаю, как выглядит приказ на актерской доске информации, которым на твою роль назначены две заслуженные артистки России. И как убого смотрится на нем твоя фамилия с пометкой «помочь с вводом». Знаю, сколько ступенек нужно пробежать, собравши волю в кулак, чтобы рыдать уже на улице. Чтобы никто не видел.

Я теперь редко туда захожу. Отболело, затянулось, двинулись тектонические плиты, и все стало гораздо лучше, чем могло бы быть, если бы этот дом меня не отрыгнул. Захожу редко, но с удовольствием: я рада людям, я все еще помню запахи, голоса и нюансы. Но мы совершенно чужие. То есть абсолютно. И вот она, та самая царапина на синей стене, и веревочка моя на месте, а шевелений души больше нет. Мы чужие, дом. В тебе нет необходимости, истеричной потребности и смысла. Твое здоровье!

Свадебное платье. Мое свадебное платье. Штука громоздкая, занимающая своими фатиновыми юбками кучу полезного места в шкафу. Я помню, как мы тебя искали. Все, что предлагали свадебные салоны, было пошлым, уродским или не вмещающим в себя всю мою красоту. И когда отчаяние достигло предела и я была близка к мысли сходить в загс в кедах, ты вдруг мне попалось. Висело в дальнем углу, завешенное своими сестрами-уродами с бесконечными рюшами, стразами и у…бищными розами. Ты безнадежно дремало среди всего этого торжества неминуемых драк ближе к торту, открыток, начинающихся словами «у обручального кольца начала нет и нет конца», манящего своих будущих владелиц чудесной перспективой семейных поездок в «Ашан» по субботам. Я тебя увидела и поняла, что мы совершенно родные. Ты такое же «не такое», как я. Ты больше смешное, чем красивое. Тебя нужно рассмотреть, чтобы заметить. Зато, когда заметят, уже не забудут, можешь быть уверено. И никакого «Ашана» после тебя не будет, что само по себе уже серьезный аргумент в твою пользу.

И день свадьбы с твоим участием вышел замечательным. Счастливым, в меру идиотским и незабываемым. Мы с тобой покурили прямо перед входом в загс, еще разок проверили, является ли наше решение обдуманным, искренним и свободным, и ринулись в новую жизнь. И ты было очень важное, и жизнь была замечательная, просто все это теперь не про меня. Ты висишь, мешаешься, и я воспринимаю тебя как чужое. Каждый раз, открывая дверцу, смотрю на тебя и… ничего. Чужое белое облако в моем ценном шкафовом пространстве. И выкидывать неудобно, и не нужно ни за чем, и костюмов снежинок из тебя не нашьешь – у меня же благодаря тебе мальчик…

Я благодарна всем своим чужим. Это было прекрасно, честно и совершенно необходимо. У моих чужих нет и не может быть ко мне никаких вопросов. У меня к ним – тоже. Только благодарность за то, что когда-то были моими. Совершенно моими. Такими же огромно моими, как теперь огромна пропасть между нами. Люди, места, события, вещи. Отпущено. Пройдено. Забыто. Только непонятно, зачем так сильно щиплет в носу.

Чужие чужие – не страшно. Чужие свои – ужасно. Наверное, это такая обязательная эмоциональная плата. Неминуемые отчисления в пенсионный фонд памяти.