Разбегающиеся миры, или Вселенская толкотня локтями

Так в чём же привязка? – всё звучал и звучал в российском дипломате глас самокопания. – Или тебя, мужик, лишает критики обожание Барбары за подвиги в постели? Нет-нет, не то. Не ново. И в студенчестве по этой части ты тоже был парень не промах – однако ж, не хмелел до дрожи в поджилках.

Или – театр одного актёра? – подкинул следующую занимательную идейку внутренний голос. – Точней, театр одной актрисы в лице Барбары Рэдклиф? Маловероятно. Так достоверно сыграть невозможно. Да и суть не в чьей-то искусной игре…Ведь твои-то ощущения никто не в состоянии подделать. Знакомство-подстава? Нет-нет, эдак не обставишь самую хитроумную мизансцену знакомства – всё было экспромтом, вплоть до того, что

в сближении инициатива исходила от тебя. Нет-нет. Исключено.

Чёрт с тобой, я сдаюсь! – обескуражено проворчало «второе я», убираясь восвояси, в глубины подсознания.

– Но ведь терзает же, терзает же меня какая-то дребедень, – уже от первого лица продолжил анализ Капличный. – Ах да! По пути сюда я думал о странностях в повадках Барбары: в гостиной номера она эдак мягко, ненавязчиво, но неизменно усаживала меня в одно и то же кресло. И отдавалась не там, где прихватит, а непременно в кровати. А уж на тахту в порыве страсти я сам её впервые затащил. Барби же на неё даже не присаживалась. С чего бы это? Умысел? Запись на видеокамеру? Или бредни расклеившегося резидента? Впрочем, впрочем…

Доверяй, но проверяй. И Евгений, страхуясь, бережно высвободил плечо из-под разомлевшей во сне Рэдклиф. Он осторожно сел на краю тахты и бдительным взором сантиметр за сантиметром исследовал спальню. Но не обнаружил чего-либо подозрительного, кроме миниатюрной решёточки вытяжной вентиляции, расположенной под потолком напротив кровати. Вскрывать её при любовнице, как будто бы и крепко уснувшей, Капличный всё же не решился. Потому он на цыпочках прокрался в гостиную и притворил за собой дверь.

В гостиной Евгений сел «в своё» кресло, откуда и повёл обзор. Здесь вентиляционная решётка располагалась в стороне от кресла, зато напротив на стене висела репродукция с картины американского художника Трамбалла «Битва при Банкерс-Хилле». С расстояния в три метра секретарь посла не заметил ничего любопытного, а вот вблизи, ощупывая и осматривая полотно в упор, он наткнулся на неровность.

То было крохотное отверстие, а за холстом прощупывался выступ. Капличный попробовал отвести низ рамы от стены, но та не подалась ни на йоту, будучи надёжно прикреплённой. Махнув на предосторожности, дипломат совсем не дипломатично продавил материю пальцами. Послышался лёгкий треск, и из-под полотна высунулось нечто, похожее на миниатюрный металлический раструб. Евгений увеличил надрыв и обнаружил, что раструб является частью прибора, прочно вмонтированного в стену. Что это был за прибор, он определить не смог, однако его функциональное назначение не вызвало никаких сомнений.

Евгений вернулся к креслу, буквально упав в него и растерянно твердя: «А за пикантной дырочкой крылась другая дырочка. А за пикантной дырочкой крылась…» Очередная фраза осталась незавершённой, поскольку его нутро буквально пронзила новая страшная догадка, навеянная последними событиями. «Сумочка Барбары! – пульсировало у него в мозгу. – Сумочка Барбары! Она же с ней ни на секунду не расстаётся, словно там бриллиант Шах. Даже когда мы примчались из «Мандалая» и я раздевал её, она удосужилась подвинуть стул к кровати и повесить на него сумочку».

Мертвенная бледность покрыла его лицо, вопреки тому, что кровь диким прибоем ударила в мозг. Он схватился за виски и застонал. В этой позе его и застала Рэдклиф, появившаяся из спальни.

– Что с тобой, Иугенио?! – бросилась она к нему. – На тебя жутко смотреть.

– Больно, – ответил тот. – Голова. Наверное, кровь сейчас порвёт сосуды…

– Этого только не хватало! – вырвалось у американки восклицание в такой интонации, в какой говорят о дизентерийном больном, прохваченного неудержимым поносом прямо на светском рауте. – Подожди…Врача?…Нет, – заметалась она по номеру. – Подожди. Я спрошу что-нибудь у горничной.

Барбара накинула халат на голое тело и выскочила в коридор. Несмотря на мучительные головные спазмы, Капличный заставил себя встать, пройти в спальню и расстегнуть замочек-молнию на дамской сумочке, висевшей на спинке стула. Так и есть, в один из отделов ридикюля был вмонтирован миниатюрный приборчик, имевший трубку. Трубка заканчивалась раструбом, который наглухо крепился к выходному отверстию в боковине сумочки, замаскированному под декоративную пуговку.

Евгений услышал стук входной двери и шум позади себя. Он успел лишь развернуться и рассмотреть трёх крепких парней, ворвавшихся в спальню. Парни набросились на него, нанося удары и стремясь выкрутить руки. Освобождаясь от захватов, разведчик заученно сделал кувырок вперёд, всей тяжестью тела рухнув на пол и прикрыв голову руками. Приём удался, и он на долю секунды стал неподвластен «скунсам». Этого хватило, чтобы Капличный трижды нажал кончиком указательного пальца в ямочку под ухом – туда, где был имплантирован специальный микропроцессор – так называемый «бипер». Как ни странно, ему сразу полегчало: главное, теперь его коллеги получат условный сигнал о провале, и будут знать о месте его нахождения.

«Женька, тебя будут пытать – уйди в себя, молчи и никого не слушай! – отдал он себе приказ. – Ни в чём не признавайся и никого не выдавай! У тебя есть только сынишка Егорка, Ольга, папа, мама и Россия. Они в тебя верят…»

Капличный внешне перестал сопротивляться, расслабился, и американские контрразведчики скрутили его. В спальню вбежала Рэдклиф и разинула от неожиданности рот. «Где тебя черти носят, идиотка?! – заорал на неё один из парней. – Всё на свете проспала, индюшка!»

Всю неделю спецслужбы мучали Капличного по полной программе. Здесь были и первоначальные попытки лишения сна с вынужденной полной наготой, и пытки холодом с утоплением, и медикаментозное воздействие с введением галлюциногенов и новейших болевых препаратов…Но всё было тщетно. Бесполезно изгаляться над бесчувственным куском мяса. Любые формы влияния бессмысленны, если они оказываются внешними по отношению к сознанию, замкнувшемуся в себе. Истязания, наоборот, окончательно отрвали экзистенциальную составляющую Евгения от тела и утопили её в недостижимой бездне.

Глава десятая

1

Чекист Топтыжный в оперативной квартире поджидал агента с конспиративным именем Болт. В миру Болт звался Захаром Андреевичем Громадиным и подвизался в качестве начальника службы безопасности в видеосалоне «Сюр-Реал». Туда он пришёл по протекции КГБ из московского уголовного розыска с должности заместителя начальника управления. «Отбарабанив» в милиции двадцать семь лет, Громадин заработал пенсию по выслуге лет, а заодно геморрой и обширнейшие оперативные связи. Принимая во внимание последнее обстоятельство, Иван Сергеевич и завербовал «мента», что не составило труда: близкого поля ягоды.

Громадин был тем самым верзилой с «лошадиной мордой», что «засёк» Тихона Заковыкина в «Сюр-Реале».

Помимо функции общего мониторинга посетителей салона, Громадин выполнял и специальное задание Топтыжного: он «пас» Георгия Листратова – того самого агента Глюка, что являлся творцом нейроэлектронных сеансов. Разумеется, о том, что агент Глюк и Листратов – одно лицо, знал исключительно Топтыжный. Даже Крутов и Столповский, по всем правилам агентурной работы, об этом не были осведомлены.

Для «конторы», как называли комитет государственной безопасности сами чекисты, Листратов был ценным приобретением, располагая технической возможностью сбора информации со всех компьютеров салона на сервер. А кто владеет информацией – тот владеет миром. Отсюда изначально становилось ясным, что для Глюка «песенка независимости» от могущественной организации была «спета».

Именно с помощью Глюка Топтыжный и «расключевал», в частности, «субъективную реальность» магната Рокецкого. Да-да! того самого магната Рокецкого, фабриковать компромат на которого чекист отказался по заданию смещённого с поста руководителя КГБ Пырванова.

С некоторых пор Рокецкий зачастил в видеосалон. Проверка донесла, что он сделал эксклюзивный заказ на сенсорный модуль небезызвестного в кругах полусвета Сашу Каминского. Изюминка заключалась в том, что Каминский не относился к избранному сонму звёзд кино, телевидения, эстрады. Он был прожжённым жиголо и бисексуалом. И упоминание о нём в прошедшем времени не оговорка, так как Каминский скончался от передозировки при

приёме наркотиков.

Ностальгия Вадима Юрьевича по умершему была настолько непреодолимой, что он собрал все сохранившиеся видеоматериалы (ну очень интимного характера), запечатлевшие его с Каминским, и доставил их Листратову. Георгий переформатировал материалы на специальный нейроэлектронный модуль.

Остальное было делом техники. Началась игра в поддавки. С началом сеансов, в порядке первой подставки, Рокецкому посредством нейроэлектронного алгоритма стали подавать аккуратно подправленный образ Каминского. Образ был скроен адекватно: с учётом психотипа магната. Выработав у Вадима Юрьевича нужную скорректированную установку, в быту ему подсунули подставку № 2 – того, кто послужил прообразом скорректированной подставки № 1. В этом качестве фигурировал подобранный комитетчиками активный педераст Семён Бакулин, похожий на почившего в бозе Сашу Каминского.

И «дамка» скушала «пешку». А комитет госбезопасности заполучил великолепного сексота, поставлявшего «первоклассный свежачок», ибо в постели секретов нет. В частности, Бакулин раскрыл тайну того, что Рокецкий через прозападную неправительственную организацию Британский Консультатив свёл Коданского со «скунсами» при «разруливании» искусно спровоцированного инцидента, связанного с захватом российских дипломатов на Ближнем Востоке.

И вдруг Глюк пропал. Но если предположить его перевербовку и утечку информации о том, что Рокецкий и некоторые иные VIP-персоны подвергались нейроэлектронному программированию по указке КГБ, то спецслужбе было бы несдобровать. Вернее, некоторым её штатным сотрудникам.

2

Дисциплинированный Громадин на оперативную «точку» для контрольной проверки явился точно к назначенному сроку. Его массивная фигура с трудом протиснулась через дверной проём, рассчитанный на среднестатистического человека. Они с Топтыжным присели за стол и почти по-приятельски «приняли на грудь» по рюмочке коньяку – формально-то время было уже нерабочее.

– Ну, и чего? – закусывая горячительное шоколадом, спросил полковник КГБ полковника милиции в отставке.

– Ну, что, Иван Сергеевич, – степенно промокая губы салфеткой, откликнулся Громадин, – задачку по Листратову я досконально провентилировал. Те урки, коих Жора заманил в свой кабинет в «Сюре», а потом срезал из шокера и запер – корефаны Вована Палача. Они до сих пор молчат, как рыба об лёд, и заяву на Листратова малевать отказываются. По низам же ползёт информация, что Жорик слинял от блатной шушеры. Якобы, метку зелёнкой на лбу ему намазал не кто иной, как сам Вован.

– Якобы, или намазал?

– Что Вован его пометил – верняк.

– И чего Палач домогался?

– Пока установить не представилось возможным.

– Что по другим связям?

– Другие ходатаи тоже были, но в основном – по сенсорным фантазиям. На фейсконтроль поставлены. Подозрительных не замечено.

– Ваша версия, Захар Андреич?

– Где-то Георгий сработал по чёрной схеме – с кем не надо связался, кому надо не отстегнул, вот и пришлось скоропостижно смотаться.

– Почему думаете, что он именно сбежал, а, допустим, не убит?

– Потому, что гопота заменжевалась и всё ещё менжуется. Аж Паразитолог – правая рука Вована – возле «Сюра» мельтешил. Стало быть, потеряли они его. Покамест более конкретно не скажу. Вы ж сами наказывали за Листратовым приглядывать, но прослушку – ни-ни.

– Да-да, – подтвердил предыдущую установку Топтыжный, опасавшийся, что плотная опека за Листратовым может вывести Громадина на такие горизонты, за которые тому высовываться не дозволялось. – Вы, вроде бы, Захар Андреич, хотели просечь ситуацию через ссученых.

– Да. На нейтральной территории я перетолковал с Зубом –

авторитетом среди сук. Воры в законе злы на Вована и обещали выдать наколку на него. Зуб даже намекнул, что в банде Вована у них есть засланный казачок. Будем ждать от него свежачка. Послезавтра у нас с Зубом стрелка…

Полковник слушал внештатника и параллельно бился над разгадкой того, что заставило Глюка удариться в бега, что могло связывать его с уголовниками. И пока головоломка Ивану Сергеевичу оказывалась «не по зубам».

3

Марш Листратова, или как он сам обозвал это явление – «драп на Восток», упорно продолжался. За минувшие сутки Георгий и Милена существенно продвинулись к цели. Особенно им повезло со случайным попутчиком в вятском городишке Уржум: предприниматель, вертолётом доставлявший товары на Урал, за солидную мзду взял их на борт. Так беглецы оказались в городе Кудымкар Пермского края. Для ночёвки они по традиции устроились в домишке, расположенном на окраине населённого пункта. Погода стояла чудная, в распоряжении был целый вечер, и московские изгои решили побродить за околицей по безлюдным перелескам.

– Гошенька, – жалобно сказала Милена, следуя по тропке за Листратовым, – я так больше не могу. Мне тяжело переносить эти перелёты. Я думала, что богу душу отдам в этом проклятом вертолёте.

– Милаша, немножко надо потерпеть, – уговаривал тот её. – Считай, треть маршрута позади. Осталось не так уж много.

– Где же треть, – возражала ему любимая. – Где же треть? В лучшем случае, четверть, да и то с большой натяжкой. Ты хочешь,

чтобы я умерла и Кешу тоже уморила?

– Мила, пожалуйста, перестань. Всё закончится хорошо, – следовала успокаивающая фраза.

– Гошенька, давай, вернёмся. Ну, не звери же в этих…в органах сидят…

– Милена, соображай, что мелешь! – начинал раздражаться

мужчина. – Москва слезам не верит…

И тут же он, спохватившись, поспешно пресекал выражение собственного недовольства. Листратов держал чувства на коротком поводке, ибо виной их семейного бедствия был он сам. А на стороне любимой женщины, сверх того, были и беременность, и токсикоз, и усталость, и дорожные мытарства, и самое главное – ещё неродившийся сын Кешка. Георгий видел его только на мониторе медицинского прибора и чувствовал через живот матери, но уже обожал. Он обязан был обеспечить сыну счастливую жизнь, он не мог допустить, чтобы его наследник перенёс хотя бы толику тех невзгод, что выпали на долю его отца.

С каждым днём подчинение жены воле мужа давалось всё сложнее. Объяснялось это многими факторами, а всё ж решающим был тот, которого в нынешних условиях Листратов был лишён. Ведь тайна его изначального магического воздействия на молодую женщину во многом обеспечивалась сугубо технологически. И вот каким образом.

Впервые увидев Милену (оказавшуюся, как выяснилось позднее, дочкой известного академика Кузовлёва) режиссёр салона уже после трёх неровных биений сердца знал, что ради неё поступится чем угодно, но добьётся расположения. В течение первой же недели исполнения заказа Кузовлёвой, арсенал банальных средств мужского влияния был исчерпан Георгием до дна: от личного обаяния и благородных поступков до цветов и дорогих подарков, от приглашений в рестораны и казино до предложений посетить Третьяковку и Большой театр. Увы, принимая цветы, девушка ограничивалась дежурными благодарностями, а от прочего отказывалась наотрез. И в безысходности режиссёр «Сюр-Реала» прибег к крайним мерам.

Исполняя заказ своенравной музы по конструированию сенсорно-электронного модуля первого космонавта планеты, Листратов не побрезговал уже апробированным и утончённым мошенничеством. Он грамотно подретушировал на нейроэлектронном файле внешность и личность Юрия Гагарина под себя. Он искусно привнёс в манеры кумира Милены те свои повадки, что нравились женщинам. «Встречным курсом» он и в себе культивировал наиболее яркие и отчасти доступные копированию проявления характера космонавта: знаменитую гагаринскую улыбку, открытость, заразительный смех, доброжелательность, искренность и другие черты, неизменно импонировавшие всем людям Земли. Шаг за шагом уловка стала приносить, пусть и минимальные, но положительные плоды: в отношениях с режиссёром у Милены исчезали отстранённость и сугубо деловой подход заказчика.

Ан Листратов не ограничился традиционным по способу воздействия методом внушения извне – через внешние органы чувств. Ведь он располагал и качественно иным арсеналом воздействия.

И здесь не имеется в виду лазерная тиара, через которую пикосекундные импульсы подавались нейроэлектронным модулятором в мозговой «центр удовольствия» клиента – данное устройство спорадически применялось и до Георгия. Но предшественниками Листратова в мозолистое тело, что размещается под границей мозговых полушарий человека, подавались весьма и весьма примитивные разряды. Исследователи действовали методом так называемого «научного тыка». В их работе вслепую применялись недифференцированные импульсы-раздражители. Именно в этом вопросе Георгий и проявил подлинно научный и революционный подход.

На новатора нашло озарение при исполнении заказа Бэллы Разиной. На кварковом томографе он зафиксировал нейронный поток в мозгу певицы, сопровождавший её откровенные переживания в процессе восприятия сенсорно-электронного модуля любовника Магнуса Воронова. И предположил, что между данным конкретным нейронным паттерном и чувствами эстрадной дивы

имеется прямое соответствие.

При следующем посещении салона светской львицей, он предложил ей испытать виртуальное общение с Магнусом новым способом. И уже напрямую транслировал записанные нейронные паттерны в её мозговой «центр удовольствия». Без сопровождения сенсорно-электронным модулем. После сеанса Бэлла была краткой:

«Знатно прокатило!».

Теперь, открыв единицу нейронно-физиологического эквивалента конкретного чувства конкретного человека, Листратов методично и последовательно сделал три вещи.

Первое. Обладая мозговым оружием точечного характера, он постепенно обнаружил в мозолистом теле вентральные микроучастки, воздействуя на которые, вызывал в пациенте не просто общее оглушающее ощущение удовольствия, а варьировал интенсивность и тонкие разновидности его: эстетические, вкусовые, эротические, половые и иные виды приятного насыщения.

Второе. Вследствие предыдущего сотрудничества с КГБ, Георгий не мог отчасти не проникнуться чекистской идеологией. Потому он задумался о том, что далеко не всегда имеется возможность работать в условиях салона, когда клиенты напрашиваются к нему, и потому предельно открыты. А если требуется «расколоть» субъекта, не желающего вступать в контакт?

Ведь преимущество Георгия (что и у психологов с психиатрами, к которым люди идут за помощью, как к Богу) заключалось в том, что клиенты изначально входили в сферу его влияния с обнажённой психикой, становясь беззащитными перед отслеживающим их разумом. От них действие модулятора получало абсолютно откровенную оценку. Ибо пациент никогда не лгал на счёт своих ощущений.

Потому в ходе контактов с Разиной Георгий разработал

подлинный технический шедевр – полиграф verus¹⁴ или детектор правды, работа которого базировалась на железно работающем принципе обратной связи: понравилось – не понравилось. При положительном эффекте (например, состояние эстетического экстаза) подладиться «под субъекта», было делом техники, точнее – делом модулятора. Прибор «по команде» детектора отсекал негативные виды стимуляции, а воспроизводил и отправлял в мозг наиболее удачные и приятные для клиента модификации импульсов – нейронных паттернов. Такие импульсы в терминологии изобретателя получили наименование позитивного раздражителя.

Чтобы «безмозглые дуралеи», как называл подопытных Листратов, в принципе не могли заподозрить, что аппарат их зондирует, был сконструирован дистанционный полиграф verus. Это устройство функционировало на расстоянии от объекта исследования. Кварковые анализаторы детектора правды уже не нуждались в проводах, электродах, датчиках.

Третья вещь родилась тогда, когда Георгий задался вопросом: «А что, если конкретный позитивный раздражитель в приемлемых параметрах усилить?» Сказано – сделано. Так на месте модулятора возник его усовершенствованный «потомок» – дистанционный резонансный генератор или резонатор, как его коротко обозвал «угодник чувств человеческих». А полиграф verus был составной частью нового агрегата. С помощью «резонатора-потворника» (для которого тиара была уже излишней) новатор мог «срежиссировать» психическое состояние. Но!…здесь неизбежна важная оговорка: эффективность такого воздействия жёстко зависела от настроения человека. Иначе говоря, прежде надлежало «потрафить» установке «дуралея». Создать ему соответствующий располагающий фон, уловить его позитивные раздражители, на основе которых сгенерировать нужные нейрофизиологические паттерны. А уж подкрепить импульс было делом техники.

Отныне Листратов осуществлял не просто усиленную, узконаправленную и глубинную стимуляцию мозговой деятельности…Интенсификация эффекта достигалась также и тем, что резонатор проектировал нейронную дугу от «точки» мозолистого тела к нужному месту на коре мозга. Возникало ассоциативное замыкание, и пациента «коротило» так, что на процедуру он подсаживался основательнее, чем наркоман на иглу.

Теперь Бэлла Разина «нехило повизгивала» в персональной кабинке и без сенсорно-электронного модуля, и без Магнуса Воронова. Поразительно, но после нескольких таких сеансов она снова стала писать песни…

«Обкатав» аппаратуру на публике, Георгий рискнул применить её и на Милене. Правда, в этом случае он работал исключительно

бережно, затаив дыхание, «сдувая пылинки» и трепеща от восторга. «Ювелирная нюансировочка! Супертюнинг! Нейронный поцелуй!», – любовно шептал он, «ловя микроны» на вращаемых тумблерах резонатора, и «мониторя» состояние девушки.

Неудивительно, что он «влюбил в себя» Кузовлёву. И в дальнейшем периодически «подогревал» навязанное чувство влюблённости. Но то, что без проблем можно было обеспечить в Москве, начисто отпадало в российских провинциях – резонатор в карман не положишь.

Очутившись в уральской глухомани, Листратов горевал, что без нейронной подпитки Милена становилась всё менее управляемой. Вот и сейчас Кузовлёва, услышав его словесный отпор про то, что Москва слезам не верит, заплакала, пряча от него свой тонкий и прекрасный профиль, не внимая его увещеваниям. А её горе было для Георгия стократно горше собственного. Он остановился, прижал голову Милены к своей груди, ощущая тугой комок горячего сочувствия, стянувший горло, и принялся неумело утешать любимую, не в силах подобрать нужных слов:

– Солнышко моё! Умоляю, не надо…Тебе же нельзя нервничать…Не надо…Ну…

– Гоша, Гошенька, Гошунчик, мой хороший! – уже рыдала она. – Пойми, мне не жалко, что я умру, мне нашего Кешеньку жалко, Кешеньку!…

– О, гос-споди! – простонал Листратов, подняв глаза к небу. –

Перестань, Милаша. Перестань немедленно! Тебе нельзя. Перестань, и слушай меня. Я кое-что придумал. Хоть это и небезопасно. Но куда деваться…

– Да? Ты что-то придумал? – вслед за ним с надеждой подняла кверху лицо, мокрое от слёз, молодая женщина.

– Да, я придумал. Завтра я куплю фальшивые документы на «толчке» этого долбанного Кудымкара. За большие деньги их подделывают так, что не отличишь от подлинных. И под этим прикрытием мы доберёмся до Владивостока с комфортом.

4

«Гоп-менеджер» Пакостин «забил косячок» и лениво потягивал дурман из самокрутки. Он возлежал на пышной перине под балдахином, а три вульгарно раскрашенных шлюхи, обряженные под скво¹⁵ из индейского племени сиу, возбуждали в нём похоть. Одна кончиком языка трогала у него левый сосок, вторая – правый, а третья (судя по замедленной реакции – «натуральный тормоз в кубе») натужно размышляла на тему о том, найдётся ли аналогичный «положительный раздражитель» и для неё.

Девки работали вяло, без азарта, без фантазии и выдумки. Они ползали по нему, словно умирающие осенние мухи. Так «бабки» приличные «шалавы» не отбивают. И Вован Палач подумал, что он не зря велел соорудить «прикид» для зажравшихся потаскух, обрядив их «под скво».

– Скволочи! – возмущённо заорал он. – Вы чё, в натуре? Я обкурился или вы? Чё вы мне тут вместо балдёхи отмаз устраиваете?! Или вам по репам настучать?

«Скволочи» зашевелились. Третья сразу нашла то, что плохо искала. Ответственная работа пошла веселее. Пакостин, «как бы», уже начал «ловить кайф», когда зазвонил мобильный телефон, лежавший на подушке. Главный «гопник» скосил глаза, по высветившемуся на дисплее номеру определяя, кто звонит. И тут-то

он догадался: кейф упорно «не ловился» по той причине, что вожак «гопоты» подспудно ждал этого звонка.

На связь из Перми вышел браток Адольф Шранк, которого в

банде звали Твёрдый Шанкр, а также (на блатной лад толкуя его имя) Адольф Гитлерович или Гитлерович, а то и просто Фриц.

– Ну, чё скажешь, революционный сифилитик? – заорал «гоп-менеджер» в трубку, отбрасывая шлюх, и тут же вдогонку смачно выругавшись в адрес дебильной «третьей», так как та, отлетая от него, едва не прихватила в зубах кое-что от тела главаря.

– Партизан из леса носа не высунул, – шифрованно доложил связной относительно беглеца Листратова. – На рынке его пасли до закрытия. Как рынок закрыли, мы ошивались вкругаря. Ща в Перми

уже двенадцать ночи. Может, отложим до утра? А то тута ментура чего-то курсирует, а мы, как вши на бритой макушке…Боюсь, запалимся…

– Погодь, гитлерюгенд, – остановил его главарь. – Дай прикинуть член к носу.

Пакостин стал «чесать репу», то есть, перебирать варианты дальнейших действий. Шранка он отправил в Пермь «срочняком» в виду доноса, поступившего с Урала. Весточка оказалась – ценнее некуда.

«Тупой фраер» Листратов и не предполагал, что лидеры криминального мира на периферии имеют агентурную сеть, не уступающую той, которой располагает КГБ в Москве. Их осведомители пристроены в гостиницах, орудуют на вокзалах, шныряют в злачных местах, фланируют в местах скопления людей. Потому, стоило Листратову в поисках «ксивы» сунуться на «толчок» в Кудымкаре, как он наткнулся на одного из уголовников, уже снабжённого примерной «наколкой» на него. «Урка», не располагая в провинциальном Кудымкаре поддельным паспортом с «клеймом качества», но и не в силах удержать «Партизана», посоветовал тому ехать в Пермь, «на барахолку». И снабдил подробными устными инструкциями.

От Кудымкара до Перми рейсовым автобусом можно добраться часа за три, на такси – того меньше. Однако, «Партизан» не появился на вещевом рынке в Перми ни вчера вечером, где его поджидала пермская «новогопная братва», ни сегодня.

– Слушай сюда, Шанкр, – после минутного раздумья решился Вован. – Филонить опосля будете. Ты пару-тройку долботрясов втихую раскидай по периметру толчка, а остальных пусти по скопам. И без кипежа пошмонайте там. А по утряне – опять на толчок. И так – до второго пришествия Партизана. Покеда я не дам отбой. Усёк?…Давай!

Змей отключил телефон и опять начал «чесать репу». Затем, спохватившись, «засмолил косячок» и заорал девкам, сбившимся в

кучу в дальнем углу комнаты:

– Ну вы, скволочи, подь сюды! Ща я вам засандалю по самые бакенбарды!

5

Листратов стал стреляным воробьём. Ожегшись на молоке, он дул и на воду. Потому из Кудымкара в Пермь он и Милена отправились не прямой дорогой, а кружным путём. Заметая следы, они сначала поехали северной автомагистралью – в Соликамск. В Соликамске путники заночевали, а уж затем, удостоверившись в отсутствии слежки, взяли курс на краевой центр.

Сидя в комфортабельном автобусе, мчавшемся с севера Пермского края к югу, Милена по-детски радовалась открывающимся перспективам.

– Ура, мы поедем в спальном вагоне! – счастливо шептала она на ухо Георгию. – Чистая постель, уют, горячая пища – благодать!

– Благодать, благодать, – уверил её мужчина. – Пожалуйста, потише, моя хорошая.

– В спальном?!

– В спальном, в спальном….Умоляю тебя, потише, моя хорошая.

Слушая щебетание любимой, Листратов поражался тому, до чего пластичен человек, до чего быстро он привыкает к переменам. Взять его же Милену: коренная москвичка, выросшая в элитной семье, а неделя скитаний привела её в эйфорию от предвкушения элементарных удобств.

Милена, притихнув после неоднократных просьб Георгия, задумалась. И задумалась, сколь ни удивительно, приблизительно на ту же тему, что и он. «Боже правый, как меняет беременность женщину, – размышляла она. – Раньше меня волновало устройство мира, будущее человечества, а с зарождением моего милого Кешеньки, вселенная сузилась для меня до масштабов нашей семьи. Пристроиться бы нам с Кешенькой и Гошенькой, а остальной мир – не суть. Да пропади пропадом вся эта толкотня локтями!…Ничего, всё образуется. Ой, какая я стала трусиха! А какая капризная и раздражительная!…»

Милена была первым, единственным и поздним ребёнком в семье академика Андрея Ивановича Кузовлёва. Когда она появилась на свет, её отцу стукнуло сорок девять. Увы, но маму на этом свете дочь не застала, потому что та скончалась во время родов. С ней девочка познакомилась заочно: по рассказам Андрея Ивановича, а также благодаря видеотеке и семейным альбомам.

В пятилетнем возрасте, в десятый раз рассматривая фотографии с изображениями молодой очаровательной женщины, Милена впервые осмысленно спросила отца:

– Папа, а почему мама Лена умерла?

– …Кхе-кхе, – закашлялся Кузовлёв. – Я же тебе давеча говорил, что она умерла при родах.

– Она рожала меня?

– Конечно тебя, глупышка. Кого же ещё? – прижал к себе дочурку Андрей Иванович.

– А почему она умерла? Ведь другие женщины рожают и живут.

– У неё, солнышко моё, было больное сердце. И она была не операбельна.

– Не опе-рабельна?

– Ей нельзя было делать операцию на сердце.

– А…А если бы она не рожала меня, то…то осталась бы жить?

– Наверное…

– Зачем же она стала рожать…меня?

– Затем, голубушка ты моя, что тебя она очень-очень любила. Даже больше, чем себя.

– Разве так бывает?

– Как видишь, бывает.

– А ты меня как любишь?

– Так же, как мама.

– Ты меня в честь мамы назвал Миленкой?

– Почти. У нашей мамы Лены была бабушка Милена. Она словачка по национальности. И наша с тобой мама Лена мечтала, что если родит девочку, то назовёт её в честь бабушки. Так вот и появилась у меня Леночка-Миленочка, – поцеловал отец дочку в лобик.

Переваривая детским умишком информацию, Милена

помолчала, а затем возобновила расспросы: