В червон рани танго пуль закрутилось Оливией, – апогей всякой розни таков. Дружины борцов мчались в чресла битвы; отзывались восвояси кабинетом изрядно осиротевшим. Налётом они таскали цинки с латунями и провиантом; иные распространяли драгоценные известия, уподобляясь фельдъегерям.

В эквайере де-факто не уцелело исправных мужиков, которые горазды хранить штуцер; де-юре они значились в стации, вследствие того извлекали напоказ и чахлых доходяг. Признателен тебе, посох, за спасение.

А ведь достоверно бог весть чей яр предпочтёт творец сущего.

20 февраля

Эфир разил раскалённым кардитом; вдоль-поперек сумрачное марево как выпуклый нарост на скелете пространства; всяческий ход обжигался об ангелов смерти. Мне доводилось до нитки горестней веровать в рецентный стук сердца этого чу́дного города – сердца, каковое садистски вынули и отняли.

После полудня в поветь внесли персону, обширно брошенную ихором. Почто не переместили его к асклепиадам – не сведомо и таковым не станет. С него свинтили присохшую балаклаву, и пред нашим анфасом возникла предлетальная пантомима подростка; евонная культя претворилась в карикатуру на хлебную крошку. Он не вымер – к счастью, или, к сожалению.

23 февраля

Впервинку до сей поры я не выдернул на вывеску и литеры для пергамента.

Столкновения гуляют так тесно к пенатам, что мерещится мне, – инцидент вот-вот завалится вовнутрь. Перводневная паника вторично воцарилась глыбой в аудитории зоба. Ума не приложу, что же засим станется и водворится ли вслед тишь да гладь. Евши очами супротивную толпу, поневоле шифрующуюся от марциальных содроганий, я созерцаю консеквенцию междоусобицы и уничижаюсь от шевеления эссенции.

Зарисовать пассаж каллиграфией – и стар и млад моих опций. Всего-навсего передать мемуары завтрашней неизвестности или же мой труд есть пятая спица в колеснице…

Возлагаю надежды, что сдюжу голосом личным поведать о столь печальных оказиях, а коль вышеозначенное не воспоследует, – то эйдетизм мой продолжит кислородить чернилами на обёртке, ведь манускрипты не пламенеют.