Имитатор. Книга вторая. Дважды два выстрела

Фото с места убийства эстрадного продюсера средней руки напомнило Арине известную формулу «дорого-богато»: финтифлюшки, статуэтки, вазочки, пестрые шелковые накидки, лепнина и бог знает что еще. Винегрет, в общем. И везде – на вазочках и лепнине, на креслицах и вздымающихся там и сям павлиньих перьях – позолота, позолота, позолота. Даже каминная кочерга топорщилась многочисленными завитушками и сверкала обильной позолотой. Во всяком случае, ее рукоятка. Ниже запеклась кровь – этой самой кочергой продюсеру голову и проломили.

Продюсер был личностью довольно сомнительной: в свободное от продвижения «звезд» время расслаблялся, соблазняя (а может, и не только соблазняя, а попросту покупая) юных мальчиков. И, судя по всему, изрядно задолжал поставлявшему живой «товар» посреднику. Того взяли над теплым еще телом с окровавленной кочергой в руках, в почти невменяемом состоянии. Он только блеял что-то невнятное про «должен был деньги отдать, не помню, зашел, а он лежит».

Последним документом в деле была справка о смерти осужденного «в процессе этапирования». Попросту говоря, при перевозке на зону дядечку избили так, что он вскорости помер. Тяжкий вред здоровью, повлекший смерть осужденного и причиненный, вестимо, «неустановленными лицами». Арина усмехнулась. Не то чтобы она приветствовала самосуд, но то, что зеки, мягко говоря, не любят педофилов, – факт общеизвестный. Тьфу, пакость какая, поморщилась она, закрывая папку. Собакам собачья смерть.

Дело о поджоге на первый взгляд выглядело еще проще. Трое молодых парней устроили на даче шашлыки с банькой, поссорились, один, разозлившись, влез в машину и укатил – невзирая на бурлящие в крови градусы. А может, и подчиняясь им. Но перед отъездом, судя по всему, баньку поджег. Выбраться его приятели не успели. А то и не смогли: пожарные эксперты предположили, что валявшийся подле обгорелых развалин обугленный дрын мог подпирать входную дверь. Мог, правда, и не подпирать. Как бы там ни было, когда встревоженные соседи вызвали пожарных, спасать было уже некого. Третьего же участника «вечеринки» взяли в буквальном смысле слова по горячим следам – точнее, задержали на посту автоинспекции пьяного до полной невменяемости.

В общем, раскрытие принесли следователю практически на блюдечке – думать не о чем, только оформлять.

Полистав нетолстую папку, Арина, однако, призадумалась. Первая странность – почему ребята расслаблялись в чисто мужской компании? Всем троим слегка за двадцать. Не настолько малолетки, чтоб совместно порнушку смотреть, слюни пуская. И не настолько взрослые, чтобы быть равнодушными к дамскому обществу. Все небедные, так что даже если постоянных подруг не имелось, вполне могли для пущего веселья платных девочек прихватить. Не верилось ей, что три здоровых молодых парня после выпивки не захотели сексуальных утех. Может, поссорились как раз из-за девушек? Или из-за одной девушки? Или вообще никого приглашать не собирались – может, у них ориентация другая? Но в деле об этом не было ни слова.

Не менее странно, на ее взгляд, выглядел и поджог. По словам пожарного эксперта, пожар начался с того, что в трубу баньки бросили пластиковую бутыль с бензином. Арина готова была поверить, что «рассерженный», сколько бы он ни выпил, забрался на крышу баньки – дело нехитрое, судя по фототаблицам, у боковой стены имелась поленница. Машиной-то этот «поджигатель» потом как-то управлял, значит, мог бы и на крышу забраться. Но почему у него ни на руках, ни на одежде следов бензина не осталось? Для такой вот аккуратности требуется трезвая голова.

* * *

Пожар в бане был единственным, пожалуй, делом, к которому Шубин – хотя бы теоретически мог быть причастен. Глядя же на прочие дела, хотелось пальцем у виска покрутить – вы что, с ума сошли? Там, в папочках, не все, конечно, было идеально, но старый опер туда как-то… не вписывался. А в некоторые – вроде «охотничьего» дела – не вписывался и вовсе никто, кроме уже означенных фигурантов.

Как же Шубин эти убийства выбирал? По громкости? Ей вдруг вспомнилось, как лет десять назад почтенный российский бизнесмен и финансист, примерный отец и супруг, зарезал свою юную содержанку на вилле в Черногории. Изрезал красавицу самым большим ножом из дорогого кухонного набора и сидел, баюкая на коленях истекающую кровью жертву. Генетическая экспертиза собранных на месте преступления биологических следов неожиданно обнаружила вовсе уж леденящую подробность: юная красотка приходилась бизнесмену дочерью, прямо мексиканский сериал или шансон «дочь прокурора». Морозов на одном из семинаров на примере этого дела объяснял им разницу между психической и юридической невменяемостью.

Впрочем, где мы, а где та Черногория. Шубин же не стал признаваться в убийстве Улофа Пальме? Все дела из его списка были, так сказать, местными.

Арина опять уставилась в фототаблицу, запечатлевшую «иконостас» над шубинским столом. Двадцать два снимка: семь прижизненных, восемь, поскольку в бане сгорели двое, посмертных. Действительно, как на «рабочих» досках в американских полицейских сериалах. Нижний ряд составляли фотографии собственно «злодеев» в количестве семи штук.

Двадцать два, подумалось ей вдруг, в карточной терминологии означает «перебор». Имеет ли это значение? И что тут вообще имеет значение? Какой логикой руководствовался застрелившийся (да и застрелившийся ли) старый опер? И это странное несоответствие хронологии и «иконостаса».

Сперва Шубин хронологию соблюдал: священник, антиквар, бизнесмен, застреленный на охоте, бизнесмен, выпавший с собственного балкона. Затем, однако, стену «украшало» фото продюсера-педофила, рядом – снимок троих развеселых приятелей, один из которых вскоре спалит в баньке двух других. Хотя по времени пожар предшествовал выпавшему с балкона Федяйкину, а продюсера убили сразу после антиквара, перед «драмой на охоте». Начальник охраны, убитый собственным работодателем, замыкал и «иконостас», и признание.

Словно к четырем первым убийствам кто-то добавил еще три – неаккуратно добавил, как попало. Кто-то! Сам Шубин и добавил – потому что в признании фигурируют все семь. Но почему?

Нельзя было даже предположить, что галерею составляют две отдельные хронологические последовательности: пожар в загородной бане случился раньше убийства «господина» продюсера.

Что-то с этим пожаром, при всей его очевидности, было не то…

– Вот после этого дела я почти уверовала в то, что высшая справедливость существует.

Услышав над собой голос, Арина чуть не подпрыгнула, захлопнула автоматически папку, но через секунду облегченно перевела дух.

Надежду Константиновну Яковенко за глаза называли, разумеется, Крупской. Хотя, кроме имени-отчества, ничем другим ленинскую соратницу она не напоминала, а была похожа на управдомшу, в смысле жену управдома из бессмертного «Иван Васильевич меняет профессию». «И тебя вылечат», – улыбалась Крачковская, стягивая с себя парик и обнажая короткую, ежиком стрижку. Ну копия наша Надежда Константиновна.

Притом хватка у «Крупской» была бульдожья, о ее допросах рассказывали легенды. А коротко остриженная, густо припорошенная сединой голова была надежней любого архива: Яковенко помнила все дела за все время своей длинной следовательской биографии – и не только собственные, но и коллег. При этом она запросто могла забыть в «общественном» холодильнике купленный на ужин творог или пельмени. Однажды забыла даже припасенный для внуков тортик, а потом перепугала дежурного на вахте полуночным стуком в двери. Впрочем, про гостинцы для внуков она обычно помнила, а самих внуков обожала. Но в бабушку превращаться не торопилась, посмеиваясь: куда мне на пенсию, я там со скуки через неделю помру.

Сейчас она, должно быть, собиралась домой и забежала «на огонек», удивляясь, что Арина засиделась так долго. И разумеется, заглянула в разложенные перед молодой коллегой папки.

– Высшая справедливость? – удивилась Арина.

– Ну ты-то не в курсе, – хмыкнула Надежда Константиновна, тяжело опускаясь на «свидетельский» стул. – Эти, которые сгорели… вот как будто их небесная молния покарала, честное слово. И тот, кого за поджог посадили, тоже ведь такой же был.

– Кого посадили… То есть вы думаете, что не он пожар устроил? Что его безвинно осудили?

– Безвинно, как же! Помнишь, как Жеглов говорил? Вор должен сидеть в тюрьме! А по этим и вовсе стенка плакала, жаль, что у нас теперь мораторий на смертную. И не смотри так на меня. Не знаю я, он ли приятелей своих поджег или кто-то из соседей постарался. А может, и впрямь этот… как его… Кузьменко! Жалко, что он вместе с приятелями своими не сгорел там. Двенадцать лет ему дали – не так уж и много, он молодой еще, выйдет и опять гадить поползет. Одна надежда – что на зоне тишком прикопают, там таких борзых не любят. Что, не ожидала от старой перечницы? – она усмехнулась. – Думала, Надежда Константиновна добрейшая душа? Добрая-то я добрая, да эти приятели – и сгоревшие, и поджигатель – те еще отморозки были. Золотая молодежь, – она выцедила это резко, как сплюнула. – Знаешь, как они развлекались? В парке подстерегали мамочек молодых, что с детишками гуляли, и маму по кругу пускали – втроем. Прямо на глазах у дитенка.

– А почему же… как же… почему ни одного дела об изнасиловании? Нет, я знаю, что заявления далеко не все пишут, не хотят еще больше пачкаться, позора боятся. Но неужели никто-никто не обращался?

– Кое-кто обращался. А толку? Мальчики-то действительно «золотые». Один – депутатский сынок, у другого – мама судьиха. Она, кстати, до сих пор… судействует.

– Надежда Константиновна, а откуда вообще известно… если их так и не… ну если заявлениям хода не давали…

Яковенко вздохнула:

– Одну мамочку снасильничать не успели – как раз муж ее с работы возвращался, отбил.

– И что? Тоже не стали заявление писать? Все-таки попытка изнасилования – это совсем по-другому воспринимается.

– Попытка… Там другое заявление моментально возникло. Три хороших мальчика гуляли в парке, а ненормальный дядька кинулся на них с кулаками. И еще, кажется, с обломком доски. Вот парня и закрыли по полной. Ладно хоть тяжкие телесные удалось до средних спустить, но… А! – Яковенко безнадежно махнула рукой. – Так что, когда они в баньке-то напились да друг дружку поубивали, я было и впрямь подумала – есть Бог. Все видит.

– То есть, может быть, это и не Кузьменко приятелей спалил?

Крупская покачала головой:

– Ну… были там кое-какие нестыковки. Я-то думала тогда, да и сейчас, в общем, думаю, это кто-то из родни тех девчонок отомстил. Ну или кто-то из соседей. Отморозки-то эти и в дачном поселке многим нагадили. Да какая разница… Значит, Шубин и этим делом интересовался? Может, хотел что-то найти, чтоб последнему, кто живым из троих остался, срок до пожизненного поднять? Или, может… Нет, не знаю… – она помолчала, вздыхая. – Эх, жалко Егора. Как же он так… Хороший мужик был. И сыскарь хороший. Сейчас таких, пожалуй, и не делают уже. Хотя… не слушай. Это я, наверное, по-стариковски уже, мол, в наше время и трава была зеленее, и сахар слаще, и, главное, мы моложе были.

– Раз хороший сыскарь, значит, вряд ли бессмысленно стал бы из пустого в порожнее перекладывать?

– Ты о чем?

– Да вот голову ломаю над материалами, что после него остались. Почему, ну почему он эти дела выстроил в таком диком порядке? В беспорядке даже. Но он же о чем-то при этом думал? А? – Арина посмотрела на свою визави просительно. Точно надеялась, что та сейчас моментально ей все по полочкам разложит. Да пусть хоть и не моментально!

– Не знаю, деточка, – безмятежно отозвалась Яковенко. – Он же опер был. А там совсем другая логика. Тебе бы с Халычем про эти дела поговорить…

– С… Морозовым? – от неожиданности Арина вздрогнула. Вот и Баклушин про Александра Михайловича так же поминал. Вроде бы и ничего удивительного, кого и спрашивать о старых делах, как не того, кто тогда работал. Но Арине это совпадение показалось почему-то странным.

– Чего это ты подпрыгиваешь? – усмехнулась Надежда Константиновна. – Его все Халычем кличут. Ах да, ты ж у него училась? И до сих пор почтительно трепещешь? Ладно-ладно, не смущайся. Морозов и следователем отличным был, и преподавателем, насколько я понимаю, не хуже сделался. Есть за что уважать. Кстати, вот это дело, – Яковенко ткнула в «продюсерскую» папку, – как раз у Халыча в производстве было. Только я тебя к нему не потому посылаю. А… вообще. Посоветуйся. У Халыча – глазалмаз. Если есть тут что видеть, он разглядит.

* * *

Конечно, было бы гораздо проще, если бы разбираться со смертью старого Шубина пришлось ему. Не повезло. Впрочем, Баклушин к везению относился скептически, искренне полагая, что сказками про фортуну утешают себя лодыри и тупицы, не способные даже понять, как все в жизни устроено, не говоря уж о том, чтобы заставить это… устройство работать на себя. Но он-то, слава богу, не такой! Ну подумаешь, дело Вершиной поручили, было бы о чем печалиться. Подумаешь, маньяка она в Питере изловила! Повезло просто. Уж конечно, эта девчонка со своими дурацкими «благородными» идеями ни черта в шубинской истории не поймет. Где уж что-то разглядеть, когда «благородство» глаза застит.

Не слишком, конечно, хорошо было, что старая грымза Яковенко заинтересовалась изъятыми у Шубина документами, – он видел ее через неплотно прикрытую дверь вершинского кабинета. Яковенко – все что угодно, только не дура. Некстати она подвернулась, совсем некстати. Но, если подумать, и это тоже пустяки. Старуха, конечно, кладезь информации, но много ли она расскажет? И самое главное, цельной картины у нее все равно нет. А вот он меж тем отлично понимает, что к чему, когда за какую ниточку потянуть – и в какую сторону.

Чего слишком беспокоиться, если даже старого лиса Шубина сумел вокруг пальца обвести и заставить под свою дудку плясать. Тот и не догадался, что «пляшет», и уж тем более – не допер, кто музыку заказывает. А музыку-то – по крайней мере нужную для себя часть – ему Баклушин насвистел. А тот и заслушался. Нет, Борис не такой дурак, чтобы изображать перед Шубиным честного-благородного, радеющего за дело следака вроде этой Вершиной. Старик, хоть и сдал в последнее время, все ж опер был, каких мало. И наблюдательность не растерял, и выводы делать не разучился. И про баклушинскую репутацию все знал, конечно. Да только что с того! Подумаешь – репутация! Не пойман – не вор, а в глазах начальства, которое ценит только гладкие отчеты, и вовсе – герой и примерный работник. В смысле – пример для всех. Так что мало ли чего там Шубин знал! Где он теперь, с этим знанием?

Да и голова у него в последнее время все ж похуже работала. Будь старик в былой форме, вряд ли у Баклушина что-то получилось бы. Может, и не раскусил бы его старый дурак, но… повелся бы или наоборот, насторожился – это еще вопрос. Надо ведь было подсунуть – аккуратно-аккуратно, чтоб не спугнуть – нужную информацию, которой мало, увы, ох как мало, да осторожными подсказками повернуть шубинские мысли в нужном направлении… И ведь повелся, повелся старый лис! Пошел, как ослик за морковкой!

Теперь осталось всего ничего – грамотно использовать его смерть.

Он достал телефон, выбрал номер.

– Есть информация.

День третий

* * *

Аринин кабинет был невелик, в четверть пахомовского, а то и меньше. Стеллажи с папками, кодексами и кое-какими справочниками, рабочий стол, перед ним – стул для посетителей, за ним, в углу, сейф. В противоположном углу втиснулся небольшой диванчик. Свободного места посередине оставалось немного. Если в кабинете, кроме оперов, появлялся еще кто-то из экспертов, начинало казаться, что присутствует целая толпа. Впрочем, Арину кабинет вполне устраивал. Вот если бы еще посветлее был… Солнце заглядывало сюда лишь после обеда, и то ненадолго, мешала торчащая с западной стороны высотка. Утром же комнатку заполнял сумрак, из-за неказистой мебели казавшийся почему-то угловатым. Приходя, Арина сразу щелкала и придверным выключателем, и кнопкой настольной лампы – и неприятно канцелярское пространство становилось почти уютным.

Карасик, должно быть, подсматривал из своего кабинета: Арина только и успела повесить куртку и нажать кнопку электрического чайника, как на ее пороге появился самый молодой следователь управления. Он и выглядел как десятиклассник: невысокого росточка, розовощекий, с длинными «девчачьими» ресницами и вечно смущенной улыбкой. Поначалу его по пять раз на дню спрашивали: «Мальчик, ты кого-то ищешь?», да и сейчас называли исключительно Андрюшенькой. Арина с высоты своего следовательского стажа поглядывала на «мальчика» несколько снисходительно, особенно когда он сбивался с давно договоренного «ты» на «вы». Хотя видела: за щенячьей робостью таится неплохой потенциал. Как только восторженная романтичность начнет замещаться здоровым цинизмом – хороший следователь получится. Если не сбежит, конечно.

– Материалы по галерейному убийству принес? Вот и молодец. Кофе будешь?

Он замотал головой. Арина извлекла из нижнего ящика банку, сыпанула в кружку мелкого, тройного помола кофейного порошка, бросила два сахарных кубика, залила кипятком, накрыла блюдечком. Такой способ заваривания назывался почему-то «по-офицерски». Примитивно, но уж всяко лучше, чем растворимый.

Пристроившийся на «свидетельском» стуле Карасик только что носом не шмыгал:

– Ну как же это! – жалобно восклицал он, кивая на «материалы». – Какое же тут отсутствие следственных перспектив! Тут же есть что копать!

– И как успехи? Много уже накопал?

Карасик насупился:

– Пока не очень. Свидетелей вроде много, но все вразнобой говорят. И место сразу затоптали, ринулись, как стадо слонов. И до Бриаров не достучишься, они уперлись, как я не знаю кто. Но я же только начал! И сроки еще не подошли. А Ева говорит, Пахомов тебе велел забрать и приостановить. Это же… Мы же следователи, а не собачки дрессированные!

– Андрюшенька, – Арина улыбнулась юному коллеге сочувственно. – Насчет приостановить, это мы еще посмотрим, время действительно еще есть. Но ты бы хоть немножко за пределы глянул. Жизнь – в том числе и следовательская работа – она такая, знаешь… разнообразная. Да, вижу в твоих глазах сомнение, и не исключено, что на Пахомова кто-то надавил. Ну чтоб на тормозах спустили и постепенно в архив переправили. Ты же понимаешь, Бриары – люди непростые, у них достаточно возможностей позвонить кому надо, чтоб оставили несчастную семью в покое.

Карасик возмутился так, что чуть искрами из глаз не посыпал:

– И вы думаете, что это нормально? Они же потерпевшие, у них дочь убили, им полагается обрывать телефоны – и наши, и повыше – требовать, чтоб дело на особый контроль взяли. А они уперлись. Что они скрывают?

– Люди разные, Андрюш, – примирительно заметила Арина. – В том числе и потерпевшие. Кто-то возмездия жаждет, кто-то забыть трагедию поскорее стремится. Вряд ли стоит делать из этого далеко идущие выводы. Я посмотрю, но, пойми, не факт, что кто-то что-то скрывает. Может, и на Пахомова никто не давит, может, он попросту, раз уж Бриары во все колокола не бьют, отчетную цифирь старается в более презентабельный вид привести, до конца года не так много осталось.

Пассаж про отчетную цифирь Карасик пропустил мимо ушей:

– Но если на него давят, это же… Эх, как же я не догадался! Это же значит, что кто-то заинтересован… это же ниточка!

Арина покачала головой:

– Вовсе нет. Дела обстоят так, как они обстоят. Не надо с выводами торопиться, версии не должны опережать факты, в нашей работе это не полезно. А вот взглянуть на дело свежим глазом – совсем наоборот. Так что не обижайся и не высматривай везде признаки вселенского заговора. Ты сам-то как думаешь, что там?

– Ну… скорее всего, какой-то… ну как этот, как его, Чемпион.

– Какой чемпион? – не сразу поняла Арина. – А, Чепмен? Который Джона Леннона застрелил?

– Ну да. Софи же… Вокруг знаменитостей всегда какие-нибудь психи крутятся.

– И что ты в этом направлении нашел? Преследование? Угрозы в интернете или в жизни?

Карасик помотал головой:

– Ничего. Но не зря же Бриары отказываются разговаривать! Наверняка что-то было!

– И ты всерьез полагаешь, что они теперь гипотетического преследователя покрывают? Убийцу.

– Ну… если они его знают, то вполне могут… А что?

– Ничего. Бывает и такое. Бытовые мотивы исключаешь?

– Да ну… Ее смерть никому выгоды не приносила.

– Вот как? То есть ты уже выбрал генеральную версию? Вот именно поэтому иногда и надо на дело свежим глазом посмотреть. Иди работай. И не обижайся на весь мир.

Шмыгнув носом, Карасик удалился.

Ее смерть, значит, никому выгоды не приносила? Что это, если не предвзятость? Ах, Андрюшенька, Андрюшенька! Все для себя уже решил. А ведь дело-то может еще совсем другой стороной повернуться. Прямо противоположной. Впрочем, надо поглядеть.

Людьми Бриары были действительно «непростыми». Папа – бывший ученый, заработавший в профессиональных кругах определенную известность, ныне – не менее успешный бизнесмен. Мама – бывший искусствовед, ныне непременная участница престижных благотворительных фондов, тоже личность заметная. Дочка Софи – умница, красавица и к своим двадцати годам уже весьма популярная художница.

Вот на открытии ее выставки и прозвучал роковой выстрел, оборвавший жизнь не то самой художницы, не то ее сестры Николь. Девушки – видимо, в качестве рекламного хода – были одеты и причесаны одинаково, так что понять, кого, собственно, убили, до сих пор не удалось. Идентичные близнецы, чтоб их!

Та, что осталась в живых, впала, по словам обихаживающих ее медиков, в «посттравматический ступор», и разговаривать с ней было невозможно. Даже родители были в полной растерянности. И Карасику от нее ничего добиться не удалось.

Девушка не то чтобы не могла ничего вспомнить или отказывалась отвечать. Она не отказывалась. Просто не реагировала почти ни на что, в том числе на вопросы следователя. Вероятно, именно это медики и назвали «ступор», отказываясь даже приблизительно предположить, сколько он продлится. Неудивительно, что следствие впало в такой же «ступор».

Карасик-то убежден, что убили знаменитую Софи, но Карасику явно хочется «убийство Джона Леннона». И свидетелей он опрашивал в рамках именно этой версии. А ведь у «незаметной» Николь вполне могли иметься свои недоброжелатели. Как ни крути, вздохнула Арина, а кроме попытки разговорить «царевну Несмеяну», придется еще и других свидетелей пере-опросить. Хотя бы некоторых. И место преступления осмотреть, пусть там вряд ли что-то сохранилось, но личное впечатление лучше любых фототаблиц.

После некоторых мытарств ей удалось дозвониться до мамы близняшек. Точнее, ее «помощницы». Та ледяным тоном сообщила, что с «девочкой» побеседовать никак нельзя, ибо она «под наблюдением врачей». Арина согласилась начать с самой мамы Бриар, но и это оказалось «совершенно невозможно». Вроде бы как девочка где-то в закрытом санатории, а мама при ней. Только когда Арина, тоже подпустив в голос холода, напомнила о создании препятствий следствию, помощница согласилась устроить ей аудиенцию у госпожи Бриар. Дня через три.

Тоже мне, заоблачная аристократия, фыркнула Арина. Вытащила чистый лист бумаги, принялась рисовать кружочки и стрелки – не слишком осмысленные, но это помогало думать.

* * *

Погрузившись в размышления, Арина не сразу сообразила, от которого из телефонных аппаратов исходит пронзительная трель. Оказалось, из темно-зеленого – внутреннего. Звонил дежурный с проходной:

– Арина Марковна, к вам тут… – говоривший забубнил что-то в сторону, видимо, уточняя. – Павлюченко…

– Павлюченко? – переспросила, недоумевая, Арина. – Вроде не вызывала такого.

– Ну да, без повестки, – согласился дежурный.

Павлюченко? Арине представился здоровенный краснолицый крепыш с пшеничными усами и в непонятного вида форме. Охранник, что ли, откуда-то? Да вроде ни по одному из дел охранники не проходили, и фамилии такой не попадалось. Незапланированный свидетель?

– А по какому хоть вопросу-то?

Слышно было, как дежурный требовательно спросил у кого-то: «По какому вопросу вам следователь понадобился?»

– Говорит, вы велели прийти… – растерянно сообщил он и после короткой паузы добавил. – Вчера, говорит…

– Что за… Никому я не велела… Погодите… Руслана Алексеевна?

– Точно так. Павлюченко Руслана Алексеевна. Так чего, пускать?

– Пускать-пускать, – засмеялась Арина.

Минуты через три дверь кабинета приотворилась. Слегка – даже местная кошка Дактокарта, попросту Дашка, и то, кажется, шире распахивала. Шубинской соседке, однако, хватило и этого. Арина наблюдала за соседкиными манипуляциями с интересом. Дверь приоткрыла чуть-чуть – значит, смущается. Но пришла сама – значит, вряд ли боится. Скорее, ей просто неловко.

Квадратная фигура – скорее основательная, нежели грузная – в светлокоричневом тренче с туго затянутым поясом напоминала две поставленные друг на друга копны побывавшего под дождями сена. Рыжие кудри, настолько ненатуральные, что выглядели париком, были причесаны явно с максимальным тщанием, но без особого успеха. А ведь если ее переодеть и перекрасить волосы, могла бы быть вполне симпатичной, подумалось вдруг Арине. Вчера Руслана Алексеевна показалась ей почти пенсионеркой, но сейчас было ясно – той, скорее всего, и сорока еще нет.

Остановившись возле Арининого стола, она глубоко вдохнула – отчего у прижатой к груди собачки заколыхались лохматые ушки – и затараторила:

– Вы меня прямо сейчас арестуете? Мне бы сперва Джиннечку пристроить, а никто пока не соглашается, кого не спрошу, у всех кошки… может, Зинка разве что… Или нет, у нее хахаль такой, что… нет, к Зинке нельзя. Может, к Александре Палне? Или у ее внучка аллергия? – она разговаривала словно сама с собой.

– Погодите-погодите, – остановила Арина плещущий эмоциями монолог. – Вы присядьте сперва. С чего вы взяли, что я буду вас арестовывать? Вы свидетель, важный свидетель, да, но арестовывать? С какой стати? Что за странная идея? Ведь не вы же Шубина убили. Или… вы?

– Зачем мне… чего это вы такое говорите… – забормотала женщина, пристраиваясь на краешек «посетительского» стула.

– Ну вот и славно, – улыбнулась Арина. – И зачем же мне вас арестовывать?

– Ну… я же… – Руслана Алексеевна точно растерялась, но после секундной заминки, справившись с собой, выпалила. – Нельзя же в чужой дом заходить… а я вот прямо…

– Руслана Алексеевна, если бы вы не заметили открытую дверь… – Арина вздохнула, поняв, что беседа с этой свидетельницей легкой быть не обещает. – Ведь дверь была открыта? Или это вы ее открыли?

– Почему это я?! Открыта была. Ну как открыта? Не так чтоб нараспашку стояла, приотворена немножко. Но это же все равно?

– Все равно, все равно, – успокоила ее Арина. – Так вот. Если бы вы, заметив открытую дверь, не зашли, Егор Степанович там так и лежал бы. До тех пор пока кто-то не обратил бы внимание уже на запах, и все равно кому-то пришлось бы туда зайти. Но чем больше времени бы прошло, тем труднее нам было бы установить, что там произошло, – про себя Арина подумала, что было бы еще лучше, если бы соседка заглянула к Шубину еще утром, но и так тоже неплохо, а то и впрямь неизвестно, сколько бы труп пролежал необнаруженным.

– Значит, не будете меня арестовывать?

– Не буду, не буду, – Арине стало смешно, но она сдержалась, конечно. – Давайте-ка лучше все, что вы мне вчера рассказывали, оформим, как полагается. Паспорт с собой?

– С собой, – женщина покопалась в недрах бесформенной синей сумки, выудила оттуда коричневую книжицу и, подержав немного, с явной неохотой положила на стол.

– Павлюченко Руслана Алексеевна… – бормотала Арина, перепечатывая паспортные данные в шаблон протокола. – Пятнадцатое октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года… – она кивнула сама себе. – Паспорт выдан Кировским РУВД… прописан…

Руслана Алексеевна схватила возвращенный паспорт так, словно и впрямь уже не чаяла получить его обратно. И, упрятав сокровище в сумку, вздохнула с таким облегчением, словно она была шпионом, чудом избежавшим разоблачения. Или скорее, мысленно усмехнулась Арина, родители в детстве постоянно пугали маленькую Руслану милиционером – вот и запечатлелся бессмысленный страх перед правоохранительными органами на уровне подсознания. С подобными свидетелями нелегко работать: от страха они, вместо того чтобы о своих впечатлениях рассказывать, начинают пытаться угадывать – что хочет от них услышать ужасный «милиционер». Что угодно наговорят, лишь бы «отпустили».

– Руслана Алексеевна, – как можно мягче произнесла Арина. – Не надо так волноваться, а то мне самой страшно делается. Давайте вы мне просто еще раз расскажете все, как вчера, рассказывали. Подробненько, ладно? Вот вы собрались с Джинни гулять. Вспомнили? Вышли из квартиры и заметили, что у соседа дверь…

Ох, только бы не сбить эту заполошную тетку, а то и впрямь начнет подтверждать все подряд, не добьешься, как на самом деле все было.

– Нет-нет, – решительно перебила ее несколько оживившаяся женщина. – Когда мы выходили, я еще ничего не заметила. Мы торопились, понимаете? Джиннечка уже прямо подпрыгивала, а она так ужасно расстраивается, если вдруг не утерпит, бедняжка. И ветеринары говорят, что это вредно.

– Значит, ни возвращаясь с работы, ни выходя на прогулку, вы ничего не заметили. Только когда домой пошли, так?

– Точно. Джиннечка свои дела сделала, вы не думайте, я за ней все в пакетик собрала, как положено, там же дети гуляют.

– Вы молодец, – ободряюще улыбнулась Арина. – Ничего необычного во время прогулки вашей не было?

– Бугай из первого подъезда волкодава своего вывел. Они обычно поздно гуляют, а тут только смеркаться начало и нате вам. Ну мы с Джиннечкой, конечно, сразу домой. Нет, я ничего, он приличный человек, и пес у него нормальный. Только здоровый, как слон. И… мальчик. А Джинни – девочка. И он, понимаете, лезет обнюхиваться. А она же маленькая, он ее одним чихом убить может. Не со зла даже, а так, играючи.

– И когда вы этого… волкодава увидели, сразу домой пошли?

– Ну да. Поднялись по лестнице… – Руслана Алексеевна вдруг запнулась. – Нет, я сперва свет включила! Точно! На первом этаже выключатель на все лампочки подъездные. Когда я на работу уходила, я включать не стала, зачем? Если я уже внизу, и скоро совсем светло будет.

– Погодите. А утром, перед работой, вы Джинни выгуливаете?

– А как же! А, поняла! Не горел свет. Мы с ней в темноте спускались. А когда обратно шли… даже и не знаю, почему я на выключатель-то не нажала. Не знаю, – она посмотрела на Арину довольно растерянно.