*
Мой самый первый, самый насыщенный пир имел место в детстве, когда мне было двенадцать лет (1949г). Жили мы тогда с мамой, бабушкой и старшим братом в городке Шуя Ивановской области, и жили бедно до смерти. Зимами ели щи из квашеной капусты и пшённую кашу. Лакомством были скудные запасы картошки, вяленой свеклы и моркови, сверхлакомством – маргарин и леденцы типа «ландрин». Хлеба было в обрез. Самые страшные голода (1946-1948гг), сразу после войны, отступали, но мы долго ещё, года два-три, не могли отделаться от фурункулов, колтуна и привычно-непрерывного свиста в голове ("малокровие").
В Шуйской Детской библиотеке я взял книгу Ш. де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле», и был поражён бурными перечислениями незнакомых мне яств. Их я не только никогда не пробовал, но даже не видел: окорок, ветчина, кровяная колбаса, жареные на вертеле каплун и оленина… Меня поразило, что в обиходе главных героев – бедняков и мелких проходимцев эти разносолы были частыми блюдами, которые вдобавок сдабривались различными сортами пива и вина. Красочные, весёлые описания обжорок в средневековых трактирах были для меня необычны и притягательны.
На мои расспросы мама (ей тогда было 38 лет) неуверенно пояснила: окорок и ветчина – это, наверное, одно и то же, кровяная колбаса – это колбаса из крови (?), а что такое каплун, она даже не знает. Я воображал эти яства снова и снова, и, наконец, устроил в полном одиночестве свой пир.
Мы с братом учились в разные смены, бабушка уехала на побывку на родину, мама была на работе. Солнечным морозным днём я закрылся на дверной крючок от соседей по коммуналке и накрыл стол. Там было множество блюд. Три куска чёрного хлеба и отдельно на маленьком блюдце лужица соевого масла, сдобренного солью, стали ломтями воображаемой жареной оленины с подливой. Три чайных блюдца с различно нарезанными солёными огурцами также преобразились: распластанный вдоль огурец был ветчиной, порезанный наискосок – окороком, а настроганный поперёк – кровяной колбасой. Серая миска с полукочаном квашеной капусты стала серебряным подносом с жареной курицей. Три осклизлых варёных картошки я порезал тонкими пластинками, и они стали соблазнительными ломтиками сыра. Тарелка потолочных щей из квашеной капусты превратилась в моём воображении в жирную похлёбку из каплуна с бобами. Единственный в нашем доме стеклянный кувшин использовался для выращивания распространённого тогда домашнего растения в виде слизистого гриба, питавшегося спитым чаем и вырабатывавшего слабогазированный напиток. Этот кувшин стал украшением стола, как и подобало неведомому мне сказочному рейнвейну. Свой роскошный пир я открыл словами так полюбившегося мне Ламе Гудзака: «Красная колбаса была вкуснее!» Я с азартом поглощал "незнакомые" мне яства, запивал их то пивом, то вином из одного и того же кувшина и весело беседовал с закадычными друзьями – Тилем и Ламе.
*
Истинная свобода – это любимая работа! Работа, где можешь себя выразить и проявить, когда над тобой никто не стоит! К ней надо рваться зубами и когтями! Вот что такое свобода. Сейчас каждый, кто хочет, может её добиться.
*
Женская красота не имеет равных себе человеческих ценностей. В отличие от всех других достоинств, она должна быть подарена, завоёвана, или куплена, или пожертвована, то есть при всём своём величии она неизбежно подлежит приобретению. Более того, всей своей сутью она обречена на непременное достижение и потребление, коих сама ненасытно жаждет. И в этом её недосягаемая для других ценностей сила. Все прочие ценности безразличны как к обладанию ими вообще, так и к конкретному обладателю в частности.
*
Ничто так не соответствует моей жизненной философии, как гимн Розанова чувственности:
«Нет священнее ничего чувственности! Самых исподних желаний. Только исподних. Более всего – исподних. Они одни поднимают на религиозную высоту. И до этого всё – персть и прах, обыкновенное и ненужное».
У меня чувственность так же бурно распространяется на вкус и запах. И на созерцание прекрасного. Но «исподнее» всё же выше.
*
Любовь – это природа, физиология болезненного созревания. Это всего лишь неизбежный этап в развитии каждой личности, даже одарённой ранним умом. Воля и разум в этом процессе не участвуют, как не участвуют они в росте волос. Те, кто говорят о вечной любви "до гробовой доски", либо красуются, лгут, либо просто не совсем нормальны. Это фаза, биологическая фаза, которую каждый человек обречён не один раз пройти, преодолеть и оставить. И двигаться дальше, вспоминая, как ярок и сладок был первый ломоть однажды вскрытого арбуза, и сравнивать его вкус со следующими.
*
Кровные узы – это, действительно, высшая ценность. Но это не общечеловеческие ценности. Это как кому повезёт. Родители отказываются от детей; дети бросают родителей в старости; сёстры ненавидят сестёр, братья ненавидят братьев; и в большинстве случаев причина в действительно абсолютной ценности – звонкой монете.
*
Мягкая, бесформенная русская глина. «Русские литературные архетипы», на которых постоянно ссылаются разговаривающие обезьяны по ящику, не являются таковыми. Сменились (в какой уже раз) не герои и декорации русской жизни, а сама её суть.
Невозможно представить себе императора Александра Третьего, суетливо кокетничающего со своими подданными в твиттере. Внутренний мир и внешность Татьяны Лариной, Наташи Ростовой или героинь Тургенева несовместимы с мини-юбкой, татуировкой на животе и с пирсингом на пупке и половых органах. Петя Ростов с серьгой в носу, с микрофоном в ухе и со смартфоном в руках невозможен. Насыщенные русской мыслью беседы членов семьи Карамазовых по скайпу невообразимы. Если вполне возможно представить Ч. Диккенса (и родился, и умер на 10лет раньше Достоевского) разговаривающим по телефону, то совершенно нелепо, нежизненно выглядел бы автор «Преступления и наказания» за компьютером. Лесковские коноводы немыслимы за рулём авто или байка. К тому же современные русские люди не несут в себе позитивных коренных традиций (трезвость ума, честная деловая хватка, трудолюбие), однако, регулярно обращаются к их дурным антиподам, таким как пьянство, мошенничество и лень. Здесь явно прослеживаются последствия большевистских времён. Это – не другой социум, это – совершенно иной этнос.
*
Смысл понятия "несправедливость" тесно связан со смыслом понятия "принуждение", которое является основным инструментом Власти в управлении обществом (законы, правовые нормы и т.д.). Мотивация – это то же принуждение, только "из-за угла". Таким образом, несправедливость – это единственный способ поддержания стабильности общества.
*
«Простой народ» с поразительным постоянством твердит на работе и дома, в пивных, в очередях и просто на улицах очевидные истины:
– Все политики, от самых левых до крайне правых, одинаково омерзительны своим паразитизмом. Они не принимают никакого участия в процессах производства материальных и духовных ценностей, а среди их потребителей стоят в первом ряду. Это высший цинизм.
– Все спецслужбы защищают интересы властей. Я боюсь их. Они пользуются этим и привычно гребут под себя.
– Государство мне ни в чём не помогает. Я никогда не услышу, как Добро стучится в мою дверь.
Многие из тех, кто зациклился на подобных «пунктиках» – наивные праведники. По всему свету власть имущие через штампы казённого воспитания и образования привили им искажённые идеалы добра и справедливости, чтобы они безропотно трудились, имели бесконечное терпение, и не мешали вершить чёрные дела. Бедным праведникам неведомо, что в этом мире несправедливость является единственным средством, позволяющим хоть как-то упорядочить общественное устройство.