Пятницкий

Глава 19

Утром следующего дня из устало пыхтящего поезда Москва-Воронеж на перрон вышел слушатель первого курса Московской консерватории Митрофан Пятницкий.

Первый же извозчик, бросившийся к хорошо одетому пассажиру из Москвы, получил заказ: Цветочный магазин «Де Фьори» на Большой дворянской.

Митрофан почти не спал этой ночью. Мимо проносились погруженные во мрак деревеньки, освещаемые лишь полной луной, мерцающие газовыми фонарями вокзалы губернских городов, отливающие червоным золотом в лучах восходящего солнца пшеничные поля и дышащие влажной утренней прохладой рощи.

Он смотрел в окно и не видел всего этого. Счастье рухнуло на него не в тот момент, когда Джиральдони с улыбкой зашёл в класс и сказал: «Вы приняты», а спустя несколько часов. Когда откинувшись в мягком кресле почувствовал, как вагон дёрнулся и медленно, словно с опаской, поплыл мимо вокзала. Только тут Митрофан в полной мере ощутил, что произошло.

«Сбылось, сбылось, сбылось…», − в такт колёсам стучало в голове. Оставалось ещё одно волнительное и важное дело, откладывать которое уже не было смысла. Решил, что прямо с вокзала поедет просить руки Вали.

В цветочном магазине пахло розами и чем-то неведомым и манящим.

«Наверное, так пахнет будущее, которое выглядит прекрасно как эти цветы», − подумал он.

Выйдя с огромным букетом белых роз, он уже подошёл к ожидавшему его экипажу, когда взгляд остановился на вывеске кофейни Бланже. Митрофан улыбнулся, и, оставив охапку цветов на сиденье пролётки, направился к стеклянным дверям заведения.

Улыбчивая девушка с ямочками на щеках завернула ему дюжину эклеров и завязала красивый розовый бант на коробке. Выйдя из кофейни, Митрофан улыбнулся Кольцову, который по-прежнему задумчиво смотрел в сторону Большой Дворянской сквозь кленовую листву.

«Пожелай, чтобы я был более удачлив в любви, чем ты, мой друг», − улыбнулся ему Митрофан, запрыгивая в пролётку. День начинался отлично!

Извозчик догадался, на какое мероприятие везёт человека. С шиком подкатил к дому Семеновых, и, развернув пролётку на небольшом пятачке, обратил на себя внимание баб шедших с рынка.

Митрофан щедро расплатился и, держа в одной руке пирожные, в другой розы, прошёл в открытую калитку, которую, против обычного, забыли запереть.

«Сама жизнь распахивает мне все двери», − мелькнула мысль в его голове.

Постучал. Открыла Марья и, показалось, удивилась его приходу. Будто с некоторой неохотой отодвинулась в сторону.

Молча кивнула.

− Все ли дома? – спросил он. Но женщина скользнула в людскую, не удостоив ответом.

Митрофан вошёл в зал, где они так часто обедали вместе, и увидел родителей Вали. Он обрадовался, так как хотел в первую очередь, по традиции, обратиться к Артемию Ивановичу и боялся не застать его.

Не теряя более не минуты, подошёл к столу, за которым сидел хозяин дома, сжимая в руке пустой стакан.

− Артемий Иванович, Анфиса Петровна…, − он поприветствовал их поклонами. – Вы, наверное, уже догадались для чего я здесь. Потому буду краток: позвольте мне просить руки вашей дочери.

Семёнов поднял голову, и взгляды их встретились. В тишине стало слышно, как на улице разговаривают проходящие мимо люди. В одно мгновение он понял, что что-то не ладно. Артемий Иванович был явно пьян и смотрел на него как смотрел бы на мертвеца, явись он сию минуту здесь. Митрофан почувствовал себя как в страшном сне, когда хочешь бежать, а ноги не двигаются. Сердце сдавило так, будто его схватила холодная, костлявая рука какого-то невидимого, ужасного существа.

Митрофан посмотрел на Анфису Петровну и заметил чёрные круги вокруг глаз.

− Позвольте…, − язык стал тяжёлым и неповоротливым. – Где Валя?

На пару секунд вновь повисла тишина. Артемий Иванович шумно всхлипнул.

Заговорила Анфиса Петровна:

− Валентины нет. Она уехала на какое-то время.

− Как уехала? Куда? – Митрофан ошарашенно перевел взгляд на хозяина дома.

− Куда? – шёпотом начал Артемий Иванович, и вдруг кинув стакан в стену, закричал так, что все разом вздрогнули. – А туда! Сбежала! С этим хлыщом. Вот что оставила нам дочь, вот благодарность за всё.

Стакан разлетелся вдрызг, оставив на стене пятно вишнёвой настойки. Он взял со стола записку и протянул её Митрофану. Белые розы, которые он держал в руке, посыпались на блестящий паркет. Записку взять не смог. Но за секунду прочитал, бросив короткий взгляд на половинку тетрадного листа. Почерк крупный и ровный: «Не ищите меня. Я поняла, что люблю Андрея и уезжаю с ним. Спасибо за всё. Простите, если сможете». О нём не упоминалось.

Митрофан аккуратно поставил коробку с пирожными на стол. Сел напротив Артёма Ивановича глядя мимо него, на бордовое пятно, что расплывалось на белых обоях.

− Вот как, Митрофан Ефимович! Остался клочок бумажки от дочери. Для кого жил? Для кого это всё?! − Семёнов обвёл взглядом комнату. − И с кем сбежала? Он мизинца твоего не стоит. Слышишь ты меня?

Митрофан медленно перевёл взгляд на Артемия Ивановича. Потом на коробку с пирожными. Развязал розовый бант и, открыв крышку, вытащил эклер.

Осмотрелся, словно не понимая, как оказался в этом доме. Тихо, ровным голосом, произнёс:

− Вот, взял у Бланже сегодня. Угощайтесь. Они свежие.

Супруги переглянулись.

− Не желаете? А я попробую. Должно быть вкусно. Он сам их делает.

Митрофан откусил большой кусок пирожного и начал жевать. Остановился. Лицо сделалось каменным и побледнело. Ладонь, в которой держал эклер, сжалась. Крем полез между пальцами. Сладкие, жирные капли упали на брюки. Он резко вскочил и бросился к выходу.

Успел выбежать на улицу. Его вырвало прямо у порога.

Закружилась голова. Куст смородины, у которого он оказался, деревья, и даже дом, всё начало плавно разъезжаться в разные стороны. Тело перестало его слушаться, сделалось ватным, невесомым. Понял, что падает и не в силах что-то сделать. Последнее что увидел, прежде чем потерять сознание, появившегося в дверях Артемия Ивановича. Его расширенные, полные ужаса глаза и приоткрытый рот.

Глава 20

Спустя неделю отец Владимир стоял на кухне и разговаривал с Катериной.

− Как он сегодня?

− Всё так же, – отвечала Катерина, отскабливая сковороду. − Лежит. Говорить не хочет. Только с ней всё говорит. Шевелит губами, что-то рассказывает. То улыбается, то поплачет иной раз.

− Ел что-нибудь?

− Если я ему в рот кусок суну, проглотит. А так ничего не хочет. Я уж всякое ему сулила – молчит. Глядит мимо.

− Плохо дело…, − произнёс отец Владимир, потирая виски.

− Да уж хорошего мало. Я думала, обойдётся день другой, ан нет. Лежит, губами шевелит и всё тут.

− Я думаю его в Москву везти. Там есть и больница по этой части, и врачи дельные. От наших лекарей току нет, а там похлопочу через дядю. Найдём хорошее место.

− Ну, дай Бог, – сказала Катерина. Повесила сковороду и, отвернувшись к окну, вытерла фартуком увлажнившиеся глаза.

Ветер колыхнул занавески. Жара ушла. Тучи начали свой медленный хоровод, пряча солнце и грозя затяжным скучным дождём. Пахло сухими листьями и выгоревшей пыльной травой.

Августовский ливень собирался смыть остатки лета с улиц Воронежа.

Глава 21

23 августа 1901 года. Юрмала.

За час до полудня солнце почти растворилось в серой, плотной дымке, подкравшейся с моря. После долгой погони друг за другом волны устало валились на берег. Их пенистые гривы быстро таяли на тусклом, сероватом песке.

Митрофан шёл тропинкой, которой ходили обычно лишь местные. Под ногами попадались полусгнившие доски и куски старой растрескавшейся черепицы. Местами путь терялся в песке, неожиданно выскальзывая из дюн островком покрытых бархатистым мхом булыжников. Изредка он останавливался и слушал голос шевелящегося рядом моря. Ловил в нём ритм для строчек, что сами собой складывались в стихи, и пел всё, что приходило в голову.

Не доходя до новых дач, свернул с тропинки к морю. Он любил смотреть, как волны бросаются на камни, а потом, шипя от бессилия, катятся назад.

У старого, вросшего в песок баркаса, бегал мальчик. Что-то крича, он увлечённо сбивал палкой обрывки водорослей с дырявого борта. Влажные грязно-зелёные ошмётки летели в разные стороны. Большая чёрная собака прыгала рядом, и пыталась поймать их. Пёс первым заметил приближающегося человека и тряхнув лохматой головой бросился навстречу. Мальчик побежал следом. Брызги влажного песка, из-под лап собаки, полетели в него.

Митрофан уже знал, что нужно делать. Когда собака оказалась рядом, поднял руку с открытой ладонью и скомандовал:

− Ша Туз, сидеть!

Мокрый, перемазанный песком пёс, сидеть не собирался, но, по крайней мере, не стал закидывать ему лапы на плечи, как при первом знакомстве.

− Доброе утро, господин Пятницкий! − задыхаясь от бега, выпалил мальчишка. − А мама сидит на террасе. Велела, если вас увижу, непременно пригласить пить кофе.

− Да, Саша, с удовольствием зайду, − ответил Митрофан.

Слова заглушил лай Туза, увидевшего что-то в дюнах. Мальчик и собака одновременно сорвались с места и побежали искать добычу. Митрофан посмотрел в след, прикрыв рукой глаза от вырвавшегося меж облаков солнца. Поправил шляпу, стряхнул песок с ботинок и направился к дому, который снимала на летний сезон семья Владислава Леонидовича Полянского, депутата Рижской городской управы. Он познакомился с ними, гуляя по маленькому дачному городку. Вместе остановились послушать шарманщика. Полянский, заметив его интерес, перевёл слова песни. Разговор закончился приглашением на ужин. Как оказалось, ужином звалась светская вечеринка, где собиралось всё летнее общество Юрмалы.

Дом, окружённый соснами, стоял на небольшом возвышении, выкатывая к морю деревянные ступеньки с тонкими перилами.

Пятницкий издалека увидел, что Лина Полянская, жена депутата, уже не сидит на террасе. Она попросила прислугу вынести столик туда, где заканчиваются ступеньки, и пьет кофе на хорошо утоптанной площадке у моря. Приблизившись, Пятницкий невольно отметил, как она хороша. Голубые глаза, выразительные и яркие, чуть сощурились при его приближении. Милая, искренняя улыбка. Белокурые локоны, послушные дыханию морского ветра, щекотали румяные щеки. Ничто на её лице не напоминало о вчерашнем весёлом ужине, затянувшемся почти до рассвета. Он поклонился:

− Доброе утро. Не сочтите за дерзость, в отсутствие Владислава Леонидовича, но я не могу молчать: Вы выглядите божественно.

− Доброе утро Митрофан Ефимович. Спасибо за комплимент. Рада видеть вас, − Полянская, улыбнулась.

− Влада не будет сегодня. Рано утром прибыл посыльный, и он отправился в Ригу. Какое-то неотложное дело. Как и всегда, впрочем. Он велел передать поклон еще раз, и восхищение вашим исполнением. Все гости после вчерашнего выступления были в восторге. Уверена, что уже появились почитательницы вашего таланта.

− Талант – красивое слово. Если бы знать, что такое талант. Ведь я здесь сейчас отчасти, потому что ищу ответ на этот вопрос.

− Какой вы таинственный! Присаживайтесь же. Никуда не отпущу вас, господин Пятницкий, пока вы не расскажете всё. Навели фурор своим голосом в нашем скучном обществе, но никто ровным счётом ничего не знает о вас.

− Может оно и к лучшему, – Митрофан присел на плетёное кресло накрытое пледом. – Я и сам ещё мало о себе знаю.

− Никаких отговорок. У меня нет ни малейших сомнений, что вы интересный человек.

Митрофан грустно усмехнулся.

− Жаль, что «интересный человек» это не призвание, а лишь временное положение. До тех пор, пока вы не узнаете меня получше. Я ведь и правда, ещё не знаю кто я. Да, такое возможно не только в юном возрасте. Это бывает, когда ты живёшь жизнью другого человека, не того, кем ты можешь быть. И, может, никогда не станешь, оставив этому миру лишь кипу бухгалтерских бумаг, которые сожгут на дворе ямщики, чтобы согреть руки, – он разгладил завернувшуюся от порыва ветра скатерть и посмотрел на шумящее море.

− Вы упоминали, что когда-то поступали в консерваторию. Почему не сложилось? – спросила Лина осторожно.

Митрофан посмотрел на море. С минуту он слушал мерный шум приходящих к берегу волн, и на какой-то, одному ему известный счёт, заговорил.

− Так получилось, что не пробыл в консерватории и дня. История личного характера. Звучит, как в дешёвых романах, но короче не скажешь: несчастная любовь. Нервный срыв. Оправился лишь через год. Лечился в клинике нервных болезней в Москве.

Когда почувствовал себя лучше, врач настоял, чтобы я узнал, можно ли вернуться в консерваторию. Считал, что занятия музыкой пойдут мне на пользу. Только я собрался отправиться к моему учителю Джиральдони и тут ужасная новость. Узнаю из газет, что он умер. Встретился с ним в церкви, на отпевании. По удивительной случайности, рядом со мной стоял директор консерватории Сафонов. Представьте, чудо − вспомнил меня! Хотя видел лишь раз, мельком. Предложил, для начала, пообщаться с новым заведующим кафедры − господином Эверарди. После перенесённого срыва я несколько потерял в голосе. Занятия с ним были бы очень кстати.

− Тот самый Эверарди?! − Лина округлила глаза.

− Да, тот самый. Но в этом и проблема. Эверарди мировая величина. Сам Шаляпин брал уроки и его время стоит немалых средств. Я устроился на вакансию секретаря, там же, в канцелярии клиники. Появились кое-какие деньги. Начал брать уроки. Дело пошло хорошо. И тут маэстро Эверарди умирает, сердечный приступ. Какой-то ужасный рок! Это стало для меня очередным ударом. Возможно, я излишне впечатлителен, но теперь мне кажется, сама судьба строит преграды. Закрывает этот путь. Я в совершенном непонимании, что нужно мне? Карьера оперного певца с каждым годом всё призрачнее. Время, кажется, ушло…

− Не говорите так! У вас отличный голос, – Лина взволнованно теребила в руках кружевной платочек. – У вас ещё всё может получиться.

Митрофан посмотрел на небо, темнеющее на горизонте, и опустил глаза.

− На днях я плыл на пароходе, и началась сильная качка. Волны поднимались очень высоко, хлестали через борт. Признаюсь, мне стало очень страшно. Я ведь впервые на море, и тут сразу такое…. Вдруг пароход перевернётся и все пойдут на дно? Только я не умереть боялся. У меня сердце разрывалось от того, что исчезну, лягу камнем в этом бурном море, а ничего ещё не успел, не сделал, не оставил после себя. Вот что было страшно. Я приехал сюда в надежде дать покой душе, и тогда, возможно, мне откроется что-то. Покой я отчасти нашёл, а остальное всё так же туманно.

− Не сдавайтесь. Попробуйте другие пути. Вы упомянули Шаляпина, – глаза Лины блеснули. – Вам приходилось с ним встречаться?

− Нет, я лишь бывал на его выступлениях. Вокруг столько поклонников, что не пробиться.

− Попробуйте встретиться с ним и попросить совета. Пусть он станет вашим судьёй. Я верю, что господин Шаляпин благородной души человек и выслушает вас. Нельзя терять такой голос!

− Спасибо, Лина. Вы так добры и сочувственны ко мне. Но кто я, и кто Шаляпин…. К тому же, как пишут газеты, он сейчас в Италии. Готовится к сезону в Ла Скала. Вернётся, вероятно, лишь зимой.

− И что с того? Ведь вернётся же. Найдите его и просите дать вам вердикт. Он гений. И если скажет, что вам поздно думать о сцене, то так тому и быть. Но не вам самому это решать. И я уверена в другом исходе.

Митрофан задумался. Хлебнул остывший кофе. Он показался чуть солоноватым, будто ветер, остудивший его, добавил вкус моря. Саша и Туз, устав бегать по мокрому песку, возвращались домой. Мальчик изредка останавливался и кидал что-то в море. Пёс, волновался, делая нерешительные попытки броситься в воду, но налетающие волны пугали его. Лина помахала им рукой. Туз, заметив, завилял хвостом, а мальчик ускорил шаг.

− Смотри мама, у меня тут богатство! – звонко крикнул он подбегая.

Карманы Саши были набиты сосновыми шишками. В детских глазах горел восторг, а на руках перемазанных пахучей смолой налип песок. Туз, высунув розовый язык и улыбаясь во всю пасть, полностью разделял его настроение.

Солнце неожиданно вновь выскользнуло из-за облаков, и серое море приобрело тёплый, золотистый оттенок.

− Пообещайте мне, что обязательно встретитесь с Шаляпиным. Обещаете? Тогда, я точно буду знать, что пройдет сколько-нибудь времени и я встречу вашу фамилию в газете или на афише! – не унималась Лина.

Пятницкий улыбнулся ей.

− Возможно, вы правы. Ведь я ничего не теряю. Обещаю вам. И спасибо, что вы так прониклись ко мне.

Митрофан взял её руку и поцеловал тёплые пальцы, пахнущие кофе. Туз, увидев это, тут же подскочил и начал лизать ладонь хозяйки. Её смех растворился в шуме волн. Ветер опять задрал скатерть на столике, чуть не повалив чашки, и Лина махнула рукой служанке. Пора было собираться.

Глава 21

5 декабря 1901года.

Свернув в Леонтьевский переулок, Митрофан почувствовал, как порывы ветра стали тише. Появилась надежда, что уши, торчащие из-под шляпы, не будут до конца отморожены. Этим утром Москва не благоволила погодой к совершающим прогулки. Мороз хватал по декабрьски жёстко, злясь на мерклое небо, жалеющее снега для пустынных переулков, что расползались в разные стороны от Тверской. Ледянистая белая крупа, не густо сыпанувшая ночью на город, застряла меж серых камней мостовой и в узорах лепнины на стенах особняков.

Дом Саблина он увидел, как только ступил в переулок. Даже в такое хмурое утро, громада четырёхэтажного здания сияла белизной новой штукатурки среди старых строений Леонтьевского. В одной из квартир лучшего доходного дома Москвы недавно поселился вернувшийся из Милана Шаляпин.

Узнать адрес было несложно. Накануне, дождавшись, когда Шаляпин выйдет после выступления, Митрофан проследовал с толпой поклонников от Большого театра до его квартиры. Клакеры и обычные почитатели таланта регулярно провожали кумира чуть ли не до дверей. Иногда дежурили там часами. Но не сегодняшним холодным утром.

Теперь, когда он стоял перед блестящей лаком дверью, идея пойти к Шаляпину перестала казаться разумной. Митрофан погладил пальцем кнопку звонка. Услышал шаги в коридоре. Отдёрнул руку, словно обжёгся и засунул её в карман. Отошёл в сторону и прислонился к стене. Мимо прошёл человек, не обратив на него никакого внимания.

«Что я скажу ему? – думал Пятницкий. – Здравствуйте, я хочу быть оперным певцом, как вы? Глупо, дальше некуда. И это, ежели он захочет принять меня. Но ведь он имеет полное право не пустить на порог».

Этажом ниже кто-то вышел из квартиры и шаркая ногами начал спускаться. Хлопнула дверь.

«Вдруг следят за мной в глазок…. Наверное, я подозрительно выгляжу, околачиваясь тут перед дверью. Чего доброго, позовут городового. Возможно, я и сам бы так сделал. Хотя в квартире, скорее всего, никого и нет».

Он опять ступил к двери и погладил серебряную кнопку не в силах её нажать.

«Поведение мальчишки», − злясь, подумал он.

В это мгновение за дверью раздался звонкий визг. От неожиданности Митрофан вздрогнул, и палец сам нажал на звонок. Визг стих, он услышал жужжание звонка и чьи-то голоса. Метнулась мысль, что ещё не поздно уйти. Но уверенности, что успеет скрыться с глаз, прежде чем дверь откроется, не было. Протяжный визг повторился.

Дверь распахнулась. На пороге явился сам Шаляпин. Атласный халат, тапочки, папироса в уголке рта. Крупная, почти гигантская фигура его заняла весь проем двери, и если бы Митрофан не попятился сразу на пару шагов, то имел все шансы почувствовать себя лилипутом под нависшим над ним человеком-горой. За его спиной женщина тащила вглубь квартиры упирающегося, плачущего ребёнка.

Шаляпин выпустил дым изо рта и удивлённо спросил:

− Почему один? Где дружки, проспали?

Пятницкий открыл рот… и закрыл его. Вопрос был столь неожиданный и непонятный, что ответ не находился никоим образом.

− Разворачивай оглобли, парень, − пыхнув папиросой, продолжал Шаляпин, не обращая внимания на замешательство гостя. – Не имейте моды ходить в такую рань. Я ещё чаю не пил, а уже приплыли на пристань арбузы грузить. Лысые черти вас задери!

Митрофан понял, что дверь через секунду захлопнется и произнёс срывающимся голосом:

− Я один из многих интересующихся пением.

Шаляпин, разворачивающийся от двери, остановился.

− Все интересуются. И что? В каком понимании интересуетесь, позвольте узнать? – он оглянулся в прихожую и украдкой стряхнул пепел на пол коридора.

− Я Митрофан Пятницкий из села Александровка, Воронежской губернии. Имею желание петь, посвятив себя опере…. И решился предоставить свой голос вам на суд.

− Так прямо из села? А по костюму не скажешь. Отец то, поди, помещик?

− Отец священник. А я служу сейчас в Москве секретарём, и одеваюсь подобающе.

Шаляпин неожиданно расхохотался искренне и легко.

− Ишь ты! Оказывается, не билеты пришёл клянчить, да ещё из села. И петь не просит, а сам желает спеть! Чудеса! Видать я не проснулся – два раза за минуту ошибся в одном человеке. Но не мудрено, поклонники ходят целыми днями. Как на работу! То билеты просят, то просто: Дай рублик. Отбою нет. Один прохиндей на днях, четвертной выцыганил. Такую слезливую историю рассказал, страшное дело! Я почуял, что опростоволосился. Догнал на Тверской, когда он в пролётку усаживался с дружками, да нахлобучил чёрту, чтоб неповадно было! – и тут же, обернувшись почти пропел сильным бархатным басом, обращаясь к кому-то невидимому в квартире. – Чаааю! Антонина! Чааю и покрепче!

Он подвинулся в сторону и жестом пригласил Пятницкого в большую прихожую.

− Заходи, раз пришёл. Угощу чаем. Кофе не люблю. Не наш напиток, и горло сушит. У меня сын буянит с утра, так не обращай внимания. Тоже любит петь по-своему. Не поспишь как прежде, ералашит весь день! Но что поделать, наследник!

Митрофан, волнуясь, переступил порог и снял шляпу. Шаляпин оказался совсем не похожим на того человека, который выходил на сцену Большого купаясь в овациях. Без грима, белокурый, весёлые, искрящиеся энергией глаза, хитрый мужицкий прищур, простой говор. Не смотря на грузность фигуры, движения лёгкие, плавные и одновременно быстрые. Встретились бы они в деревне, и в голову не пришло, кто это может быть.

Прошли в кабинет. Огромные кожаннные кресла, диван, зеркало в полстены. Бордовые гардины, собранные золотыми завязками, открывали окно, в которое пробивался скупой свет зимнего утра. Рояль, благородно поблёскивая золотой надписью «Стейнвей», ожидал в дальнем углу. На столе с злотыми вензелями всякое: книги, бумаги, краски для грима, статуэтки, какие-то безделушки, которым и названия Митрофан не знал.

− Ну что же, – Шаляпин взял чашку с подноса, который принесла Антонина. – Утро начинается с неожиданного концерта. Каков ваш репертуар?

− Говорят, мне неплохо удаётся ария Вольфрама.

− Тангейзер? Сильно.

− Да, но можно и на ваш выбор, я знаю немало известных арий.

− Ну, нет, давайте уж Вольфрама. Правда «спящий герой» уже проснулся, − со смехом сказал он, кивнув на дверь за которой была слышна детская возня и бурчание няни. – И утро томным не получится, как следовало бы для сей арии, но давайте, порадуйте меня…

Митрофан закончил концерт для одного зрителя минут через сорок, и только потому, что в дверь постучалась Антонина. Сообщила, что дожидается приёма некий Владимир Алексеевич.

− Ах, я беспамятный олух, – всполошился Шаляпин. – Обещал Володе, что пойдём завтракать в «Эрмитаж»! – Антонина, передай − я выйду через минуту! А вам господин Пятницкий я скажу вот что: голос, несомненно, изрядный. Думаю, вы сможете найти свою публику.

Он подошёл к столу, обмакнул перо в чернила, и быстро набросал записку. Сунул её в конверт с гербом в виде витиеватых букв ФШ.

− Вот моя рекомендация. Покажите её барону Стюарту. Живёт недалеко, в Газетном переулке. Мой хороший приятель и ценитель искусства. Устраивает вечера музыки, благоволит артистам. Подскажет вам с чего начать.

− Я не знаю, как вас благодарить…, − Пятницкий растроганно склонил голову, принимая записку.

− Не стоит благодарностей, доставил удовольствие ваш голос. И, кстати, мне пришлась по душе более всего вот эта ваша песня, из народных, где «гусли вдарили» Это очень свежо, зажигательно! Я и сам решил исполнять что-то народное. Есть прекрасная бурлацкая песня, с самой Волги. «Дубинушка», слыхали? Ну не важно, услышите ещё. А теперь всё, мне пора, ждёт старый друг. Удачи вам.

Митрофан ещё раз поблагодарил. Антонина проводила его до дверей. В прихожей на диване курил, ожидая Шаляпина, важный усатый господин в дорогом пальто с бобровым воротником и знатной тростью, которую можно было бы использовать при случае как дубину в тёмной подворотне. Он окинул Пятницкого внимательным, изучающим взглядом. Антонина пригласила его пройти, а Митрофан аккуратно спрятав записку во внутренний карман вышел. Дверь закрылась. Он постоял ещё с минуту и сунул руку во внутренний карман, коснувшись конверта с запиской.

«Жизнь полна чудес. Если ты сам этого захочешь», – подумал он.

Всё шло самым наилучшим образом, и не откладывая он направился к барону Стюарту.

Митрофан не стал возвращаться на Тверскую, где продолжал гулять ледяной ветер, а прошёл в Газетный дворами. Справившись у дворника, быстро нашел небольшой особняк барона. Постучал в дверь. Ответа не последовало. Обратил внимание, что дверь припорошена снегом.

«Возможно, принимают с другого входа», − подумал он и решил обойти дом. Не успел завернуть за угол, как на него выскочил молодой человек. Худощавый, в студенческой фуражке и лёгкой накидке.

− Позвольте, − решил воспользоваться случаем Митрофан. − Вы не знаете, как попасть к барону Стюарту?

− Знаю, − прохожий остановился, поёживаясь от холода. – Отчего же не знать, очень хорошо знаю. Только барон сейчас не соизволит вас принять. Ему нехорошо после вчерашнего. Давайте дойдём до лавки, здесь в двух шагах, возьмём ему квасу, и тогда он, несомненно, подобреет.

Пятницкий, пожав плечами, пошёл за молодым человеком, похожим на студента из разночинцев, который и сам, судя по виду, мало спал прошедшей ночью.

Взяли в лавке бутыль белого кваса с хреном и горчицей. Пошли обратно к особняку. Молодой человек, пройдя совсем немного остановился. Ничуть не стесняясь, выдернул пробку из бутыли и отхлебнул большой глоток.

− Ух, хорош! Прямо продирает. Не желаете? – обратился он к Митрофану.

− Нет, благодарю. Мне бы барона Стюарта повидать, – напомнил он на всякий случай.

− Зачем вам сдался этот барон, милейший? Вы кто будете, можно полюбопытствовать?

− Митрофан Ефимович Пятницкий. По делу вас не касающемуся. Хочу отметить, сами вы не представились, а уже отпили пол бутыли кваса предназначенного, по вашим словам, барону.

Молодой человек расхохотался.

− Квас уходит по назначению, прошу заметить! Простите за такое обращение, но вчера допоздна был на приёме у князя Абашидзе и несколько утомился. Честь имею – барон Владимир Дмитриевич Стюарт.

Митрофан открыл было рот, чтобы что-то сказать и тут же закрыл.

− Не ожидали? – барон довольный удивлением собеседника, отхлебнул ещё из бутыли и с удовольствием замотал головой. – Истину вам говорю, и всему есть объяснение. Человека не послал за квасом, захотелось самому воздуха свежего. И на платье моё не смотрите. Не все бароны ходят в камзолах с позументами. Я, например, являюсь слушателем медицинского факультета, и состою на должности помощника врача. Не буду же я в приёмном покое, или вот за квасом, к примеру, фланировать в золотых эполетах! Итак, вы по какому делу?

Пятницкий сконфуженно протянул записку от Шаляпина. Быстро прочитав, Стюарт поднял взгляд, и взмахнув рукой в сторону особняка произнёс:

− Прошу в мою обитель, где витают музы и пары шампанского.

Вход был действительно со двора. На пороге их ждал лакей, принявший пальто у Пятницкого.

По широкой лестнице прошли в зал. За ними следовал слуга с подносом, на котором стояли несколько бокалов вина. Митрофан увидел рояль и рядом кресло, в котором сидела миловидная блондинка лет тридцати, и задумчиво жевало яблоко. Увидев их, она оживилась:

− Владимир, куда же вы запропастились? Какой к чёрту квас? Я попросила Арнольда принести шампанского. И кто это с вами?

− Дорогая, позволь представить, господин Пятницкий. Его рекомендовал Федя. Митрофан Ефимович, знакомьтесь, это Марго, дама моего сердца.

Пятницкий поклонился.

− Господин Пятницкий, не желаете бокал шампанского? − предложила девушка.

− Нет. Благодарю вас. Возможно позже…

− Солнце моё, − барон взял бокал с подноса и отпил глоток. − Не могла бы ты аккомпанировать Митрофану Ефимовичу? Он желает исполнить нечто.

Марго без промедления поднялась с кресла и присела за рояль, положив надкусанное яблоко на блестящую крышку. Барон, не сводя с девушки взгляда, обратился к Митрофану:

− Вы знаете арию Демона? Она почему-то очень трогает меня всегда.

− Да, и я знаю почти всё из репертуара Федора Ивановича.

Стюарт закрыл глаза и взмахнул рукой, обращая жест к своей даме. Она недолго покопалась в нотной тетради, и пальцы пробежали по клавишам.

Через несколько секунд по сумрачному залу прокатился сильный, полный чувства голос:

− Я тот, которому внимала

Ты в полуночной тишине…

Митрофан уже после первых строчек забыл, где и для кого поёт. Он любил и боялся эту арию, которая проникала в самую суть его личных переживаний, всего того, что старался и не мог стереть из памяти. Строчки Лермонтова перепевали его давнюю боль, и на последних нотах он рухнул на колени, протягивая руки к невидимой Грёзе.

Барон посмотрел на Марго, взглядом в котором без труда можно было прочитать восторженный вопрос: «Ну, каково»?

Шагнул к Пятницкому, помог подняться с колен и растроганно обнял.

− Это великолепно! Поверьте, вас ждёт успех. Я не антрепренер и не занимаюсь устройством дел, но на моих вечерах собирается весь цвет московской аристократии сколько-нибудь ценящий искусство. Немало выступавших у меня людей обрели определённую известность в московских кругах. Кстати, не далее, как в этот четверг состоится приём. Вы должны обязательно выступить. Репертуар на ваше усмотрение, но Демон − непременно. Иначе я вас и на порог не пущу!

Марго встала из-за рояля и бойко захлопала в ладоши.

− Кажется, нашу публику ждёт новое открытие, − уверенно сказала она и, прихватив яблоко, вновь устроилась в кресле.