Мои девочки обретали женскую природу, не подверженную ни возрасту, ни времени: эти неумелые, очаровательные ужимки, глазки, полутона, вздохи; это ощущение будущей власти над тающей мужской природой.
Я их полюбил и стал любимым. Из занудного дядьки, который требовал хорошего поведения и знаний, я перешёл в почётную категорию тех, кто с ними играет.
Утром, выходя из дому, я встречал возле парадного полкласса своих деток, живущих в километре, а то и двух от моего дома, которые приходили пораньше, чтобы пройти со мной майскими улицами. Остальная половина класса встречала на подходах к школе, и мы вместе шли на урок.
Когда потеплело, на выходных, а то и после уроков, голосистая ватажка 3-Б, вместе со старшим САМЫМ ЛУЧШИМ ДРУГОМ, уходила за город. Я брал гитару. Под изгиб гитары жёлтой мы исследовали потаённые заросли ближних лесов, выискивали ещё нерасцветшие, первые весенние цветы. Я учил плести венки, превращавшие девчонок в заповедных мавок, а ребят – в отважных индейцев и следопытов.
Под конец похода мы разжигали костёр, пекли картошку и сало на прутиках. Мавки обседали меня, норовили прижаться горячими, набеганными телами, оказаться под рукой, которая бы их, вроде случайно, погладила. Порою из-за места возле моей персоны разыгрывались нешуточные баталии в лучших традициях ревнивых разборок. Приходилось хитровать, чтобы все оказались поглаженными.
Чаще таким хитростями были игры, вроде «догонялок» или «угадайок», когда одному завязывали глаза, и он, поймав неудачника из разбежавшихся остальных, на ощупь определял – кого поймал.
Обычно, по единогласной девчоночьей воле, глаза завязывали мне. Я водил, широко расставив руки, слегка подглядывая в щёлочку от съехавшего платка, наблюдая, как распатланные, разрумяненные мавки, дрожа от предвкушения, светясь изнутри манящим нимфеточным пламенем, которое превращало их в пылких нетерпеливых мотыльков, сами бросаются под руки – как на огонь, самозабвенно отдаваясь, желая быть пойманными. Меня пьянила их детская чистота, из-под которой проступала извечная женская природа, такая притягательная в своей беззащитности.
Июнь – июль 1992. Городок
Закончился учебный год, но большинство моих третьеклашек, ставших уже четвертоклашками, не желали прекращать совместные походы по окрестным лесам, каждодневно ожидая меня возле дома.
Вдобавок они приводили друзей и подружек из других классов, и даже приехавших на каникулы. Совместные игры лишали меня всегдашнего чтения, подготовки к экзаменам и иных подобающих занятий, вроде ритуальных встреч с Майей, но глядя в их преданные глаза, отказать не смел. Как никогда понимал я Маленького Принца, который был в ответе за приручённую Розу.
В июне девяносто второго я поехал на летнюю сессию в чудном настроении. Наполненный удивительными впечатлениями, я не думал об экзаменах, не вспоминал о Майе, озабоченной зачётами больше, чем женихом, не боялся встречи с Миросей. Я жил памятью о верных нимфах и фавнёнках, которые проводили ДРУГА на бесконечные десять дней и обещали преданно ждать, отмечая зарубками на дубе каждый пустой день без меня.
Будучи в Киеве, я два раза, соблюдая необходимый ритуал, краткосрочно встретился с Майей, обсудил результаты сессии. Взбалмошенно, безответственно сдал два экзамена, которые мне засчитали, лишь бы не портить «Зачётную книжку».
В свободное от экзаменов и лекций время, я искал подарки маленьким друзьям. Впервые, уезжая домой, не загрузился книгами, истратив купоно-карбованцы на жвачки, заколки, резиночки, фломастеры и другие детские сокровища. Угодил всем.
На целое летом девяносто второго я переместился в беззаботное ребячество, словно древнеегипетский фараон, окутанный дыханием юных наложниц.
Однако, владея набоковским знанием, я не стал Гумбертом Гумбертом. Я больше походил на Льюиса Кэрролла в обрамлении юных подружек. Как в заповедном детстве.
Глава третья
У меня было три детства. Они переплетались в дивном единстве, побуждая пытливое тело вспоминать прошлый опыт. Я вбирал земной мир пятью чувствами и мириадами тончайших эмоций, рождаемых живущими во мне сущностями.
Мир людей представал чудным, немного страшным, немного стыдным, и от того ещё больше желанным. Однако, не новым. Порою мне, как и каждому в детстве, казалось, что ЭТО со мною уже происходило. Нужно только вспомнить.
Три детства свились в триединую ипостась, создав меня настоящего.
1974 – 1981. Городок
Первое детство – школьно-книжное. Вернее – книжно-школьное, поскольку я начал читать задолго до первого звонка. Не помню, чтобы меня намеренно учили. Разве что дед, играючи, растолковал значение основных кириллических символов.
Где-то между четырьмя и пятью, дождливым октябрьским вечером, возле дедовой печки листал я иллюстрированное Гранвилем «Путешествия Гулливера», разглядывал неведомые сочетания литер, и вдруг, как воспоминание, мне явилась их цельность. Дед лишь довольно покряхтел, когда я, спотыкаясь, по слогам расшифровал: «Из-да-те-ль к чи-та-те-лю», а затем: «Ав-тор этих путе-шест-вий…».
С тех пор безмолвная речь неизвестных богов вошла в мой мир недостающим пазлом, отравив сакральным ядом эскапизма последующее существование. Я читал много, читал везде: дома, во дворе, за обедом, ночью под одеялом с фонариком после насильного укладывания спать.
Когда пошёл в школу, читал на уроках и вместо домашних заданий, что не замедлило сказаться на успеваемости по остальных предметах. Особенно пострадала царица наук – математика, низведённая в моём детском мире к досадному, но необходимому недоразумению, вроде рыбьего жира или взрослого «надо», когда не хочется.
В библиофильском опьянении, после «Кондуита и Швамбрании» Кассиля, я придумал страну Леанду. Назвал её так, поскольку это имя походило на таинственное слово «лепота», которым Дед называл лес и красивый вечерний закат.
Я нарисовал карту Леанды, придумал флаг и гимн. А ещё создал герб в виде трёхзубой двухцветной короны. Правая половинка её, по линии центрального зуба, была чёрной, а левая – белой.
В той стране проживали Дон Кихот, Робинзон и Гулливер, а также образы всех, кого любил, особенно девочек. Я малевал их на разноцветных картонках, вырезал и хранил в заветном альбоме.
Со временем альбом раздулся. К пятнадцати годам между его страниц помещались сотни любимых литературных героев и десятки стилизованных девчонок. С девочками было проще, поскольку мои симпатии часто менялись.
Девочки, не оправдавшие чести находиться в альбоме, сжигались над ритуальной свечой, пройдя перед этим обряд инициации остро отточенным карандашом: красным, почётным – кого безвинно разлюбил; синим – которые разлюбили меня; чёрным, позорным – кто меня обидел, посмеялся над сокровенными чувствами.
Я был самодержцем Леанды – мог карать и миловать по своему хотению. Они, сердешные, даже не знали, чему подвергались в застенках моего разноцветного воображения. А я знал и усмехался, вспоминая их мольбы о пощаде и предсмертные судороги над огнём, который превращал разноцветные картонки в скукоженные серые хлопья.
Порой игра переменчивых чувств заставляла воскрешать былые образы, воплощать их в материальные картонные оболочки, и тогда возрожденные из пепла девочки помещались на прежние места.
Сейчас бы попеременные сожжения и воскрешения производились над Майей, доживи мой альбом до этой поры. Однако к восемнадцати годам, перед службой в армии, я отправил альбом и его обитателей в архив, торжественно инициировав почётным красным карандашом всех небезразличных мне девчонок. Библиотекаршу Алевтину в том числе.
Юрка, рассекретивший меня во время одного из обрядов, после смертной клятвы был допущен к его проведению, но сакрального смысла не понял, голословно обвинил властного в своих действиях тирана в захождении шариков за ролики. Ему было интереснее в футбол с пацанами гонять, а мне – дивная Леанда. Так проходило моё первое книжно-школьное детство.
К десяти годам я перечитал большинство книг из отцовой библиотеки. Ещё тогда завёл «Читательский дневник», куда дотошно записывал прочитанное, с обязательными рецензиями, восхищением, а порою критикой неправильных, на моё разумение, поступков героев и героинь.
Когда с домашними интересными книгами покончил, стал завсегдатаем двух городских библиотек – детской и взрослой. В выходные, позавтракав, шёл в детскую библиотеку. До обеда бродил по книжному залу, выискивал самое интересное – список загодя готовил. Выбрав шесть приглянувшихся книг (больше не разрешали брать на абонемент), спускался в «Чайную» возле Дома культуры. Там перекусывал пирожками, ожидая самое замечательное – посещение районной библиотеки для взрослых.
Записали меня туда в виде исключения, по просьбе матери – библиотекаря в Доме культуры, потому что маленьким, до четырнадцати лет, ходить во взрослую не разрешалось. Запрет наложили по указке районного начальства, во избежание засорения неокрепших детских мозгов описанием любовных сцен, которыми бесстыдно изобилует мировая литература. Но для меня, тогда одиннадцатилетнего, эта тайна была давно раскрыта, притом в подробностях, которые и не снились слоноподобным тётушкам в отделе культуры райкома Партии.
В том мире взрослых книг моему пытливому сердцу настало раздолье! Дух захватывало от общения с людьми прошедших времён, которые, как Декарту, сообщали лучшие свои мысли. Пьянея от книжного духа, я бродил меж высоченных полок, вынюхивал, доставал понравившуюся книгу, порою подставляя особую лесенку, раскрывал наугад, зачитывал пару абзацев. А затем, млея от восхищения, откладывал в специальное лукошко, как отобранную, которую хочу прочитать, потому, что непрочитать её невозможно!
К закрытию библиотеки я еле тащил тяжёленную корзину, наполненную двумя десятками избранных. А затем, сидя возле библиотекаря, разрывая сердце, выбирал заветные шесть, чтобы записать и взять домой. Здесь, как и в детской, больше шести не давали.
Поначалу библиотекарша взрослой библиотеки относилась ко мне с удивлением и опаской: почему странный мальчик ходит полдня между полками, листает, нюхает? Но особенно невзлюбила меня, когда пришлось взять без проса неразрешённый и вредный для детского ума «Декамерон». Записать в абонемент его отказалась, да ещё пригрозила сообщить в школу и отцу, какими книгами интересуюсь в пятом классе: все, мол, в таком возрасте о межзвёздных полетах читают да путешествиях, а он – бесстыдник! Я тоже читал о полётах и путешествиях, но страх как хотелось разузнать подробности о соловье в руке юной Катерины, которого обнаружил, пролистнув несколько недозволенных страниц.
На следующие выходные пришлось запрятаться за полками и сунуть толстенный жёлтый том в склизкой суперобложке за пояс. Но поскольку в ту пору я фигуркой походил на мультяшного Маленького Принца, то фолиант из серии «Библиотека всемирной литературы» выпирал из-под пиджачка, превращая воришку в беременного карлика. Книгу обнаружили и нещадно изъяли, а меня, покусившегося на запретный плод, позорно отлучили от библиотеки.
Само собой рассказали отцу. Тот пожурил, особенно за кражу, которая есть постыднейшим поступком, сродни предательству. Я дал честное пионерское слово, что больше никогда-никогда ничего-ничего чужого брать без спроса не буду. Покаянную голову меч не сечёт, и мне разрешили читать классическую литературу для взрослых, как сказал отец – для общего развития.
Это было ещё до Алевтины Фёдоровны. С её приходом моя библиотечная жизнь наладилась. Я мог брать любые книги, даже анатомические атласы листать, где между страшных картинок бескожих мышц и сухожилий встречались вполне правдоподобные рисунки голых теть.
Мой отец, позволивший сыну в двенадцать лет читать взрослые книги, был в Городке человеком известным – директором местного Дома культуры: книгочеем, словоблудом, любителем вин и прекрасного пола, личностью образованной, неординарной, как на своё время и место обитания. Он музицировал на всех имеющихся инструментах, писал сценарии торжественных мероприятий, сам их ставил, раздавая лучшие роли симпатичным студенткам из местного техникума, которые взамен платили восторженным вниманием.
Доставалось того внимания и мне, когда отец разрешал прийти к нему на работу. Задорные юные хохотушки обнимали меня, угощали печеньками и говорили: «Какой хороший мальчик!», обещая выйти за меня замуж, когда выросту. Отец недвусмысленно переглядывался с девицами (мол, папа тоже интересен – зачем ждать так долго!), а я смущался, краснел и хотел потрогать их за проступавшие под кофточками груди. Конечно же, не трогал, потому что стеснялся.
Зато дома, владея совершенно секретным детским опытом, я перед сном поглаживал себя ТАМ и воображал какую-нибудь из папиных студенток рядом на кровати. Представлял: как она трогает меня, даже целует писюна, чтобы он стал твёрдым. А потом мы долго целуемся письками.
Я в ту пору ещё не видел наяву взрослых писек, но предполагал, что они устроены так же, как девчоночьи, только поросшие волосами. Мне об этом сельские подружки рассказывали.
Мой неординарный отец, как и многие провинциальные служители культуры того времени, был подвержен профессиональному заболеванию. Он стремительно жил и странно помер в марте восемьдесят шестого, после бурного праздника, посвященного Международному женскому дню. От отца остались книги, испещрённые пометками на полях, груда сценариев да пару тетрадок заведомо непубликуемых стихов.
1974 – 1987. Лес неподалёку Городка
Кроме книг, которые наполняли заоконный мир образами и смыслом, у меня был дед – мамин отец. С ним связано второе детство.
До школы и в младших классах меня к деду отпускали неохотно, пеняя на неустроенность и бродячих зверей. Зато, когда мама запретила ездить на каникулы к отцовым родителям (ввиду разоблачения стыдных приключений), а оставаться летом на городецком асфальте я не хотел, то меня отвозили к деду в лес.
Мне полюбилось гостевать у деда. Он не поучал, не заставлял запоминать, не требовал толкований и ответов. Дед лишь рассказывал и объяснял обычное необычным.
При этом никогда не говорил о своей жизни, и мама о ней не говорила. Зато от людей я слышал (от того же Юрки), что дед у меня в прошлом офицер НКВД. А ещё – ведьмак. Разные штуки тайные знает, может лечить, а может и убить. Побаивались деда, не занимали без повода. Он тоже никого не занимал.
Но меня в ту пору не особо интересовало – ведьмак он или не ведьмак. С ним было забавно и безопасливо. Чувствовал: пока я возле деда – никакая беда не затронет. А даже если и задумает тронуть (лишь задумает!), то предназначенное мне зло сторицей назад возвратиться.
Каждый день на рассвете дед запрягал старого мерина в телегу с деревянными колёсами, охопленными стальными обручами, и отправлялся по лесничим делам. Я же в это время был посвящён себе: умывался у колодца, пил оставленное дедом, ещё не остывшее парное молоко и отправлялся исследовать таинственный лес.
Когда был младше, от избы не отходил, опасаясь лесной живности и нехороших людей. Зато после четвёртого класса, соорудив лук из дикого орешника, забредал всё дальше. Я впитывал лесной мир, открывал его дивный порядок, который во сто крат согласованнее людского мира. Мне давали уроки лесные колючие травы, муравьи в кореньях дубов, пекущие слепни и мелкое зверьё, забредшее полакомиться у кормушек, построенных дедом.
Углубившись в лес, порою я встречал лосей, косуль и диких свиней. Пугаться их меня не приучили, а звери, не чувствуя моего страха и угрозы, меня не трогали, с интересом наблюдая за детёнышем двуногих, который не желал им зла.
Узнав о дальних походах, дед научил меня чирикалкам и жужжалкам, чтобы отпугивать бешенных собак или злых людей. Лишь предупредил: слова эти страшные, их нельзя запросто говорить, потому как зверь или человек могут испугаться, заболеть, даже издохнуть. Я знал, что против зверья никогда дедовой науки не применю, а вот против злых людей – это запросто. Не любил я взрослых дядек и тёток, которые думали одно, а говорили совсем другое.
Я даже хотел, чтобы браконьер какой с подстреленной косулей мне попался, или лесной ворюга со срезанным молодым дубком. Зачесались бы тогда чушки вшивые, рожи паршивые, чёрным меченные, грыжей мученные, червями точенные… Плохие люди мне не попадались. Все окрест знали, что не стоит с лесом деда-ведьмака связываться, потому как досочки из украденного дуба в самый раз на гроб сгодятся.
А ещё дед учил из воска или глины лепить куклы, которые называл смешным словом «вольты». То название напоминало мне электрические лампочки, но взаправду куклы предназначались для наведения порчи на обидчиков. Если при лепке напихать в них волос, ногтей и разной гадости от плохого человека, окрестить его именем, а потом вызвать заклинанием из дедовой Книги рогатого бога Гернунноса, то мёртвая глина обратиться чувствующим подобием врага, которую можно колоть и резать магическим ножом, даже убить, если угрожающее или причинённое зло не прощаемо. Дед говорил, что такое возможно совершить лишь в крайнем разе, по справедливости, когда другого выхода не найти, потому как неправедное отмщение – страшный грех и возвратиться колдуну сторицею.
Порою дед брал меня в объезд на дальние стражи. Эти поездки были занимательными путешествиями, во время которых я узнал гораздо больше, чем на будущих уроках биологии, географии и прочих ботаниках. Вот только математики дед не любил, считая её наукой Князя мира сего (как непонятно объяснял). Я тоже не любил, хоть не знал тогда ещё о Князе и его правлении.
Но больше всего с той поры мне запомнились вечера, проведённые возле костра, если была хорошая погода, или возле печки в избе. Там я впервые услышал о Робинзоне и Дон-Кихоте. Однако самое важное, чему учил меня дед: чувствовать за реальным нереальное. Особенно хорошо это получалось у костра, когда мы сидели на вырванном из темени маленьком островке, а вокруг простирался беспросветный мрак. В том мраке двигались неясные силуэты. Я поначалу их боялся, но дед пояснил, что невидимые силы сами по себе не более враждебны, чем вода или огонь. Если мыслями и поступками их не притягивать, то они людей не тронут.
А ещё дед рассказывал, что мы жили на Земле много раз. И ещё будем жить. Никто не умирает, а сбрасывает тело, как конфетную обёртку и возвращается Домой – на небо. Что моя бабка, дедова жена, не умерла, а вернулась к родным душам, отбыв земной строк. Возможно там, Дома, мы с нею встречались до моего рождения, и ещё встретимся.
Я верил деду восторженной детской верой, будто вспоминал давно известное. Мне было легко и свободно оттого, что смерти нет, и я никогда по-настоящему не умру, а стану другим! Никто из моих родных не умрёт: ни мама, ни отец, ни дед!
С лет пятнадцати я стал реже наведываться к деду. Я уже не принимал на веру его сказки, а действительность учила совершенно иному, реальному, которое можно увидеть и потрогать.
Дед чувствовал перемену, не навязывался, не поучал, ни о чём не расспрашивал. Он всё так же отшельничал, но не болел, и казалось – не старел, оставался древним и постоянным, как окружавший его зелёный мир.
1975 – 1978. Село в Городецком районе
Первое книжно-школьное детство и второе – лесное, сплетались между собой. Они вошли в меня, нераздельны, неотделимы.
Но было ещё третье детство – захватывающее, стыдное, а потому – тайное. Третье детство застыло во мне, как мушка в янтаре, почти не проявлялось, лишь порою лёгонько пощипывало в животе и будило Демона. Оно было самым любимым моим скелетом в шкафу, поскольку вспоминалось гораздо чаще двух остальных.
Началось третье детство в блаженное дошкольное время. Тогда меня надолго к деду в лес не отпускали, и я на летние каникулы уезжал к отцовым родителям в село.
Жизнь там была вольготная, райская. Кем-то установлено, что в мире мальчиков рождается больше, чем девочек, но третье детство грубо попирало такое соотношение. В бабушкином переулке на краю села я оставался единственным мальчиком на шесть девочек от пяти до десяти лет – и местных, и приезжих.
Разумеется там были другие дети – постарше, но малышню они к себе не допускали, а нам того и не хотелось. Разве что старшая из местных девчонок, тогда уже десятилетняя Алка, намазав губы огрызком мамкиной помады, крутилась поблизости курящих подростков. Внимания они на пигалицу не обращали, а то и прогоняли стыдными словами.
Так у нас образовалась своя ватажка. Верховодила всё та же Алка, называвшая себя королевой. Она жила с матерью-алкоголичкой и не по возрасту была посвящена во многие взрослые секреты, которыми порой делилась, загадочно закатывая глаза. Впоследствии Алка стала виновницей будущих стыдных приключений, приведших к разгону ватажки, но это было потом, когда я второй класс закончил.
А до той поры мы, уподоблённые неискушённым ангелам, предавались детским забавам, определенным возрастом и пытливой детской природой: бродили окрестными лугами за селом, плели венки, строили домики из песка, ловили рыбу и головастиков на болоте.
По Алкиному хотению в той идиллии присутствовали некоторые опыты постижения нашей половой принадлежности, но были они невинны и лишены порока, осознание которого наполняло бы их взрослым смыслом.
Будучи в ватажке единственным мальчиком, я стал объектом девчачьих исследований. Нагулявшись, мы шли в одно из наших тайных мест, где играли во врачей, в папу-маму или трогания, к которым всё и сводилось.
По команде Алки мне сдёргивали шортики, укладывали на спину, гладили и щекотали травинками, пока не затвердеет писюн. Потом девочки с ним игрались: шатали, сжимали, пробовали упругость. Их это забавляло, а мне было стыдно и больно (особенно первые разы), но приятно необычной приятностью.
Каждый раз, когда меня валили на землю, я притворно упирался и визжал, но мне очень нравилось так играть. Когда девчонки увлекались куклами, не обращали на меня внимания (особенно, в отсутствие Алки), я сам их задирал, валял домики, чтобы они принялись меня мучить. Но они – дурочки с переулочка – того не понимали, обижались. Потому особенно я любил, когда с нами игралась Алка.
Мне тоже разрешалось трогать девочек. Они того хотели даже больше, чем меня трогать. Но я стеснялся, никогда первым не приставал и отваживался лишь по настоянию Алки, которая выбирала мне жену. Как правило, себя саму.
А ещё Алка по секрету рассказывала совсем стыдное. Рассказывала, будто взрослые целуются письками, когда у них любовь: ложатся друг на друга и всовывают хлопчачью в девчачью. Раз мы с Алкой такой поцелуй пробовали, но у меня не получилось – писюн гнулся, не всовывался, а потом сморщился. Алка сказала, что я ещё маленький, не дорос даже до пионера, как она.
Я обиделся. Решил, что когда пойду в школу и стану пионером – у меня обязательно получиться. В ту пору я считал, что все дети в своих ватажках трогаются и целуются, но не рассказывают взрослым.
Мы тоже не рассказывали. Понимали, что взрослым об этом знать не следует. По настоянию Алки мы поклялись на смерть хранить нашу тайну, запечатав обещание на подорожнике оттиском проколотого кровавого мизинца.
Змеем-искусителем, нарушившим мою монополию на девчачьи ласки, стал Сашка, который приехал в село к бабушке. Я тогда уже второй класс закончил. Мои подружки тоже повзрослели.
Сашка был из Киева. Его бабка до этого жила в другом селе. Но у деда Степана, нашего соседа по переулку, умерла жена, вот и взял себе другую – Сашкину бабу. Так и привела его судьба в наши края.
Было на то время Сашке лет пятнадцать, может больше. Симпатичный и хулиганистый – такие всегда девчонкам нравятся. А тут ещё из столицы!
Он сначала с одногодками местными хотел подружиться, но что-то у них не заладилось: рассорились, подрались. Дед Степан даже разбираться ходил. После этого Сашка ко мне стал захаживать, но так, без интереса – мне только десятый шёл.
Однажды, когда он сидел у меня во дворе и со скучающим видом показывал карточные фокусы, пришла наша ватажка. Завидев Сашку, девочки сбились у ворот, застеснялись, прятались друг за дружку, хихикали. Алка, хоть и старшая (ей на ту пору двенадцать исполнилось), тоже смутилась, но подошла к нам. Сашка сразу ожил, расфуфырился, принялся дурашливо шутить, выделывать кренделя с картами. Увлечённая представлением подошла малышня, не сводила зачарованных очей с невиданного искусника. Так и познакомились.
Сначала всё было как обычно. Только Сашка теперь ходил с нами. Само собой, лидерство в ватажке перешло к нему. Алка, на правах королевы, не отходила от нового короля, покрикивала на меня и на девочек.
Я обижался, но терпел. Кроме них, мне не с кем было играть. Пару раз мы вместе ходили купаться и за черникой в лес, только чувствовал, что отношение ко мне поменялось.
Девочки меня уже не любили, заворожено смотрели на Сашку. А он, гад, этим пользовался: в воде брызгался, топил их и щипал; а они, дурочки, не обижались, визжали от удовольствия, сами на него бросались.
Когда, накупавшись, мы падали на берегу отдыхать, неверные мои подружки липли к Сашке, как мухи к липучке, что у бабушки в веранде висела. Прилипали. Алка всегда первой. Сашка обкладывался ими, как куклами, больно щекотал, душил, жалил ножки и животики крапивой, пробуя, кто дольше выдержит. А они терпели, визгливо хохотали.
Я замечал, как у Сашки, во время мучений, в синих плавках надувается большой горб. У меня тоже внизу наливалось и зудело, но никто не смотрел на меня как раньше, не просил потрогать. Я сидел в сторонке сам, обсыхал. Было очень обидно и хотелось плакать.
Спустя неделю меня совсем отлучили от ватажки. В очередной раз придя на озеро, Сашка заявил: теперь ми будем купаться без трусов, поскольку городские так купаются. Он первым снял плавки, без стеснения выставил большую коричневую сосиску, поросшую чёрными кучерами.
Девчонки захихикали, напоказ отвернулись, крадучись зыркали на невиданное зрелище. Куда было моему писюну до его колбасы. И я зло решил, что шортики снимать не буду.
С первого раза приказание Короля исполнила лишь Алка. Не раздумывая, скинула через голову сарафан, потом застиранные трусы, швырнула на камень, стала рядом. Девочки оцепенели, опасливо-восторженно уставившись на Адама и Еву (мне дед рассказывал, что первые люди в Раю голыми ходили). Сашка нахмурился, ему не понравилось наше упрямство.
– Это что за буза? Я же сказал – купаться будем без трусов! Кому не ясно?
Девочки замерли, молчали.
Мне стало ясно. Глянул на подружек – тоже испугались. Наименьшая, семилетняя Любка, шмыгнула носом.
Король видимо понял, что перегнул палку и сейчас все разбегутся, а потом ещё родителям скажут. Подобрел, белозубо улыбнулся.
Умеет же! Одним словом – киевский. И красивый, как греческий бог на картинке. Даже я это чувствовал, а как девчонкам? Недаром они за Сашкой млеют. А старшая Алка точно втрескалась – первой трусы сняла. Наверное, трогается там с ним, даже целуется. И у него не гнётся.
– Кто не хочет, может не снимать, – покладисто сказал Сашка, продолжая улыбаться. – Я просто хотел вас научить, как городские девочки играют. Вы же хотите стать городскими?
Девочки молчали. Сашка развёл руками: мол, как хотите.
– Я городская, – тоненько пискнула моя одногодка Алёнка, прячась за спинами подружек. – Но голыми у нас не купаются. Я с родителями ходила…
– Ты откуда? Киевская? – перебил её Сашка, нахально осклабился.
– Нет, с Городка…
– Тоже город! Город Городок… Я о настоящих говорю. С Киева или Москвы. Кто в Москве был?
Девочки замотали головками.
– Вот видите. А я был. И мы с Олей, которая из «Королевства кривых зеркал», купались без трусов. А она настоящая городская. Фильм смотрели?
Девчонки закивали. Сашка улыбнулся:
– Если будете делать, что прикажу, все станете как Оля из сказки.
– Она непослушная, – пролепетала Люба. – В зеркало влезла…
– Зато классная! – отмахнулся Сашка. – А потом, когда вырастите – станете как Алла Пугачева. Знаете такую?
– Знаем, – недружно ответили девочки.
– Она песню первоклассника поёт, – добавила Алёнка, колыхнула тугими косичками. – Мы её в школе учили.
– Ну, тогда раздевайтесь и купаться, – подморгнул Сашка. – Жду в воде.
Он повернулся, обнял Алку. Та просияла, прилепилась. Голые Адам и Ева, взявшись за руки, побежали к озеру, мелькая незагорелыми попками, взметнули мириады разноцветных брызг.
Девчонки переглянулись, нехотя принялись раздеваться, складывать сарафанчики, юбочки, футболки, а затем трусики на гладкие валуны.
Они стеснялись. Мы и раньше друг друга голенькими видели, но тогда ЭТО было забавной игрой, лишённой стыда. Сейчас же мои подружки, видимо, понимали, что будет по-другому: невинные игры закончились, их ждёт новое, интересное, не совсем хорошее.
Сидя поодаль на камне, я смотрел, как девочки брызгаясь и повизгивая, заходят в воду. Чувствовал их любопытство и страх, а ещё непонятное желание. И от того мне вдвойне стало обидно самой обидной детской обидой.
Назло Сашке, который непрошенным явился в мой мир и разрушил мой Рай, я задумал не раздеваться и не купаться. Сначала хотел уйти, пока они под хохот и улюлюканье забавлялись в воде, но что-то сдерживало, не отпускало. Неведомая ревность терзала сердце. Детская жестокая ревность, которая желала, чтобы соперник поскользнулся на замшелом валуне, захлебнулся, утопился, а мои девочки возвратились ко мне.
Купались они долго. Сашка их учил делать поплавки белыми попками, нырять, плавать по-собачьи. При этом поддерживал бесстыжими руками ножки, животики, и всё, что хотел, и не поскальзывался, гад, а легко уклонялся от заигрывающих брызг, переливался красивым мальчишеским телом в лучах июльского солнца.
Они вышли из воды сдруженные. Облепили Сашку по обе руки, уже не стеснялись. Предательницы!
Нужно уходить. Мне здесь делать нечего.
Я привстал с камешка, отряхнул шортики, но тут меня заметила Алка.
– А Эдик не разделся! Не разделся! Не разделся!
Все повернулись, уставились в мою сторону. Сашка неспешно, по-взрослому раскачивая плечами, двинулся ко мне, не сводил прищуренных глаз. Цыплята засеменили следом.
– А ты, значит, откололся от компании? – ласково проворковал Сашка. По его мохнатому писюну скапывали капельки.
Я потупился, молчал. Горло сдавил вязкий страх. Вспомнил о Змейке, которая выручила когда-то в песочнице, захотел приказать ей превратить Сашку в таракана, чтобы затем раздавить с пребольшим удовольствием, освободить от чар заколдованных подружек. Однако вспомнил мамин запрет. И подружки, судя по их радости, освобождаться не хотели. Предательницы!
– Ты трус и сельский кугут! – уже другим голосом, злым и противным сказал Сашка, не дождавшись моего ответа. – Иди вон! Девки с тобой больше не играют!