Поэта раненого дроги
На Мойку с Черной речки мчат.
А по России уж дороги
О муках Пушкина кричат.
Народный плач плывет над миром.
Колокола молебны бьют.
А над поверженным кумиром
Жандармы Дубельта снуют.
И плач народный не умерить.
Тоску плетями не засечь.
Народ поэту будет верить
И память добрую беречь.
1971
***
Легкий запах жасмина.
Карминная пыль.
Жизнь дворянского сплина —
Что ты – выдумка, быль?
Мне, рожденному в поле,
Дан суровый удел —
Подчинять себя воле,
Бесконечности дел.
Отчего ж запах сладкий
Вдруг щемяще пьянит…
Я до вздохов не падкий —
Об уюте саднит.
1981
Подходит долго, взрывами, раскатом.
Вдоль скал метнется, выпорхнет к пескам.
Над морем грозно прозвучит набатом
И скроется на склонах по лесам.
Но выдают туманные дозоры.
То тут, то там костры дымятся их.
Становятся все призрачнее горы,
И вот уж небо на волнах тугих.
Все спуталось. Стихии лик ужасен.
И молнии пронзительный клинок
Страшит невинных – грозен и прекрасен.
И ливень пляшет весело у ног.
1981
***
Разрушенные башни и селенья…
В ущелье редко виден человек.
Лишь облаков торжественных виденья
Вдруг возвращают отшумевший век,
Да горы нас легендою обвеют.
Заря знамена выбросит на миг…
И гордые орлы, как время, реют,
Да пенных рек не умолкает крик.
Кавказ, Цей
Июнь 1979
***
Луна мерцает золотой монетой,
То в пол-алтына, то вдруг на пятак,
Зависнет невидимкой над планетой —
И на Земле в ночи – кромешный мрак.
О ней всегда судачили поэты.
Ученых тьма трудилася над ней,
Но космонавты, выслушав советы,
Бесстрашно вторглись в этот мир теней.
Мне нынче недосуг витать в потемках.
Люблю Луну при тихих вечерах.
Пусть тайна века вскроется в потомках
И пусть легенда превратится в прах.*
Катись, Луна, то тихою монетой,
То яликом ныряй по облакам.
Будь для влюбленных доброю приметой.
Оставь себя загадкою в веках.
1981
* Речь идет о (псевдо)научных предположениях, касающихся искусственного происхождения Луны. В 1960-х гг. гипотезу о том, что Луна является искусственным спутником Земли, выдвинули советские ученые Михаил Васин и Александр Щербаков. Это породило слухи о том, что создала ее некая инопланетная цивилизация.
***
Труба трубит, как в старину седую,
И над Невой взлетает трель…
Не так ли я над образом колдую
И в хмуром ноябре ищу апрель.
А на Неве не ялики – эсминцы.
Не ядра в пушках – ядерный заряд.
Но, как и прежде, есть на флоте бимсы
И тот же лоск моряцкий и наряд.
Нужны народу ветхие заветы.
И значит, не должно сомнений быть:
Искать зимою летние приметы,
А в ноябре – апрельский звон будить.
1981
***
Родина – алые крылья рассвета.
Родина – ширь во все стороны света.
Родина – прошлого память и боль.
Милая Родина – счастья Ассоль.
Родина – песнь из народных глубин.
Родина – горе до самых седин.
Родина – вечное счастье любви.
Родине милой – я сын по крови.
1981
***
Над Тереком, как змей, вилась дорога.
Повозкам двум не разойтись на ней.
С тобою нас не мучила тревога.
И жизнь была застольных чаш полней.
Взгляд радовали ледники и кручи,
Полет орлов и синева небес,
И водопадов рев и гром певучий
Дарил нам многоликий мир чудес.
Был горный воздух чистотой настоян.
Душа и пела, и рвалась в полет.
Был хор сердец на музыку настроен…
Но случай тайно ставил перемет.
С тобою нас судьба оберегала.
В игольное ушко нырнули мы…
Злорадно вслед царица хохотала,
И демон мрачно наблюдал из тьмы.
1981
***
Качалась тень под желтым фонарем.
Ее пырнули мальчики ножом.
А люди шли, хихикали: «Хорош!..»
Со смертью дрался человек – Гаврош.
Он перед смертью – маленькая быль.
И для толпы жестокой – просто пыль.
Судьба качала Землю тяжело.
Фонарный столб, как жуткое жерло…
Еще мгновенье и угаснет тень.
Ей не увидеть, как приходит день.
Толпа осудит «пьяницу»… Но ты
Душой не ведай черной пустоты.
1982
Есть слово, оскверненное людьми.
Я повторить то слово не посмею,
Но чувство ты безмолвное прими,
И душу я надеждою согрею.
Благоразумью сгладить не дано
Отчаянья, похожего на счастье.
И жалость ваша – легкое вино,
Не оскорбляет холодом участья.
Любовь земная – лоно маяты.
Но примешь ли ты сердца поклоненье,
Когда его сжигает вдохновенье,
Когда оно из области печали,
Как мотылек летит к звезде своей,
Как ночь бежит к заре среди теней,
Иль как душа к необъяснимой дали?
Да примешь ли любовь такую ты?
1982
Как малый лист, витает в небе стон.
Его душа стыдливо обронила.
Теперь пора отдать земной поклон
Всему, что жизнь в одно соединила.
Что друг от друга было далеко,
И где событья разрушали связи,
Вольется в книгу просто и легко
И будет ржать конем у коновязи.
Читатель мой, прости несовершенство.
Клокочет слово, вихрится строка.
Я так хочу дарить тебе блаженство,
Но жизни боль не может скрыть рука.
1982
***
Дымился снег от крови и от хмари.
Лежал солдат, распластанный, как крест,
И поле битвы, черное от гари,
Напоминало кладбище окрест.
Все кончено! И рухнул враг жестокий.
И в землю танки вгрызлись тяжело.
Лежал солдат спокойный, синеокий.
И только солнце в изморози шло.
Но гвардия не знает отступленья.
Гвардеец выжил, в муках и бинтах.
Он юным был. И получал крещенье
Еще в блокадных, питерских местах.
А здесь, в степи, в крутом изгибе Дона,
Манштейн* его характер испытал.
И призрак смерти ждал напрасно стона.
Солдат и перед смертью устоял.
У жизни нет покоя и окраин:
И битв хватает, дел невпроворот.
И, что таить, мешает счастью Каин,
Но гвардия всегда идет вперед.
И смелый воин как всегда на марше,
И точен глаз, тверда его рука.
И пусть он стал медлительней и старше,
Зато полней его души река.
1982
* Эрих фон Манштейн (1887–1973) – немецкий генерал-фельдмаршал; с ноября 1942 года командовал группой армий «Дон».
***
Я рожден для Земли и для света,
Пой, душа, и борись, и внемли.
Ходит слух: голубая планета
Управляется кем-то вдали.
Я не против сродниться с другими.
Высший разум не должен пугать.
Бьются чувства крылами тугими.
Видит сердце бескрайнюю гладь.
Горизонт поджигают зарницы,
Там и тут – проясняется даль.
Мне не нужно в ладони синицы.
Лучше – космоса звездную шаль.
1982
На фиолетовом снегу —
Малиновая кровь.
Поэта память берегу
Как первую любовь.
Дымится гарью пистолет.
Дантес презренный пал.
Под сенью царских эполет
Он в подлость прорастал.
Поэт не угасает вдруг,
Хоть и надежды нет.
И сходятся друзья на круг,
Но меркнет счастья свет.
Народ спешит к его стопам
В предчувствии беды
И вдоль реки, по берегам
Печатает следы.
Печаль народа велика,
Да не спасет его.
Лишь обессмертит на века
Кумира своего.
В далекие, седые времена
Здесь ржали кони, цокали копыта.
И звякали о шпоры стремена,
И пыльная земля была изрыта.
Гусары здесь горланили: Ура!
Кавалергардов рык тревожил стены.
Им уступать не смели юнкера,
Их голоса звучали, как сирены.
Приказы, кутерьма, веселый смех.
Густой настой и пота, и навоза.
Соленых фраз неугомонный грех,
Уставов и муштры занудной проза.
Здесь Лермонтов обуздывал коня,
Красавицею бредил или драмой
Иль, нежный стих невольно оброня,
Вдруг разражался едкой эпиграммой.
Ушли, ушли седые времена.
Другой здесь воздух, публика иная.
Вхожу в Манеж и слышу… стремена
Звенят о шпоры, грусть мне навевая.
1982
***
Приехал друг. Душа моя поет.
Я радуюсь без примеси игры.
Меня в объятья искренность зовет,
И я готов устраивать пиры.
Нет кубков золотых, нет серебра.
Но есть в сердцах поэзии отвага.
Есть боль познанья горя и добра.
И Космоса живительная влага.
Распахиваю сердце. Не таю
Ни рифм своих, ни ритмов, ни себя.
Я с другом никогда не устаю.
Живу взахлеб и радуюсь, любя.
1982
***
Учит жизнь: не удручайся лихо.
Все пройдет, как школьных лет урок.
Ты потом вспомянешь очень тихо
Малое из пройденных дорог.
Растворятся знойные печали,
Сердца крик затихнет, как волна.
Радуйся – тебя не обвенчали
С трусостью и вязкой тиной дна.
Все вожди и потаскухи мира
Пили, воровали не с тобой.
В их стадах ты не искал кумира —
Так гордись счастливою судьбой!
1982
И март настал. И скоро, скоро
Начнет качать нас синий наст.
И солнце радостно и споро
Нам счастье теплоты отдаст.
Наступит буйное цветенье,
Пора любви, надежд пора.
Познай, душа моя, волненье.
Забудь, чем мучилась вчера.
1980
***
Я ранним утром на мосту стою.
На невских крыльях нежится заря.
Изведав Русь в болотах и в бою,
Здесь Петр Первый бросил якоря.
И, город заложив, вознес мечту,
Чтоб солнце грело золотые шпили.
Не верится, что здесь окопы рыли,
Прокладывали траура версту.
Тишь мудрая. Лазурь небес. Покой.
В зеркальных водах тонут берега.
Парят мосты, как птицы, над рекой,
И поступь утра светлого легка.
1980
После экскурсии во дворец Юсуповых на Мойке
Ногайцы, печенеги, всякий сброд
Россию жгли и грабили веками.
И, перейдя свой плен, как реки, вброд,
Трон подпирали грудью и боками.
Оказывая почести царям,
Народ России грабили, как прежде…
Ногаец смел, находчив и упрям,
И царские дары текли к невежде.
И был хитер ногаец. Веру он
Перекроил, как платье. Жизнь кипела.
И хоть печаль о мусульманах тлела,
Ее глушил монетный перезвон.
Друзья его – опричники и пьянь.
С одними грабит, у других ворует.
Но вот судьба метнулась через грань,
И он с царями русскими пирует.
От царских штофов – к царским каблукам.
От каблуков – до царской юбки близко.
А там, смотри, богатство вьется низко.
Дай только волю воровским рукам…
Ногаец дикий сбросил свой наряд.
Надел парик. Из шелка – панталоны.
И царские и светские салоны
Уже зовут на раут и обряд.
Все вверх и вверх – до европейских грез.
Умом чужим дикарь напился вволю.
И принял за свою чужую волю
Без угрызений совести и слез.
Ему несли свои стихи поэты.
Вакханки плечи смуглые несли.
Художники, актеры, эполеты
Его дворец собой не обошли.
И вот явился хам в вонючей рясе,
Испачкал кресла, осмеял жилье.
Он был взращен Рассеею на квасе,
А возжелал вельможное питье.
Слетели вмиг с ногайца все белила,
И в нежных пальцах щелкнул пистолет…
Хоть жизни хама Русь не пощадила,
Вельможа на иной отчалил брег.
1980
Состав рвануло, грохнули вагоны…
Отвыкли мы от этаких начал.
Так нас в войну мотали перегоны,
Когда паровичок в пути кричал.
Когда с надрывом трогались составы,
И в грохоте визжали буфера.
И крик, и мат, и грозные уставы
Глушили лязгом, словно фраера.
Отвыкли мы от этакой потуги.
Теперь у сцепки нежная ладонь,
А наш состав срывают, словно плуги,
И в прошлое бросают, как в огонь.
17 ноября 1983,
отъезд из Таллина
«Живые, пойте о нас»
(Мишка Рубинштейн)
Надорвана преданья пуповина,
Архивы захлебнулись немотой.
Лишь Балтики свинцовая долина
Вдруг поседеет, вздыбится волной.
И в грудь Земли вгрызается прибоем,
Выплескивает боль свою в шторма
И бредит, бредит Петергофским боем,
Как будто бы виновница сама.
Она себе вовек простить не сможет,
Что ночью той баюкала волну:
Ей чудилось, что тишина стреножит
И усыпляет грозную войну…
В час двадцать семь – десантники у моря:
Их катера и шлюпки тихо ждут.
В ночи не видно сдавленного горя,
И моряки печаль не берегут.
Но лишь часы ударили четыре —
Десант ворвался в Петергофский сад,
И тишина, молящая о мире,
Вмиг сорвалась в громокипящий ад.
Прожектора в десантников вонзались,
Потом их рвали мины и картечь.
И все-таки матросы не сдавались,
Тельняшкой затыкая в сердце течь.
Их каждый шаг собою смерть крестила.
Они шли в бой с «полундрою» в зубах.
Потом над ними тайна гнезда свила
И поселилась в песнях и стихах.
Но подвиги народ не забывает.
С годами боль о прожитом растет
И вновь сердца людские призывает
Разрушить тайн неумолимый гнет.
И первыми построились в колонны,
Презрев болезни и наросты лет,
Фронтовики, зовущие, как горны,
Искать и находить десанта след.
И вот из мрака тайны показались,
Сперва одна матросская звезда.
Потом другая светом растекалась
И озаряла грозные года…
Мы вновь вернемся в жуткий год войны,
Вторым накатом бросимся на фрица,
Балтийцев сберегая для страны,
Прикроем их, словно орлят орлица.
Их каждый миг впечатаем в века
Стихами, обелисками, рассказом.
И для потомков Мишкина строка
Останется призывом и приказом.