Закон подлецов

– Во лафа имениннице! Падлой буду, правильно, в натуре, пел тот крокодил в мультике про днюху, – насмешила всех «заехавшая» в 312-ю пару дней назад транзитница, и от переполнявших ее чувств завопила: – «К сожаленью, день рожденья только раз в году».

***

…Калейдоскопом в Сашиной памяти промелькнули дни рождения дома, в семье. Родители горазды были на сюрпризы, чтобы побаловать в этот день свою старшенькую. А как-то раз, ей тогда, помнится, восемнадцать исполнилось, два знаменитых друга отца, на весь мир известные Иосиф Кобзон и Александр Розенбаум, приехали к ней на день рождения и дуэтом спели песню «Доченька». А потом Иосиф Давыдович подошел к ней, зардевшейся от переполнявших чувств, и расцеловал в обе щеки.

А как готовились к маминым дням рождения ее детки! Сначала старшая, а потом уже все втроем, едва научились карандаш в руках держать, на каждый день рождения рисовали маме поздравительные открытки, и она умилялась порой до слез. И вот теперь, бережно укладывая перед сном разрисованное фломастерами поздравление, Саша думала о том, что уж этот день рождения, не в пышном ресторанном зале с музыкантами и певцами, не в уютном и таком родном родительском доме, а в тюремной камере, она точно не забудет никогда.

***

Саша достала из-под подушки томик стихов, пристроилась в кровати поудобнее, так, чтобы свет не выключаемого ночью фонаря попадал на страницы, но так книгу и не раскрыла. Не до поэзии ей было этой ночью. Хотя одна стихотворная фраза преследовала ее здесь, в камере, очень часто:

«Остановиться, оглянуться,

На том случайном этаже,

Где вам приходится проснуться».

Вот и сейчас она вновь пыталась оглянуться. В события совсем по времени близкие, но в которых до сих пор не удается разобраться.

***

О первых днях в тюремной камере остались только воспоминания боли и обиды, обиды и боли. Эти две «иглы» пронзили ее всю и жалили, не прекращая ни днем, ни ночью. Нестерпимо болела спина – не было нужных лекарств (передавать медикаменты, какие бы то ни было, категорически запрещалось), о необходимых лечебных процедурах и говорить нечего; не было специального матраса – да и откуда всему этому здесь взяться? Чувство обиды не покидало ее ни на минуту. За что? За что ее, ничего дурного не совершившую, швырнули в эту камеру? Как смеют они обращаться с ней как с преступницей? Как смеют кричать, оскорблять, надевать на нее наручники?.. Это чувство не давало ей покоя, иссушало душу, разрушало мозг. Обессилев от всего этого, Саша порой впадала в транс, в полузабытье, когда даже обе эти невыносимые боли – физическая и психологическая – переплетались воедино и становились ее существом. Часами могла она сидеть, обхватив руками коленки, и смотреть в одну точку, ничего при этом не видя.

Из этого состояния вывел ее случай. В камере стоял такой визг и вой, что она очнулась от своего полузабытья. У одной из наркоманок началась ломка. Она визжала, каталась по полу, рычала, потом подбегала к двери, колотила руками, ногами, требовала «дозу». В итоге разбежалась и, что было сил, ударилась головой о бетонную стену. Это для Саши такое было внове. Остальные же взирали на «выступление» вполне даже равнодушно. Лишь когда наркоманка, истекая кровью, без памяти рухнула на пол, кто-то из девчонок крикнул через дверь охранницам: «Эй, кто-нибудь, «лепилу» (на блатном жаргоне – врач. Прим. авт.) зовите!» Никто не бегал, не суетился. Пришел доктор, вместе с охранницами окровавленную женщину, не особо церемонясь, уволокли. Рану в медчасти промыли, зашили, через пару часов вернули в камеру.

Бессонной ночью Саша размышляла о случившемся. Перед ней были некто Александра Лисина и ее строгий, беспристрастный, так она себе представила, Оппонент.

– Ты видела, до чего довела себя эта женщина? А она моложе тебя и физически крепче, – говорил Оппонент.

– Да, но она человек, зависимый от наркотиков. К тому же у нее была ломка, – возражала Саша.

– А у тебя разве не ломка? – все так же строго продолжал Оппонент. – Только не наркотическая, а психическая. Во что ты себя превращаешь? Эта наркоманка саданулась об стену, ее зашили, и она живет себе дальше. А ты разрушаешь себя каждый день. Не забывай, что у тебя трое детей. Они любят и ждут свою маму. Здоровую, а не психически больную развалину. И запомни, Саша, те, кто тебя сюда упрятал, они ждут твоего поражения. Не доставляй подлецам такой радости. Ты должна быть стойкой и крепкой.

Утром в камере вместе с другими завтракала внешне все та же самая Саша Лисина. Но это был уже другой человек.

***

На допросы ее опять перестали вызывать. Чтобы заполнить день, она заказывала в местной библиотеке все новые и новые книги, читала просто запоем. Преобладали здесь классики, как русской, так и зарубежной литературы. Принесли в том числе и томик Пушкина. Листая от нечего делать книжку, Аленка-клюква наткнулась на уже слышанное от Саши название – «Сказка о царе Салтане».

– Это чё, Саш, ты эти стихи нам читала, ну, про то, как царица в «хате» плела «дорогу»?

– Ох, Аленка, Аленка, – засмеялась Александра. – Ну и каша у тебя в голове.

– Ты не смейся, ты лучше расскажи, я люблю сказки.

– Зачем же рассказывать. Хотите, я вам вслух почитаю, – обратилась она уже ко всем. И не дожидаясь ответа, начала:

«Три девицы под окном

Пряли поздно вечерком».

Две девчонки продолжали азартно резаться в нарды, но трое собрались возле нее, даже дежурная перестала греметь посудой.

С того дня и повелось. За завтраком кто-то из них теперь непременно спрашивал: «Саша, а сегодня что нам почитаешь?» Когда, много месяцев спустя, она выходила из СИЗО и подписывала библиотечный формуляр, библиотекарша сказала:

– Ну, Лисина, такого у меня еще не было: ты за год больше двухсот книг прочитала.

Иногда чтение прерывалось вопросами. Им, ее слушательницам, далеко не все слова были понятны. Словарей под рукой, конечно, не было, она объясняла как умела – благо знаний хватало, да и память не подводила.

Как-то раз Саша вслух стихи Бунина девчонкам читала:

«Я помню спальню и лампадку.

Игрушки, теплую кроватку».

– Ну надо же – слова обычные, а ведь сама не скажешь, аж плакать хочется, так за душу берут, – вздохнула Василиса. – А мы только и можем – мать-перемать, да еще раз твою мать, а из иностранных слов только по фене ботаем.

Не собиралась Саша поучать своих не ею выбранных подруг, само собой вырвалось:

– А нам кто мешает на русском языке говорить, на простом русском языке, который во всем мире признан одним из самых красивых и богатых? – воскликнула она.

– Точно, Сашка! Как в кино «Джентльмены удачи». Помнишь, Доцент своих корешей, чтобы они по фене не выражались, пиз… Ну, в общем, бил по затылку, – засмеялась Василиса. – Во, точно, девки, теперь кто матюкнется, или по фене там, – дежурство вне очереди.

Конечно, ни материться они в один день не прекратили, ни по фене – блатном жаргоне – выражаться. Но все реже и реже раздавались в камере эти словечки. И когда в 312-ю попадала новая транзитница, из тех, что уже не одну камеру прошли, то поначалу никак не могла понять, что в это «хате» не так. Вроде зэчки как зэчки, а говорят чудно, как будто лекцию читают или по телеку выступают.

Камера, где сидела Саша, ее стараниями преобразилась даже внешне. На столе появилась веселая в цветочек скатерка, на окне – легкие занавески. Офицер из охраны, увидев такое, только головой покачала и строго сказала: «Занавески не задергивать, а то содрать велю», – но не запретила.

***

А камера, как и все другие камеры в СИЗО, готовилась к встрече Нового года. Тюрьма тюрьмой, а Новый год по расписанию, невесело шутили здесь. Девчонки проявляли чудеса изобретательности, делая из обрывков бумаги гирлянды, пластиковую стенку душевой украсили изображения елки, Деда Мороза, Снегурочки, снежинок. Охранница, увидев утром 31 декабря все это художество, поначалу взбеленилась: «Это что за безобразие, смыть немедленно, и лохмотья эти убрать», – ткнула она пальцем в гирлянды. Но тут вступилась известный дипломат Василиса, которая, как никто, умела договариваться с местной администрацией.

– Гражданка начальница, Новый год же сегодня, – просяще начала она. – Понимаю, не положено. Но ведь всего на несколько часов. К утренней проверке и следа не останется.

– Ну гляди, если подведешь, тебя и накажу.

– Ни за что, вот увидите, к шести часам утра и следа не останется, – горячо заверила Васька.

И охранница, вот чудо, не возразила и пошла себе дальше. А новогодние чудеса продолжались. В камеру принесли от родственников сразу пять посылок. Ну кто мог ждать такого богатства сразу, в один день. Ну, что это, если не новогоднее чудо? Саша пошепталась с Василисой, и они решили не говорить, кому именно эти передачи, чтобы, значит, другие, обделенные, в такой радостный день не огорчались. Все вывалили на стол. И какое же было в этих пакетах великолепие! И крабовые палочки, и нескольких сортов колбасы, и сыр, и маринованные огурчики-помидорчики, конфеты – какие угодно. А самое главное – хлеб, много хлеба, разнообразного, белого и черного, душистого, ароматного, а не этого тюремного, твердокаменного и кислого, от которого скулы сводило и зубы можно было сломать.

Но больше всего общепризнанную и непревзойденную кулинаршу восхитила баночка зеленого горошка. «Живем, девки, все у нас, как на воле. Даже оливье сооружу!», – воскликнула Василиса.

И салат, без которого ни один новогодний стол не обходится, и их стол украсил, и другие салаты тоже, и красиво уложенные закусочки, и даже какое-то замысловатое горячее, тоже руками Василисы изготовленное, все у них было в эту праздничную ночь.

Сам «хозяин» распорядился, и им разрешили посмотреть праздничный концерт, и отбой объявили после двенадцати. Поэтому ровно в двенадцать ночи, когда на телевизионном экране сошлись стрелки и пробили полночь кремлевские куранты, затряслись, задрожали полы всех камер женского корпуса Макарьевского следственного изолятора. Это женщины – все как одна – топали ногами и кричали, что было сил, многократно повторяя: «С Новым годом!»

И никто на них в эту ночь не рыкнул: «Убить базар!»

Глава тринадцатая

По телевизору шла передача про ансамбль «Битлз». Вроде отмечали какой-то юбилей «ливерпульской четверки». Саша была в тот день дежурной, мыла после ужина посуду и, машинально, стала негромко подпевать.

– Саша, а ты понимаешь, о чем они поют? – спросил кто-то из девчонок, не сомневаясь, что Саша знает все.

– Про нас они поют, – вздохнула Саша и перевела знаменитые, всему миру известные слова:

«Лишь вчера

Жизнь была беспечна и добра,

Но забыть теперь пришла пора

Во что я верил лишь вчера».

И, вдохнув, почти шепотом, произнесла главную строчку этих стихов Пола Маккартни: «Но жив еще во мне вчерашний день».

Помолчали. Потом Василиса, будто о чем-то очевидном, с нескрываемой гордостью за подругу, сказала: «И английский тоже знает наша Сашенька. А еще какие языки знаешь?»

– А еще французский и испанский, – призналась Саша и засмеялась: – Только в СИЗО переводчики не нужны.

– И где ты столько языков выучила? – спросила Надька-цыганка, которая с первого же дня их знакомства прониклась к саше особым уважением.

– Отец в Европе работал, мы там всей семьей несколько лет жили, – не вдаваясь в подробности, скупо ответила Александра.

***

Их с сестрой отдали в частную школу с пансионом в той небольшой, с ровно постриженными газонами и ежедневно мытыми шампунем тротуарами, стране, где мужчины считали появление на улице без галстука столь же безрассудным, как без штанов. Школа была международной, учеба здесь считалась невероятно престижной. Обучение велось на английском языке, кроме этого в обязательную программу входило изучение французского и, по выбору, третьего языка. Сестры Михеевы выбрали испанский.

Поначалу жили они раздельно, но приехал папа, переговорил с директором, и Шурочку с Верочкой поселили в одной комнате – папа умел быть исключительно убедительным и сумел объяснить, что во избежание психологической травмы младшей сестре лучше поначалу жить вместе со старшей. Оставаясь наедине, сестры еще какое-то время говорили на русском языке, хотя правилами школы это воспрещалось категорически. Но через три месяца Алекс и Вьер-р-ра (имя «Вера» произносили здесь только через мягкий знак и с долгим грассирующим «р»), так их называли и сверстницы, и учителя, свободно заговорили на английском.

В одежде никаких ограничений не было, старшеклассниц запросто можно было перепутать с молодыми преподавательницами – те же джинсы, футболки, модные по времени прически. В отличие от советской школы, педагоги здесь вообще были весьма дружелюбны и никакой субординации не требовали. Саша долго еще вспоминала, как в свой первый день занятий поднялась из-за стола, когда в класс зашел преподаватель. «Алекс, что-то случилось? – спросил он недоуменно». «Нет-нет, все в порядке», – поняла она свою оплошность, увидев, что, кроме нее, все остались сидеть на своих местах.

Как-то раз на краешек стола, за которым она занималась, присел, здесь это тоже было в порядке вещей, один из учителей, стал что-то ученице непонятное объяснять. Форменный школьный галстук Саше мешал, сбивался то на один бок, то на другой, она раздражалась и от этого постоянно отвлекалась.

– Знаешь, Алекс, мне кажется, этот галстук тебе совершенно не к лицу, – засмеялся учитель, сам сорвал с нее ненавистную повязку и метко, как заправский баскетболист, запустил в мусорную корзину.

Деньги за обучение в колледже драли сумасшедшие, но это того стоило. Сергей Михеев, отец девочек, понимал, что ни в одном учебном заведении России того времени дочери подобного образования получить не смогут, не говоря уж о том, что теперь они свободно владели тремя иностранными языками. К моменту поступления Саши в вуз семья вернулась в Россию. На семейном совете решили, что поступать надо непременно в Московский государственный университет, самый престижный вуз страны. Саша не возражала, по большому счету ей было все равно: отстав в Европе от здешних реалий, она не видела большой разницы между университетом имени Ломоносова и другими университетами Москвы. К тому же окончательный выбор все еще не могла сделать, колебалась между филологией, юриспруденцией, историей…

Как-то утром Людмила Анатольевна обрадовано сообщила дочери:

– Завтра к четырем часам поедем в МГУ, договорились, что тебя проконсультирует один профессор с филфака.

– Зачем, мама?

– Ну как ты, дочка, не понимаешь?! – всплеснула Людмила руками. – Здесь требования к знаниям предъявляются совсем иные, чем в Европе. К тому же не забывай, это не обычный вуз, это МГУ, во всем мире известный университет.

– Не преувеличивай, мама, – хмыкнула дочь и пошла в свою комнату. Предстоящего тестирования она ничуть не опасалась. В школе их, внешне незаметно, но методично, вообще отучили волноваться перед экзаменами. Ну, а те, кому с этим волнением справиться так и не удавалось, от устных испытаний освобождались вовсе и экзамены сдавали только письменно.

На следующий день Саша отправилась в университет. Больших трудов стоило ей убедить маму – она же уже взрослая и вполне самостоятельная – не ехать вместе с ней. Профессора в пустой аудитории пришлось ждать минут сорок. Саша уже хотела уходить, решив, что консультация по какой-то причине не состоится, когда в аудиторию вошел полный человек с портфелем.

– Михеева? – спросил он и недовольным тоном, словно это Саша опоздала, а не он, заметил: – Вставать надо, когда преподаватель входит в аудиторию.

Она могла бы сказать, что за пять лет учебы в школе напрочь отвыкла от этого вскакивания при виде учителей, но лишь резонно заметила:

– Я же не знала, что вы преподаватель.

Такое начало ничего хорошего не предвещало. К тому же Виктор Викторович Оспищев принадлежал к той непочтенной категории, которые в науке жаждут не знаний, а профессорской должности. Решив непочтительную абитуриентку «поставить на место», профессор стал задавать ей вопросы в таком темпе, что невозможно было даже сосредоточиться, обдумывая ответы. К беспардонной, если не сказать хамской этой тактике прибегали лишь те немногие из преподов, которые умышленно хотели «завалить» студента. К тому же, говоря о ее любимом Диккенсе, Оспищев проявил столь чудовищное невежество, что Саше враз стало скучно продолжать беседу с этим напыщенным индюком.

– Ну, как? – нетерпеливо спросила мама, едва дочь вернулась домой.

– Он просто дурак, – вроде бы непоследовательно, но по существу ответила Саша.

– Да как ты можешь?! – возмутилась Людмила Анатольевна. – В конце концов он – профессор…

Ничего не говоря, Саша подошла к книжному шкафу, достала тот томик Веры Пановой, где была ее любимая с детства повесть «Сережа». Пролистав, нашла нужную страницу, хотя много раз читанный текст помнила почти наизусть.

– Помнишь, мамочка, я, кажется, в первом классе была, когда ты мне «Сережу» подарила, я еще тогда думала, что это про нашего папу, а ты смеялась и говорила, что это совсем про другого, очень хорошего мальчика. Так вот вспомни. Один человек, дядя Петя его у Пановой зовут, всучил мальчику пустую обертку, свернутую, как конфета. Когда Сережа обман обнаружил, ему так обидно стало, и он спросил, цитирую по книге: «Дядя Петя, ты дурак?» Мать его, конечно, ругать стала, требовать, чтобы он немедленно извинился, но Сережа извиняться не стал. Вечером пришел отец, ну, вернее, отчим, и мама Сережи ему обо всем рассказала. Так вот, мамочка, что этот человек своей жене ответил, – и Саша прочитала на заложенной пальцем странице: «По-моему, – сказал Коростелев, – ни по какой педагогике нельзя взыскивать с парня за то, что он дурака назвал дураком».

– Ну, знаешь, у тебя на все свое мнение, – пожурила Людмила Анатольевна дочь. – И в кого ты такая? Ну вот зачем ты вчера нагрубила дяде Диме?

– Отвечаю по очереди, – засмеялась Саша. – Я такая потому, что есть в кого. А по поводу дяди Димы, так я ему не грубила. Я просто сказала то, что думаю. Знаешь, мама, многие люди считают за грубость, если кто-то говорит то, что им не нравится.

– Нелегко тебе будет, дочка, с такими суждениями, – вздохнула мать.

Через месяц Саша без особых усилий поступила в юридический институт.

***

С того самого «битловского» концерта начались в камере 312 уроки английского языка. Преподаватель – подследственная Александра Лисина. Ученики – шестеро подследственных, ожидающих своей участи в этой же камере, которые сами просили учить их иностранному языку, потому что на нем поют такие распрекрасные песни. Иногда учеников было больше. Охранницы прильнув к окошку в двери камеры, прислушивались, но занятий не прерывали. Во-первых, не запрещено, а во-вторых, самим интересно было.

Собственно, у Саши это был уже не первый опыт преподавания английского. Правда, до этого ее учениками были детки, а не взрослые женщины, да еще и с такими непростыми изломанными судьбами.

***

Вскоре после возвращения в Москву, благотворительный фонд, которым руководил Михеев, отреставрировал одну из церквей. По просьбе настоятеля храма открыли здесь и воскресную школу. На открытие вся семья Михеевых отправилась в полном составе. «Я тоже хочу что-нибудь полезное для церкви делать, как ты, – заявила Саша отцу, когда они возвращались домой. И тут же сама предложила: – Например, я могла бы деток в воскресной школе учить английскому».

– А что, – загорелся Сергей, – прекрасная идея, Шурочка. И, не привыкший откладывать важные дела в долгий ящик, организовал все так, что уже в следующее воскресенье дочь провела свой первый урок.

Саша теперь частенько вспоминала своих юных учениц из воскресной школы, в непременных косыночках на головках, благовоспитанных, вежливых и прилежных. Вспоминала, но не сравнивала. Это была другая жизнь, и другие в ней были люди.

***

…Надо сказать, отношение надсмотрщиц к обитательницам 312-й после новогодней ночи изменилось. Они по достоинству оценили изобретательность и рукоделие женщин, сумевших, казалось бы, из ничего так украсить камеру. То и дело теперь кто-то из администрации СИЗО просил то стенгазету оформить, то плакат нарисовать. Начальник изолятора майор Круглый, памятуя о строгом визитере, еще долго справлялся, как ведет себя Лисина, но поскольку больше никаких указаний в отношении нее не поступало, то и он скоро интересоваться перестал. Лишь, выслушивая о том, что в 312-й идеальный порядок, чистота, скатерки да занавесочки, книжки вслух читают, молятся, и даже стали английский изучать, лишь головой качал: «Хоть этих к ним води, будь они неладны, правозащитников».