Пятницкий

Глава 22

Настал четверг. На Тверской, не смотря на мороз, стоял туман. То ли жгли мокрые дрова, то ли мелкий снег делал тусклым этот вечер, но в воздухе было что-то мутное и тяжёлое.

Пятницкий, осознавая, что ждал этого вечера всю жизнь, нажал на кнопку звонка в Газетном переулке.

Дверь открыл незнакомый лакей. Митрофан начал было представляться, но тот, приняв у него пальто и шляпу, указал жестом на лестницу и сказал: «Пожалуйте».

Смех и голоса оживлённой беседы, смешиваясь с лёгкой музыкой, создавали неповторимый гул светской вечеринки, находящейся в самом разгаре. Он подошёл к дверям зала. Остановился, прислушался к мелодии.

«Скрипка, рояль и виолончель», − зачем-то перечислил он про себя, и шагнул на играющий бликами паркет. Ему никогда не приходилось бывать на подобных приёмах. Единственное, что было тут знакомо, платья, в которых проплывали по залу дамы. Он видел похожие в витринах самых модных и дорогих магазинов на Тверской. Бросались в глаза и несколько офицеров. В одном из них он узнал великого князя. Его портрет, сопровождавшийся многословным поздравлением с днём рождения, он недавно видел в газете.

Митрофан опустил голову, чтобы не встретиться ни с кем взглядом и не вызвать лишний интерес. Увидел, что старательно начищенные перед выходом ботинки, всё равно кажутся стоптанными и неуместными на этом, отливающим золотистым лаком паркете. Брюки, что он взял на вечер у приятеля, увиделись ему совсем неподходящими по размеру.

Барона не было видно. Не зная, как вести себя далее, хотел уже вернуться в прихожую и просить лакея найти Дмитрия Владимировича. Разворачиваясь, случайно толкнул даму, проходившую мимо с бокалом вина. Она на миг остановилась и посмотрела на него осуждающе, видимо ожидая извинения. Митрофан растерялся и лишь прошептал что-то невнятное. Дама осмотрела его с головы до ног, усмехнулась и проследовала дальше.

К счастью за спиной, наконец, раздался голос Стюарта:

− А вот и Пятницкий! Ну как, вы готовы? Непременно исполните Демона. Я гарантирую, будет успех! – сказал он и отпил добрый глоток шампанского.

− Дорогой, давай познакомим Митрофана с гостями, а то, кажется, он неуютно чувствует себя в незнакомом обществе, − предложила Марго, сопровождавшая барона.

− Конечно, как я не подумал! − переполошился он. − Проходите за мной. Тут у нас небольшой фуршет. Есть устрицы. Доставлены только вчера из Франции! Желаете попробовать? − прихватив под руку Митрофана, не успевшего ничего ответить, они потащили его в соседнюю залу. Там, за низким столиком, на диване сидели несколько человек. Пятницкий узнал среди них того мужчину с тростью, что видел в прихожей у Шаляпина.

Стюарт представил всем Митрофана Ефимовича, как прекрасного исполнителя, что порадует их сегодня вечером.

Пятницкий присел на краешек дивана. Наверное, следовало попробовать устриц, которых так расхваливал барон, но как за них взяться он не представлял. Разговор крутился как раз вокруг блюда со льдом, на котором лежали серые, влажные, раковины, наполненные чем-то склизким и малоаппетитным на вид.

Господин в синем сюртуке рассказывал, как летом в Париже ел устриц по дюжине каждое утро. Но не тех что присутствовали здесь на блюде, а какого-то иного сорта, более изысканного и любимого французами. Его дама, усыпанная бриллиантами от ушей до пальцев, внимала с таким серьёзным видом, словно слушала лекцию в университете.

К Митрофану обратился мужчина с тростью, которого барон представил как, «не требующий лишних представлений, достопочтенный Владимир Алексеевич»:

− Может, вы расскажете нам что-то занимательное? Признаться, устрицы лучше есть чем слушать о них.

Дама сдвинула брови, но её спутник, ничуть не обидевшись, хохотнул:

− А действительно, Митрофан Ефимович, кажется? В нашем обществе каждый новый человек на вес золота, разумеется, если он не скучен.

Митрофан смутился.

− Боюсь, я как раз заурядно скучен, − сказал он, теребя пуговицу пиджака. − Про устриц мне нечего сказать. Разве что в детстве я пытался жарить на костре ракушек, которых ловил в пруду. На вкус уже не помню, но, кажется, не очень приятно.

− Вы воспитывались в селе? − спросил мужчина в синем костюме.

− Да, мой отец священник в селе воронежской губернии. Я рос в большой семье, и жил как крестьянский ребёнок. Пас гусей, ловил рыбу.

− Это слишком оригинально, − сморщив носик, сказала госпожа Устрица, как назвал её Пятницкий про себя. Взяв с подноса мандарин, она поднялась и растворилась среди гостей.

Митрофан сконфуженно спросил у Владимира Алексеевича:

− Я рассказал это не к месту? Про ракушек из пруда?

Тот подмигнул и ответил, наклонившись к уху Пятницкого:

− Не берите в голову. Я её не знаю, а значит, она никто.

Вдруг за спиной у них пророкотал голос:

− Господин Гиляровский, а вы слыхали про Пестрова? Говорят, проигрался в прах и продаёт особняк на Божедомке.

Митрофан вздрогнул от неожиданности и обернулся. Оказалось, подошёл приятель Владимира Алексеевича – огромный мужчина в твидовом английском костюме и с сигарой, дымящейся в уголке рта. Он без церемоний присел рядом и затеял разговор.

Но Пятницкому уже было не до проигравшегося Пестрова. Томительное ожидание рождало неприятные предчувствия. Появилось жгучее ощущение неуместности в этом обществе. Он чувствовал себя колоском ржи, что случайно затесался в букет с орхидеями. Вспомнил взгляд дамы, которую нечаянно толкнул. В её глазах легко читалось: «Кто этот человек в костюме не по размеру? Как пустили его сюда»?

Он успокаивал себя, повторяя раз за разом, что, скорее всего, до него никому нет дела, но тошнотворный, подкатывающий к горлу склизкой устрицей комок не отступал. Кончики пальцев покалывало как на морозе. Наконец, когда он уже был готов бежать в гардероб, появился барон.

− Господин Пятницкий, прошу вас.

Сам он вышел в центр зала и, как показалось Митрофану, излишне громко и восторженно представил его. Дамы и господа раздались в стороны, образуя свободное пространство, центром которого стал рояль.

Митрофан, осторожно, стараясь никого не толкнуть, обошёл за спинами гостей развернувшихся к барону и вышел уже рядом с роялем. Стюарт представил аккомпаниатора и, взмахнув рукой, отошёл, чтобы вместе со всеми насладиться выступлением. Пятницкий кашлянул. Поклонился.

Выступление решил начать с чего-нибудь лёгкого и знакомого всем, но в то же время, сразу обозначить свой голос, чтобы у слушателей не осталось сомнений, что он здесь не случайный человек.

Ему подумалось, что для этого как раз подойдёт партия принца из «Турандот».

Как только стал у рояля, увидел на противоположной стене портреты благородных дам и мужей и представил, что будет петь для них. Предки барона, пожалуй, не будут судить его строго. Эта мысль успокоила, и звуки рояля окончательно помогли прийти в себя. Первые строки полетели к лицам, грустно смотревшим на гостей с тёмных полотен.

Через минуту, почувствовав голос, он оставил в покое картины и смотрел на публику, не останавливаясь на ком-то одном. Приятным теплом, словно повеявшим из зала, окутало ощущение, что он поймал внимание слушателей, и удерживает его с каждой секундой всё крепче. Благодаря голосу, на глазах публики, он из гадкого утёнка, превращался в самого главного гостя вечера − истинного принца Калафа. Именно о нём будут говорить завтра, вспоминая приём у барона. Именно его захотят услышать ещё и ещё.

Вдруг, чиркнув искрой среди десятков устремлённых на него взглядов, мелькнули знакомые глаза. Так в утреннем тумане пробивается огонёк далёкого, затухающего костра. Когда он пел, то часто не видел никого и ничего, отдаваясь голосу, и думая лишь о нём. Но вот, сердце стукнуло лишний раз, сбившись с привычного ритма, и дыхание замерло не в том месте. Голос сорвался. Конец строфы ускользнул. Рука, которую он поднял вверх на высокой ноте, обмякла и медленно опустилась вниз. Внутри начал быстро расти ледяной комок, грозивший в секунды стать айсбергом и ломая рёбра острыми углами, разорвать в клочья его грудь. Вскользь поймал недоуменный взгляд барона. Не задерживаясь на нём, медленно повернул голову ко входу в зал, туда где стояла она.

Митрофан не мог сказать, изменилась ли Валя за прошедшие годы. Его глаза пили её взгляд не в силах оторваться ни на что более. Это было чудо, подобное тому, когда умирающий от жажды в пустыне, вдруг, среди сухого, горячего песка находит фляжку с ледяной водой. Он перестал понимать, где находится. Молодой человек за роялем безуспешно попытался начать с того места, где голос Митрофана рухнул из под сводов зала. Зрители переглядывались и шептались, не понимая, что произошло. Стюарт увидел как Пятницкий побледнел и бросился к нему.

Митрофан сделал шаг от рояля, и не упал посреди зала только благодаря вовремя успевшему барону. Подбежали слуги. Подхватив его под руки, перетащили в соседний зал. Никто не обратил внимание, как девушка в голубом платье, только что вошедшая, быстро спустилась по ступенькам к выходу.

Барон зачерпнул горсть льда прямо из блюда, в котором лежали устрицы, и приложил ко лбу Митрофана. По лицу потекли холодные капли. Владимир Дмитриевич подал салфетку и спросил:

− Что случилось, Митрофан Ефимович? Вы так напугали всех.

− Девушка…, − прошептал Пятницкий. – Там в дверях была девушка. В голубом платье. Где она?

− Какая ещё девушка? О чем вы? – удивился барон.

Марго покачала головой:

− Дорогой, ему дурно, он возможно не в себе. В голубом платье у нас сегодня только Анна Павловна, но она не совсем уже девушка, – обернувшись к лакею, крикнула раздражённо: – Арнольд! Какого черта вы медлите? Человеку плохо! Принесите же бренди скорее.

− Пожалуйста, позовите слугу. Того что в гардеробе. Мне нужно знать, я схожу с ума или нет, – голос Пятницкого дрожал.

Барон кивнул Арнольду, который мгновенно подбежал со стаканом бренди. Через минуту он появился с гардеробщиком.

− Митрофан Ефимович, что вы видели? Судя по вам, не иначе какое-то приведение.

− Любезный, − обратился Митрофан к гардеробщику срывающимся голосом. – Примерно десять минут назад… заходила ли дама в голубом платье?

− Да, была. Шуба у ней дорогая. С ней солидный господин с усами. В пальто. Она как услыхала музыку – заспешила. Побежала в зал поперёд господина. Но надолго её не хватило. Зараз развернула обратно, как анчутка от ладана кинулась. Господин её только успел раздеться, а она уж взъерепенилась: Уйдем и всё. Он, как по мне, уходить не сильно хотел. Но где там! И слушать не стала. Накинула шубку и вылетела вон – фыррр! – взмахнул рукой гардеробщик.

− Так прямо и фырр? − удивился барон.

− Истинный крест! – гардеробщик перекрестился.

− Что это за странная дама! В мой дом часто приходят без моего личного приглашения. Ряд моих друзей, кому я доверяю, от моего имени приглашают иной раз интересных людей. Если поспрашивать, можно выяснить, кто это был.

− Не стоит. Я знаю кто она, – прошептал Митрофан.

Стюарт и Марго переглянулись. Распрашивать дальше не стали.

Спустя полчаса Пятницкий окончательно пришёл в себя от жгущего ледяного ветра, что нещадно бил в лицо. Пролетка несла его домой, на Девичье поле. Извозчик погонял коня молча и яростно. Дальше от центра огней становилось меньше. Голова кружилась, то ли от пережитого волнения, то ли от бокала крепкого бренди. Тёмные улицы мелькали перед глазами, засасывая его в мутный, бездонный водоворот. Митрофану казалось, что он проваливается в пустоту безлюдного города, летит в чёрную пропасть. Холодный ветер свистящими змеями заползал под пальто, но он дрожал не от этого. Пропасть имеет дно. Он рухнет туда, как только окажется один в своей квартире. Всё это предстояло пережить, собраться с силами, и попытаться не разбиться в этот раз.

Выступление закончилось катастрофой. Петь в этот вечер он больше не смог. Голос в прежней силе, не вернулся к нему уже никогда.

Глава 22

Александровка. 3 июня 1910 года.

Ещё в ночи, со стороны лога, тучки неторопливо тянулись к селу. Первым их отметил в светлеющем небе пастух Сашка, по привычной обязанности просыпавшийся до света. Когда рассвело, стало видно, что облака на горизонте наливаются живой грохочущей силой, медленно перекатывающейся в их тёмных глубинах.

Сашка шёл по слободе, щёлкая кнутом и покрикивая на сонных коров, бредущих в стадо после утренней дойки. Бабы взялись цедить молоко, с надеждой посматривая на полнеющее влагой небо.

Давно отыграли по весенним полям ручьи, и чернозём иссыхал, не давая завязаться колосьям хлеба. Вечерний, еле ощутимый ветер, доносил в открытые двери изб горячий, пряный дух молодой полыни и клевера. Он застывал в избах до рассвета, пока не смешивался с запахом парного молока и горячего хлеба, что подавали на стол хозяйки

Сухой май лишь раз глухо кашлянул далёким раскатом грома. Гроза, застрявшая в прошедшей стороной туче, не испугала и старого приблудного кобеля, который хоронился в лопухах даже от стайки пищащих утят.

Когда коровы выйдя за околицу повернули к пруду, небо с новой силой задвигало синие, кудлатые глыбы облаков. Подгоняемые сухим восточным ветром они собирались в одну тяжёлую тучу.

Ливень рухнул без раскачки. Ядрёные капли тяжело сыпанули по соломенным крышам изб и сараев. Дробный стук вмиг превратился в ровный шум льющей с неба воды. Дождь впервые за долгое время дотянул до Александровки, не оставшись на соседних полях.

К вечеру, заскучавшая по воде земля впитала всё до последней капли.

Когда лужи подсохли Митрофан и Николай вынесли стол на улицу, чтобы не ютиться в душной комнате. Поставили у плетня, на котором мать навесила горшков, торчащих в сумерках как головы любопытных прохожих заглядывающих во двор. В закатной прохладе приятно дышалось влажным запахом травы. Казалось, что красное как сковорода в печи солнце, вот-вот зашипит, коснувшись напоенной дождём степи.

Митрофан после ужина остался сидеть за столом с братом, который приехал час назад из Усмани. Пыхтя цигаркой, он наслаждался покоем летнего вечера в родном селе.

− Ну, как ты тут, не скучно в Александровке после Москвы? Рассказывай, какие новости привёз? И фонограф свой показывай. А то, мать говорит, все село в нём уже есть со своими песнями, а родной брат даже не видел этого чуда.

Митрофан улыбнулся:

− Увидишь сейчас. Обещали Колобаевы зайти в скором времени, хочу ещё одну песню с ними записать. Я вчера выходил вечером и случайно услышал. Чего, говорю, вы её мне раньше не показали? Всё и не упомнишь, отвечают, да смеются. Вот и сговорились. Я попросил пораньше зайти, чтобы не совсем по темноте записывать. Но если что, лампу поставим. А в Москве новостей всегда хватает. Но я теперь с другими мыслями живу. Москва наших новостей пусть ждёт, а не наоборот.

− Это как же? − Николай прищурился и хлопнул комара на щеке.

− Я за последнее время вот что понял: земля наша так богата своим русским духом, что мы можем хоть в Москве, хоть в Париже шороху навести! Вот сегодня послушаешь. Песня − золото! А они даже не упомнили её сразу. Вот бы я не услышал вчера случайно? Кто знает, может и пропала бы она, эта песня. Не узнал бы её никто.

− А теперь кто узнает?

− Теперь её вся Москва может услышит. Скоро соберу хор из Александровцев и повезу в Москву. Вот сейчас набираю репертуар.

− Эк ты хватил, − Николай присвистнул. – Думаешь, интересно будет москвичам? Они всяко видели. Ты же, прошлый раз рассказывал, сам Батистини приезжал из Италии. А тут бабы Колобаевы… Нет, сомнение у меня имеется.

Митрофан хотел ответить сразу, и открыл уже рот, но осекся. Недалеко послышалась песня. Голос, который он, уже узнавая, не смог перебить.

Я срублю ли, молоденький,

Я срублю ли, молоденький,

Кленовое древо,

Кленовое древо.

Я сделаю, молоденький,

Я сделаю, молоденький,

Звончатые гусли,

Звончатые гусли.

Поиграйте, мои гусли,

Поиграйте, мои гусли,

Гусли звончатые

Гусли звончатые.

Он посмотрел на Николая.

− Слышишь? Каково! Сомнения всегда имеются. И что, не делать теперь ничего? Нет, так не пойдёт, брат. Не пропадёт эта песня, не потеряется. Будет и через сто лет на этой самой земле она звучать. Верю в это, и жизнь на то отдам.

− Ишь загорелся! − Николай кашлянул, затянувшись крепким дымом. − Сроду такой. Чего вбил в голову, хоть трава не расти. Дай Бог, если так. Ты не горячись. Неси свой граммофон лучше. Вишь, люди собираются.

В калитку входили ребята и девушки. Поздоровались, поначалу, стесняясь, сели за стол. Ребятишки помладше, под общую лавочку просочившиеся во двор, притулились на завалинке. Они сгорали от нетерпения. Хотелось поскорее увидеть ящик, который говорит человеческим голосом, и повторяет все песни в точности.

Пятницкий вынес из дома фонограф. Ребятишки мигом вытянули шеи. Не успевшие проскочить во двор, стеснялись зайти, и выглядывали в щели плетня. Приковылял и дед Алёшка, с Зелениной слободы. С поклоном поздоровавшись, присел на табуретку, которую специально вынесли из избы.

Митрофан уже привыкший к такому интересу обратился к брату:

− Знакомься, это Матрена, − указал он на девушку сидящую с подругами за столом. − Внучка Аринушки Колобаевой. От неё я и услышал вчера ту песню, о которой говорил. А она, думаю, от бабушки. Верно, Матрена?

− Верно, − девушка опустила глаза. − Бабушка играла её, когда я маленькая была, в то время и запомнилась.

− А похожа, − заметил Николай. − И на мать, и на бабку. Сразу видно чья, даже если бы не указал её.

− И слава Богу, − согласился Митрофан. − Не только песни, но и голос передаётся у них по женской линии. Вот сейчас мы его увековечим.

Пока Митрофан распаковывал новый восковой валик для записи, одна из девушек, спросила не утерпев:

− Митрофан Ефимович, а верно Федька гутарит, что ежели в вашу трубу заставить Глашку Укусиху прочитать заговор от ячменя, иль от поясницы, то посля можно за деньги людям давать слухать для лечения? Наставляешь глаз в самую дырку, откель голос идёт, и ячмень как рукой сняло?

Парни, среди которых вероятно сидел и Федька, разом захохотали, но бойкая девка не смутилась, лишь строго глянув на них.

Вопрос развеселил и Пятницкого, хотя ранее, чего только не слышал о фонографе.

− Насчет заговоров не скажу. Но чтобы вы знали, это не колдовство, а чистая механика. Подойдите поближе, кто хочет, я покажу, как он работает.

Ребятишки только и ждали такого приглашения, сыпанули с завалинки к столу, на котором стоял фонограф.

Парни постарше тоже заинтересовались и встав из-за стола подошли ближе, безжалостно оттаскивая некоторых особо любопытных мальчишек за уши.

− Придумал его одни изобретатель, по имени Эдисон. И устройство совсем нехитрое. Вот валик, − он поднял над головой чёрный цилиндр. − Покрыт специальным воском. Вот игла. Когда кто-то говорит или поёт в рупор, то игла, которая движется по воску, прыгает от голоса. Чем сильнее голос, тем глубже бороздка. Потом, прокручиваем валик в другую сторону, и игла, пляшет по углублениям, которые сама сделала, передаёт звук на мембрану. Чистая механика. Такая наука. Будете учиться, может, когда-то и сами что-нибудь придумаете.

Ребята и девки теперь смотрели на фонограф с ещё большим уважением.

− Наука вам не шутка, − подытожил дед Алёшка, погрозив пальцем мальчишкам.

− Ну, ты готова, Матрёна? Давайте сначала репетицию для меня. Без записи, а потом так же в трубу споёте.

− А можно мне подружки помогут? − спросила Матрёна.

− Очень даже нужно! − поддержал Пятницкий.

Ой, да головушка моя болела,

Ой, да головушка моя болела,

Гулять захотела,

Гулять захотела.

Да гулять, гулять захотела

Да гулять, гулять захотела

В зелёную рощу,

В зелёную рощу.

Я пойду ли, молоденький,

Я пойду ли, молоденький,

В зелёную рощу,

В зелёную рощу.

Когда закончили запись, и молодёжь начала расходиться Николай сказал:

− Я тут пока слушал, вспомнил кое-что. В прошлом году, был в усадьбе Краснова. Чиновник в отставке. Живёт под Воронежем, село Задонское. Я внука его подтягивал, по разным предметам. Он в Петербурге, в гимназии учится. Так вот, в том селе есть тоже голоса потрясающие. Не раз слышал по вечерам, как поют. Послушаешь, словно мёда напьёшься перед сном. Раз ты так горишь этим делом, напишу тебе рекомендацию. Старик, прекрасный собеседник и характером прост. Дом у него просторный, и он, полагаю, будет только рад гостю.

− Идея отличная, − обрадовался Митрофан. – То, что нужно. Но этот Краснов… Я точно его не стесню?

− Точно. Я его знаю, − уверенно ответил брат.

Стемнело. Прежде чем идти в избу, они прослушали все записи, которые сделал Митрофан в Александровке.

Ребятишки, не дождавшись больше никаких чудес из фонографа, кроме знакомых песен, разбежались. Голоса и смех молодёжи долго слышались из разных концов села. Полная луна, в омытом дневным дождём небе, освещала соседнюю слободу. Белёные избы серебрились в теплом небесном свете. От дальнего пруда неразборчивым шумом доносились голоса лягушек. Мимо плетня, держась за руки, прошла парочка. Первые петухи, ещё не проснувшись окончательно, взялись пробовать сиплые, неровные голоса. Село застыло в недолгом, почти неуловимом летнем сне.