Влад был спокоен, говорил уверенно. Сообщил, что продал все вещи, компьютер и обстановку, а сейчас завершает оформление продажи своей “Нивы”, и на этом, собственно, все дела его в Сибири закончатся, так что скоро он примчится в Москву к своей милой крошке. Норда он хорошо пристроил одному своему другу охотнику. Пес будет счастлив: ему предстоит часто выезжать в тайгу, а этой собаке больше в жизни ничего не надо.
Обговорив всякие мелочи, они распрощались до следующей недели.
Леночка вышла поглядеть, что с Кирным. Ирина Николаевна уложила его в кабинете отца на диван и накрыла старым теплым пледом, на котором были аппликации семи улыбающихся милыми улыбками гномов. Из-под пледа выглядывала спящая и тоже улыбающаяся физиономия Паши.
– О, восьмой, – сказала она маме, кивнув на Кирного, – точно диснеевская рожица…
– Что-то хорошее во сне видит, – улыбнулась Ирина Николаевна.
– Ничего он не видит, – махнула рукой Леночка, – у него каким-то образом глаза с губами связаны: стоит ему прикрыть глаза, как губы начинают улыбаться.
– Ну и ладно, лишь бы не плакал, пусть спит, – прошептала мать, – и ты ступай поспи, миленькая моя, – нежно добавила она, обнимая дочку.
Глава никакая – два
Дневники Яны (датировано 2000-м годом)
“Оскар почти силком вытащил меня в Дом Киноактера. Я отбивалась как могла, твердила, что с некоторых пор влюблена в одиночество, что ненавижу общение, не выношу людей, объелась ими, сыта! Ведь я уже другая, не та, у меня другая душа, все во мне изменилось, даже внешность, походка. Я люблю читать и общаюсь только с Достоевским…
За все последние месяцы я никогда еще так много не говорила. Оскар глядел на меня с ласковой улыбчивой тоской. Такой трогательный взгляд! Потом приказал:
– Все. Поехали.
И швырнул мне дубленку.
Мы ехали по тихим, заснеженным, уютно-мягким улицам, Оскар гнал свой новенький “пикап” (он опять сменил машину) по красивым, обрамленным старинными особняками, дорогам. В салоне негромко звучал Моцарт, кресла машины облегал золотисто-бордовый плюш. Моя душа притихла и успокоилась.
В Доме Актера я почувствовала себя неуютно. Раньше я тут частенько бывала с Пончиком и, случалось, не только с ней. Потом этот дом превратился в театр “Летучая мышь” с баром и бильярдом внизу, с другого входа. Теперь, после ремонта, это место реинкарнировалось, так сказать. “Дом актера” несколько изменился, в соответствии с духом времени. Но что-то осталось прежним. Может, лишь мои воспоминания. Ассоциации мешали, дразнили меня, и я попыталась сконцентрироваться на чем-нибудь нейтральном. Пока Оскар сдавал в гардероб нашу одежду, я поднялась в фойе и стала рассматривать публику. Сначала взгляд мой споткнулся о что-то настолько забыто-знакомое, что сердце подскочило и заныло. Это был Ромгур, “друг-залетка” из ехомбистской моей эпохи, востоковед. Я так и знала, что когда-нибудь он всплывет на моем пути. И вот, всплыл. Но не узнал меня. Не мудрено. Я и сама бы себя не узнала. Мысленно хихикнув, я стала наблюдать как бы невзначай. Ну, он все тот же. Казанова местного масштаба, коллекционер женской красоты, наметанным глазом простреливает пространство. Вернулся Оскар, и я предложила погулять по фойе и посмотреть фотографии на стенах. К нам подошла красивая блондинка в решительном мини и предложила свою авторскую книжку за полтинник деревянных. Оскар купил две, расплатившись стобаксовой бумажкой без сдачи. Блондинка изумилась, ее тонкое нежно фарфоровое личико порозовело. Похоже, никогда не держала в руках сто долларов. На ее книжке был гриф: “коллекционный тираж, номерные экземпляры”, оформлена со скромным изяществом, но с оборота обложки усмехалась весьма экстравагантная фотка автора. Тираж оказался суперколлекционный: 500 экземпляров. Таких книжек я еще не видела. Открыла, и первые же фразы меня заинтриговали. Лихо пишет блондиночка, лихо!
В баре мы заняли угловой столик. Оскар заказал коктейль и две порции устриц. Я погрузилась в чтение, хотя выглядело это нелепо.
– Тебе нравится? – спросил Оскар непонятно о чем.
– Да, спасибо, – отозвалась я и отложила книгу.
Официант принес коктейль. Из высоких узких бокалов торчали синие соломинки. Эти соломинки вызвали во мне странное волнение, будто я забыла что-то важное и никогда не вспомню. Я уставилась на них с таким упорством, что Оскар посмотрел на меня, недоумевая. Я заставила себя оторваться от созерцания синей пластмассы, и переместила взгляд на соседний столик. Там я обнаружила Ромгура. Он одиноко поглощал шампиньоны. Официант поставил перед ним прозрачный кувшин с красным вином, налил в бокал и отошел. У столика возникла блондинка с книжками и, широко улыбаясь, заговорила. Ромгур купил книжку, блондинка деловито поставила автограф под обложкой. Он пригласил ее сесть, пододвинул меню. Она, все так же улыбаясь, порхнула за столик и стала быстро просматривать меню. Я с интересом ее разглядывала: точеная фигурка, очень красивые ноги, тонкие кисти рук, маленькие узкие ладони, одета элегантно, но мини слишком смелое. Очки в металлической оправе лунного цвета, этот писк моды, казались частью ее самой. Она мне очень нравилась, эта писательница, уж не знаю почему. Я, вообще, не очень люблю женщин, я признаю лишь своих старинных подруг, вернее, раньше признавала, а их у меня было всего две. Было, потому что теперь я и от них устранилась. Но с этой я бы стала общаться. В ней есть особый шарм, и характер, сразу видно, непростой.
Ромгур подозвал официанта, произнес:
– Жюльен, шоколадный ликер, мороженое с орехами.
И обратился к блондинке:
– Вы и в кино снимаетесь?
– Нет, там Елена Коренева, а я Ольга. Однофамилица, – проговорила торопливо.
– Вы на компьютере пишете? – Ромгур не сводил с нее блестящих глаз.
Ольга что-то ответила и засмеялась, голос ее потонул в гомоне ввалившейся в двери подвыпившей компашки. Я заметила, что говорит она совсем не так, как когда книжки предлагает, не в той выразительно-четкой, слегка нарочитой, манере. Речь ее словно спешит, торопливо убегает, теряя слова.
– Вы не владеете компьютером? Как, у вас нет компьютера? – переспросил Ромгур. – Да я научу. Я подарю вам компьютер.
– Что вы, зачем? – отмахнулась Ольга. – Не надо. На компьютере ничего хорошего не напишешь. На нем можно только “печь” бульварные романчики, “стряпать” ширпотреб-однодневку, этакие пирожки с котятами, знаете ли. А настоящую литературу сначала вынашивают в душе, потом пишут от руки при подрагивающем свете свечи, непременно при свече и чтобы пахло горячим воском. Ну, по крайности хоть стеарином. Свечи теперь стеариновые. Тут запах тоже играет роль. Потом рукопись перечитывают и редактируют, и делает это только сам автор. Потом надо печатать на старинной пишущей машинке, и при этом снова править, работать над словом, фразой. Хороший роман создается десятилетиями. А потом автор устраивается на работу и долго копит деньги на издание книги за свой счет, потому что в обычных издательствах издают только “горячие пирожки” для массового потребителя. Затем рукопись поступает к частному издателю, и выпуск книги коллекционным тиражом дорого обходится автору. Но зато это настоящая литература, и найти ее трудно, днем с огнем не сыщешь, разве что случайно автор набредет на своего читателя в каком-нибудь баре, театре или творческом доме, зарабатывая себе на макароны с томат-пастой (писательский деликатес). Правда, и на этом поприще уже появились подделки. Скоро ничего святого не останется. Бизнес растопчет остатки искусства, и будет лишь компьютерный суррогат.
– Какой пессимистичный прогноз, – отозвался Ромгур.
Шумная компания прокатилась мимо их столика, едва не опрокинув его. Оскар проводил взглядом хмельное веселье и спросил меня, чтобы хоть как-то нарушить молчанье наше:
– Странную ты историю рассказывала про Черный Кактус, просто нереальная штуковина. Это что, новейшее зомбирующее средство, возможно ли?
– Ну, да, – вяло отозвалась я, не отрывая взгляда от соседнего столика. Как увлеченно беседуют Ромгур и Ольга. Ромгур азартно распинается о своем приключении в Египте. Со мной он вел себя иначе…
Тут мне невыносимо захотелось говорить, и я завела долгий и ненужный нам обоим монолог, словно бы в ответ на вопрос Оскара:
– Все зависит от дозировки. На презентациях, банкетах, благотворительных вечерах, всего несколько капель в напиток, в еду. Можно и в виде аэрозоля – распылить во время киносеанса, спектакля. Эта штуковина без вкуса и без запаха, как воздух. Старик никому не доверяет, он сам лично отправляется всегда в Индокитай, когда надо. Говорят, он немного маг, его не могут отловить. Его пасет ФСБ. Я читала записи в дневниках Милалисы. Там она умоляет его бросить это дело, уничтожить плантации. Ёхомба держит тайные плантации в Индокитае. Там это растение иначе называется, на местном наречии звучит очень странно, а в переводе с мьянманского это значит Дьявольский Цветок. Мьянманцы узнали о Цветке в очень давние времена от древнего народа Пьиу, но тайну приготовления Черного Кактуса они не сумели вызнать. А позднее, в IX веке, и само государство Шрикшетра исчезло: его разрушили войска северного тайского княжества Наньчжао. И народ Пьиу исчез с лица земли. Его ассимилировали мьянманцы. У Ёхомбы была тайская подружка. Потом она куда-то подевалась. Их род знал рецепт проклятого Кактуса, но сами они никогда этим не занимались. Старик им хорошо платил за что-то, купил особняк для них где-то в долине, там они занимались цветоводством. Потом перевез в другое место. Видимо, они ухаживают за плантациями Цветка…
– У вас огонька не найдется? – обернулся к нашему столику Ромгур и, прикуривая от зажигалки Оскара, пристально посмотрел на меня. – Спасибо, уважили. – Он затянулся, и вдруг положил рядом с моим бокалом визитную карточку. И сказал в сторону Оскара:
– Я знаком с вашей дамой. Мы с ней очень давние знакомцы. Но мне она не рассказывала про Индокитай.
– Ты мне тоже не очень-то рассказывал о себе, Ромгур, и весьма невежливо исчез, к слову, – парировала я.
Глава 5
Начало 90-х
Политические страсти накалялись с каждым днем. Трошин неотлучно находился в правительственном здании. Изредка звонил домой и просил дочь или жену передать с Кирным то, что ему надо. Паша выполнял роль связного между Белым домом и серым домом, где жила семья Трошиных. До приезда Влада Леночка решила жить с родителями.
Только после того, как членов ГКЧП арестовали, Трошин, наконец, объявился. Небритый, обветренный, продымленный кострами и беспредельно счастливый, он все еще не мог успокоиться: говорил громко, размахивал руками, словом, радости полные штаны. Кирной продолжал и после победы демократии исполнять роль ординарца при знаменитом журналисте. В основном они пили вино у отца в кабинете и наслаждались интеллектуальными беседами при демократической Луне за окошком. Леночка и мама приняли это пополнение семьи как неизбежность судьбы, и перестали раздражаться на Павла.
– Семейный скоморох, – шутила Леночка, – потомок папуасов…
Кирной, действительно, откалывал один фокус забавнее другого. Однажды приперся с корпусом от гитары без грифа и струн, на котором корявыми буквами зеленела надпись “ТАМТАМ!”
Он тарабанил по гитаре ладошками и восклицал:
– Забили тамтамы, и папуасы ринулись к корыту с едой! Да здравствует демократия!
– Господи, боже мой! – всплеснула руками Ирина Николаевна, – что у них, Паша, в корыте, скажи на милость? Что они у тебя постоянно к нему бегут?..
– Как что, Ирина Николаевна, – удивленно воззрился нее Кирной, – в корыте жареные термиты, деликатес номер раз для всякого уважающего себя папуаса.
– Тьфу, гадость, – фыркнула Ирина Николаевна и ушла на кухню готовить ужин.
Леночка, взглянув на ободранный «тамтам», иронично заметила:
– Попроси учителя, он тебе новую гитару купит, не позорь демократию, Кирной!
– Саламандра, ты даже не представляешь себе, что это такое, – восторженно потрясая гитарным корпусом, воскликнул Кирной, – эта гитара знала самого Володю Высоцкого! Он собственноручно разбил ее об мою голову! Вот об эту, извините, голову! А вы советуете мне ее выбросить. Вы с ума сошли, мадам!
– Ну и чему радоваться, Паша? Высоцкий по башке гитарой треснул? Помалкивал бы об этом…
– То есть как это помалкивал бы? – возмутился он, – неужели ты не понимаешь, что многие бы за счастье посчитали, если бы их Владимир Семенович гитарой по голове бабахнул, но дудки, кишка тонка, это счастье досталось моей башке, что лишний раз подтверждает ее гениальность!
– А за что он тебя гитарой треснул, Паша? – полюбопытствовал Трошин.
– Да так, по пьянке, к Марине Влади приревновал, – отмахнулся Кирной.
– Ну врать! Ну врать! – рассмеялась Леночка, – ты же тогда еще под стол пешком ходил, Кирной! Совести у тебя минимум, конечно… Одна фантазия…
Паша не стал спорить, сунул свой тамтам в пакет и, весело насвистывая, ушел домой.
В кабинете Трошина зазвонил телефон. В трубке раздался незнакомый голос. Звонивший представился полковником госбезопасности Федором Туркиным, и сообщил журналисту страшное известие.
Влад Французов позавчера отправился на рыбалку на своей моторной лодке. Через несколько минут после того, как он отчалил от пристани, сработало мощное взрывное устройство, установленное в лодке неизвестным лицом. Взрывом разнесло все в клочки. Водолазы обследовали участок реки Витим, где произошла трагедия, но безуспешно, ничего не смогли найти. После окончания следствия он пообещал Трошину переслать документы и деньги Влада. На вопрос журналиста, что это значит, Туркин сказал, что это явно заказное убийство. Подозреваются трое: бывший шеф Влада по руднику Абасов, геолог Кравцов и некий Акулин. Туркин хотел также поговорить с женой погибшего, но Трошин объяснил ему, что она беременна на последних месяцах и ей сейчас лучше ничего не знать. Федор согласился держать связь с Трошиным и сообщить ему результаты расследования.
Трошин заходил взад-вперед по своему кабинету и лихорадочно соображал, как поступить, что предпринять… Но что может предпринять человек, от которого ничего не зависит? Одно он решил: дочери, под свою ответственность, ничего не сообщать как можно дольше. Тут он вспомнил, что Боб обещал отправить Леночку рожать за границу, и какой-то план у него созрел. Он тут же связался с Божмеровым по телефону и попросил его заехать для важного разговора.
Боб не заставил себя долго ждать. Через пару часов он приехал.
Трошин рассказал другу все, что знал, и попросил его пораньше отправить Леночку за кордон.
За чаем Боб, как бы впроброс, спросил Леночку, не решилась ли она рожать в заграничной клинике.
– А что тут думать, – неожиданно ответил за нее Трошин, – того и гляди гражданская война начнется в России. Я раньше не настаивал, но в связи с такими событиями… Поезжай, Леночка, чем скорее, тем лучше. Отдохнешь там от нашего кошмара и родишь в спокойной обстановке. А Владу мы с мамой все объясним. Не враг же он тебе и собственному ребенку.
– Наконец-то понял! – радостно воскликнула Ирина Николаевна.
Леночка с удивлением поглядела на отца, потом на Боба, и настороженно спросила:
– Что случилось? Скажи, па, что произошло? Почему вдруг такая спешка?
– Ты еще спрашиваешь, что случилось… – раздраженно выпалил Трошин, – ты что, в Белом доме со мной не была? А ведь это только начало! Сейчас каждый час будет что-то случаться. И это надолго… Боб, старина, давай отправим ее прямо на этой неделе. Воспользуйся хоть раз своими шпионскими связями ради простой роженицы…
– Ладно-ладно, успокойся, – урезонил его Боб, – за неделю не получится, но дней за десять вполне можно утрясти это дело. А ты, Леночка, зря так реагируешь, отец прав. Каша действительно заваривается крутая. Москва забита войсками… Поживешь в Париже, в клинике у тебя будет отдельная палата со всеми удобствами и комфортом. Никто тебя ни в чем ограничивать не будет. Да и вообще, когда еще во Франции удастся тебе побывать…
– Ладно, – согласилась Леночка, – но с Владом, па, сам будешь разговаривать и все объяснять.
– Не волнуйся, с ним мы уладим, – обрадовался Трошин, – я всегда знал, дочка, что ты у меня умница.
Он встал из-за стола, подошел к Леночке и поцеловал ее в рыжую прядь надо лбом.
– На тебя, па, этот переворот расслабляюще подействовал, сентиментальным ты у меня стал, – весело сказала она.
После чая отец с Бобом вновь уединились в кабинете и долго о чем-то толковали. Леночку это нисколько не удивило: время накладывает свой отпечаток на все, и на поведение людей тоже.
В постели она размечталась о Париже. “Кому война, а кому мать родная”, – вспомнила она на этот случай поговорку. Действительно, все для нее складывалось лучшим образом: в связи с политическими бурями в Москве, она чувствовала себя вправе, не посоветовавшись с мужем, уехать рожать заграницу. В глубине души она очень этого хотела и сильно переживала, зная заранее, что Влад будет против.
И вот все решилось само собой… Отец поговорит с ним… он умеет зубы заговаривать. Ее немножко расстроило только то, что опять забыла спросить у Кирного, как он додумался нарисовать картину “Саламандра” с длинноволосой девушкой, очень похожей на нее.
В следующий раз она решила начать общение с Пашей прямо с этого вопроса. Может, выяснится, где она его раньше встречала. Леночка уже подумывала, уж не шутки ли это дяди Боба? Он первый, узнав о картине в “Работнице”, ей этого Кирного напророчил.
“Засыпаю с Кирным и просыпаюсь с Кирным, тьфу, зараза!” – в сердцах подумала она и нырнула с головой под одеяло.
Боб проявил удивительную расторопность: через неделю все документы на выезд Леночки в Париж, включая авиабилет, были готовы.
Он торжественно вручил их ей за столом в розовом пакете. Правда, Леночке пришлось несколько раз съездить с Бобом в различные департаменты и в посольство Франции, но это ей было даже интересно.
– Итак, послезавтра утром твоя мечта сбудется, деточка! – торжественно провозгласил он, – Париж, за окошком вечная кокетка Сена, цивилизованный мир, сервис и еще масса всякого потрясающе интересного, и никаких проблем! Хозяева клиники милые люди, русские, муж и жена, тебе они понравятся. Артюр, кстати, поклонник журналистского и общественного, так сказать, таланта твоего отца, а его жена Кристина весьма обаятельная женщина и классный врач.
– Какие же они русские, если Артюр и Кристина? – удивилась Леночка.
– Это потомки русских эмигрантов, так сказать, первой волны, которые от большевиков во время революции и гражданской войны сбежали. Язык наш они знают хорошо, но говорят уже с акцентом. Россию любят этакой фольклорной лубочной любовью. Иногда устраивают застолья и поют разухабистые русские народные песни типа “Из-за острова на стрежень…” В их сознании Россия, собственно, такая и есть. Так что их не разочаровывай, показывай широту русской души…
– Буду песни петь про Стеньку Разина и ходить в сарафане и с кокошником на голове, идет? – перебила его Леночка.
– Вот-вот, ты не смейся, именно так или примерно так и надо русским вести себя за границей, – продолжал Божмеров, – а многие наши этого, к сожалению, не понимают и стараются быть похожими на них. В результате на наших соотечественников там смотрят с подозрением.
– Как на шпионов?
– Да, и как на шпионов тоже, – серьезно ответил Боб, – но тебе это не грозит, – улыбнулся он, – рыжих в шпионы не берут.
– Это еще почему? – обиделся за дочь Трошин, – взаправдашний Штирлиц, говорят, был рыжий и конопатый к тому же.
– Ну, про Штирлица я спорить не буду, хотя ты его точно ради дочки рыжим сделал, а вот про то, что разведчик не должен иметь яркую, бросающуюся в глаза внешность, я знаю точно…
– Еще бы тебе не знать, – хмыкнул Трошин, но Ирина Николаевна неодобрительно покачала головой и с укором глянула на мужа.
– Не волнуйся, Ирочка, – заметив ее реакцию, спокойно отозавлся Божмеров, – Саше очень хочется видеть во мне шпиона, и я ему, как настоящий друг, в этом не могу отказать.
Сказав это, Боб заразительно рассмеялся.
Потом он обстоятельно объяснил Леночке, что она, войдя в здание аэропорта, должна внимательно смотреть на листы бумаги, которые встречающие будут держать над головой. Она должна будет подойти к мужчине и женщине, державшим лист, на котором будут написаны ее имя и фамилия.
Закончив инструктаж, Боб распрощался с Трошиными до послезавтра.
Когда Леночка ушла в свою комнату, Ирина Николаевна тихо спросила мужа.
– Саша, что произошло? Я же тебя знаю, говори, что случилось…
Александр Кириллович с наигранной веселостью начал подтрунивать над женой:
– Какая ты у меня все-таки обывательница, Ирочка. Конечно, случилось. За окном революция, а ты хочешь видеть меня таким же, каким был при тирании коммунистов. Не выйдет, дорогая моя!
– Прекрати, Саша, – оборвала его Ирина Николаевна, – ты и при коммунистах не унывал. Я ведь чувствую, что произошло что-то в нашей семье. Почему Влад не звонит?
Трошин не мог долго врать жене, но он начал издалека:
– Понимаешь, Ирочка, люди делятся на три вида потребителей времени: одни живут только прошлым, другие настоящим, а для третьих единственно подходящей средой обитания является лишь будущее. Так вот, дорогая моя, мы с тобой относимся к третьим. Наша жизнь – это будущее. И по сему ни настоящее, ни тем более прошлое не властно над нами. И мы к ним должны относиться спокойно, как к чужой собственности. В данный момент наше будущее – это Леночка и ее дитя. Поэтому то, что я тебе сейчас расскажу, моя дорогая, наша дочь должна узнать только после возвращения из Парижа…
И он рассказал жене все, что узнал от Туркина, но как он ее ни подготавливал к этому, нервы Ирины Николаевны не выдержали такого удара: голова ее затряслась, слезы брызнули из глаз, еще мгновение, и с ней бы случилась истерика. Но Трошин вовремя сообразил, что надо делать: он подхватил жену под руку и увел в спальню.
Ирина Николаевна зарылась лицом в подушку и глухо подстанывала от рыданий. Александр Кириллович нежно ворошил ладонью ее волосы, целовал. Принялся разминать ей спину. Шептал на ухо, что очень ее любит, и что-то еще не важное и не нужное в этот момент, а может, как раз самые нужные сейчас слова. Постепенно Ирина Николаевна начала успокаиваться в его объятиях, и вскоре тихо проговорила:
– Саша, милый, я все поняла, ты не беспокойся, я все поняла…
Трошины договорились свое подавленное состояние объяснять дочери треволнениями последних дней и тревогой за нее. Все-таки в другую страну летит…
Но Александр Кириллович все равно ума не мог приложить, как они с такой конспирацией проживут эти сутки до отлета дочери. У жены в любое время мог повториться нервный срыв. Однако на следующий день сам Бог послал Трошиным пьяного Кирного. Вернее, не пьяного, а с жуткого похмелья. Увидев в дверях опухшую физиономию с лиловым синячищем под глазом, Ирина Николаевна охнула и запричитала:
– Пашенька, боже мой, кто же тебя так избил? Ой, ой, ой… Что творится!
Трошин выглянул из кабинета и сразу понял, что это пришло спасение!
Он подскочил к бедолаге и потащил его прямиком на кухню.
– Мать, хватит горевать, – бросил он через плечо Ирине Николаевне, продолжавшей стоять в прихожей в скорбной позе, – хватит, мать, горевать, давай-ка нам срочно чего-нибудь головку подлечить.
– Извините, Ирина Николаевна, я, кажется, опоздал, – почему-то ляпнул Кирной, упираясь и оглядываясь подбитым глазом на хозяйку.
– Пойдем, пойдем на кухню, Паша, – успокоил его Трошин, – никуда ты, Паша, не опоздал, утро на дворе. Ты даже не представляешь себе, как ты вовремя явился…
Ободренный Кирной воскликнул:
– Ну, тогда, загремели тамтамы и папуасы ринулись…
Трошин весело продолжил:
– Ринулись к корыту с тараканами! Ура! Пожрем!
Кирной удивленно взглянул на Трошина и солидно поправил:
– Между прочим, с термитами… большая разница!
– Да хрен с ними, Паша, нам все равно с тобой, чем закусывать, – дурачился Трошин. – Прав Хайям: “Дай мне чашу вина! Ибо мир этот – сказка, ибо жизнь – словно ветер, а мы – словно пух…”
Леночка проснулась от шума в прихожей и, услышав клич папуасов, а вернее, клич Паши Кирного, нервно расхохоталась.
– Ну, блин, точно: засыпаю с Кирным и просыпаюсь с этим алконавтом! Судьба! Но в Париже он меня не достанет! Сюрозавр чекнутый!
Она привела себя в порядок и заглянула на кухню, где учитель лечил своего любимца.
– О, привет! Кажется, сегодня непобедимых папуасов грохнули мордой об корыто с клопами?! Ничего фингал!
– Саламандра, не заставляй меня пожалеть, что я рассекретил тебе это корыто, прекрати наполнять его кровососущими тварями! – улыбнулся он Леночке, прикрыв лиловое веко.
– Посмотрите-ка на него, он уже на моей территории мне указывать начинает, чем наполнять, чем не наполнять. А вот я хочу, чтобы сегодня твои папуасы клопов жрали, не все их термитами баловать, они еще для цивилизации ничего не сделали, чтобы так роскошно жить.
– Ладно, Леночка, у человека несчастье, а ты на него нападаешь, – урезонил дочь Трошин, – за что выпьем, Паша?
– Позвольте, Александр Кириллович, поднять тост за сны гениев! – сказал Кирной, подняв рюмку.
– Оригинальный тост, – хихикнула Леночка.
– Своевременный тост, – поправил ее Кирной, – лучше гениальные сны, чем бездарная действительность, – добавил он и, чокнувшись с учителем, выпил.
– Если не возражаете, я вам расскажу, как меня сегодня ночью во сне Президентом России выбирали? – спросил он, зажевывая водку колбасой, и, не дожидаясь согласия, продолжал:
– Значит, так: засыпаю, а на самом деле вхожу в зал заседаний Белого, естественно, дома. Не успел я в кресле как следует устроиться…
– Ладно тебе, Кирной, – перебила его Леночка, – лучше ответь мне, как я у тебя в натурщицах оказалась?
– Случайно, совершенно случайно, Саламандра, сама виновата. Я вначале весны устроился руководителем художественной студии в ДК “Меридиан”. Как-то раз мои желания совпали с желаниями студийцев. И вместо занятий все пошли в кино. Я сидел рядом с какой-то рыжей девушкой, назвавшей себя Саламандрой. Это слово у меня всегда ассоциировалось с иностранной обувной фирмой “Саламандра”. Я сказал, что работаю на обувной фабрике. Никакой реакции… Пришел домой, заглянул в литературу. Оказалось, что Саламандра – это, по русским сказкам, человек, над которым не властен огонь. Я подумал: неплохо бы нарисовать картинку, что и сделал. Память у меня профессиональная, только твои волосы пришлось мне разметать по ветру. У картинки сразу же появились поклонники. Один из них зам. главреда в “Работнице”. Остальное – дело техники… Но интереснее другое. Я сделал вывод, что в России пользуется непреходящей популярностью среди публики все, что объято пламенем. А если еще это все в огне не горит, то полный успех! Сразу же громыхают тамтамы и папуасы сломя голову бегут к корыту, скажем так, с духовной пищей.
– А почему ты нам не показала журнал, Леночка? – удивилась и одновременно обрадовалась Ирина Николаевна.
– Надо было сначала выяснить, мама, что Кирной нарисовал именно меня, – гордо ответила она.
Сбегав в свою комнату, вернулась с журналом. Мать с отцом умиленно разглядывали репродукцию и хвалили поочередно то Леночку, то Павла.
– Пашенька, ты – гений! – воскликнула Ирина Николаевна, – надо же! Ты, доченька, хоть спасибо Паше скажи, так тебя красиво изобразил.
Леночка улыбнулась и проникновенным голосом сказала:
– Спасибо, Паша, картина мне очень нравится, но в следующий раз, когда будешь ее предлагать в журнал или на выставку, подпиши, пожалуйста, “Саламандра Трошина”. О’кей?
– О’ кей! – Согласился Кирной, – с фамилией даже эффектнее будет. А ты не боишься, что тебя захотят проверить на несгораемость?
– Это уже, Кирной, мои проблемы, тем более я завтра утром в Париж рожать улетаю, и там наши поджигатели меня не достанут. Так что, подписывай смело.
– В Париж? Рожать? – удивился Кирной. – Что, у нас забастовка?
– Па, объясни ему, что я боюсь рожать в городе, где постоянно гремят тамтамы и носятся до зубов вооруженные папуасы, – сказала она шутливо и ушла в свою комнату.
Кирной проторчал у Трошиных до позднего вечера. Отцу пришлось трижды бегать в магазин за вином. В конце концов они угомонились и завалились спать в кабинете.
Утром Александр Кириллович, взглянув на себя в зеркало, сказал, что ехать придется в такси. Паша опохмелился и пошел на Ленинский ловить тачку до Шереметьево.
Он разрядил обстановку. Леночка ничего не заподозрила в поведении родителей. А в день отлета тем более ей было понятно настроение матери и отца. Кто же прощается с радостью?
Позвонил Боб и попрощался по телефону, сославшись на занятость.
– Не забудь про “Стеньку Разина”, – шутливо напутствовал он Леночку, – и все у тебя там пройдет на отличку.