Друнь

* * *

Кастусь вполне прилично устроился в доме, предназначенном для гостей Долины Семи Дев. На следующий день он забрал свои вещи из гостиницы и перенес в дом. Здесь было гораздо уютней и спокойней. Слуга приходил каждый день, приносил еду, накрывал на стол и прислуживал Карновскому. Жена слуги, пожилая, упитанная женщина, одетая всегда исключительно в черное платье и белый передник, приходила убирать в комнатах. На все попытки Карновского как-то оплатить труд слуг дома, те неизменно отвечали, что дом принадлежит хозяйке леса и плату следует вносить ей. Кастусь помнил, что хозяйкой леса крестьяне называли Друнекене. Немного освоившись в доме, примерно на третий день своей жизни в нем, Кастусь пригласил Адель в гости. Сделал он это через слугу дома, который обещал попросить старосту послать гонца в Топилишки. К концу дня посыльный вернулся и сообщил, что Аделька завтра утром будет писать этюды в долине и обязательно зайдет в гости к Карновскому. Вечером, этого же дня, когда Кастусь сидел у окна, пил ароматный чай с медом, задумчиво глядел на заходящее солнце и причудливые тени деревьев, в дом неожиданно вошел человек высокого роста, так что ему пришлось пригнуться, когда он входил, плотный, широкоплечий, на вид ему было лет 45, длинные седые усы свисали почти до подбородка, одет он был в белую до колен свитку, такую же белую рубаху с затейливым узором на воротнике и подпоясанную широким поясом, черные порты заправлены в сапоги, а голову покрывала соломенная шляпа, которую он снял и неловко держа в руках представился:

– Витайте, я местный староста, Якуб Копылович.

Карновский пригласил старосту к столу, тот как-то неловко сел на краешек стула, положил перед собой на стол свою шляпу и стал с любопытством рассматривать обстановку в доме. Молчание длилось минут пять, и это уже стало раздражать Кастуся, староста будто почувствовал это и наконец сказал:

– Не советую я вам здесь жить

– Это почему? – такая бесцеремонность несколько задела Карновского

Староста пожал плечами.  Он встал, прошелся по столовой, заглядывая в окна и зачем то отодвигая занавески. Половицы под тяжестью его шагов скрипели.

– Вам не нужно здесь быть. – Еще раз повторил он свою фразу

– Это вы говорите мне как представитель власти? – спросил Кастусь

Гость как будто не ожидал такого поворота разговора.

– Нет, вовсе нет. Это скорее совет человека, который знает многие здешние обычаи, – он взял в руки свою шляпу. –  Видите ли, каждый, кто здесь останавливался обычно не очень хорошо заканчивал свою жизнь, точнее никто не знает, как он ее заканчивал, так как эти люди просто исчезали

– Бред какой-то! – возмутился Карновский

Но казалось староста даже не заметил его реплики

– А потом все менялось вокруг, – продолжил он свою мысль. – Уже не раз. Мы, живущие здесь, остаемся прежними, но все вокруг нас меняется. Так что уезжайте, мой вам совет

– Хорошо, я услышал его. – Сухо ответил Кастусь, давая понять, что разговор он дальше продолжать не хочет. Копылович пожал плечами, надел шляпу и уже открыв дверь, стоя на пороге, сказал:

– Я бы мог вас отсюда выселить, как представитель власти, но это не поможет. Это должно быть ваше решение.

Он ушел. Кастусь уселся в кресло, и уставился в окно. В голове никаких мыслей. За окном все тот же лес. Кто-то робко постучал в дверь, Кастусь отозвался: «Там открыто, войдите!» Но никто не входил и через некоторое время снова постучал, это немного раздражило Карновского, ему не хотелось вставать, но пришлось, со словами: «Ну кто еще там!» направиться к двери. Путь преодолел скоро и открыв дверь тут же погасил разливавшееся уже было в нем раздражение. На пороге стояла Адель, будто ощущая его только что, еще не угасшее чувство раздражения, виновато улыбалась, готовая тотчас уйти. Через плечо у нее висел этюдник. Одета она была чудно: в алое платье, а плечи покрывала черная накидка, подбитая также алым бархатом. Лицо ее как – будто лучилось и было особо прекрасно в этот момент. Так и хотелось ее поцеловать в такие же, как платье и подбойка накидки, алые губы. Кастусь несколько растерялся, повисла неловкая пауза, но тут же нашлась сама Адель, прервав ее, может быть излишне наиграно, веселой фразой:

– Не ждали! А вот я взяла и пришла.

– Да, да, конечно. – Смутился Кастусь и пустил девушку в дом

Собственно он хотел одеть пиджак, ему показалось, что на улице задул холодный ветер, но Адель уже вошла, с любопытством разглядывая обстановку и выгонять ее на улицу не было никаких резонов.

– У вас здесь уютненько. – Заметила она

– Ну я в этом не виноват, все сделали еще при прежних хозяевах. – Пожал плечами Кастусь

– Ну пойдемте быстрее к лесу, пока солнце в зените и освящение такое какое мне нужно. – Заторопилась она

И они вышли из дома, вступив на пыльную дорогу, ведущую к лесу через долину. Адель выбрала место для написания очередного этюда в тени леса, слишком близко к нему, что немало удивило Кастуся, так как он полагал в таком близком расстоянии невозможно написать общий вид, но Адель именно этим занялась, да так тщательно выписывала лес, как будто видела его с большого расстояния, а не стояла прямо перед ним. Внезапный ветер поднялся с юга. Теплые струи его приятно ласкали лицо и руки, но он становился все сильнее и, наконец, превратился в вихрь, поднимающий клубы пыли с дороги. Девушка стала собирать этюдник, беспомощно защищая руками свою картину от налипавшей на нее пыли. Ее алая накидка, развевалась за спиной как флаг. Кастусь кинулся ей помогать, но ветер еще больше усилился, почти сбивая их с ног и им ничего не оставалось, как укрыться под сенью деревьев, переступив границу отделяющую лес от долины. Карновский не сразу и сообразил, что увидел, а именно: плотный слой удивительно белого снега покрывающий землю, он искрился в лучах солнца, падающих сквозь ветви деревьев, будто в него были вставлены иголки серебра. Тени от деревьев и их ветвей создавали таинственный полумрак. Конечно же все это было каким-то наваждением, Кастусь встряхнул головой и видение исчезло – перед ним обычный лес, с густым подлеском и над головой крыша из листьев сквозь которую пробивается все солнечный свет, меняющий свою окраску от желтого на зеленый из-за хлороформа, содержащегося в этих тоненьких листвяных пластинках. Адель осторожно коснулась его плеча и тихо спросила:

– Ты видел это?

– Что? – Будто не понял он и повернулся к ней. Она смотрела испытующе, как бы даже опасливо, подозревая что Кастусь вряд ли есть человек. Наконец снова спросила:

– Мы видим одновременно тоже самое?

– А что видишь ты?

– Я видела сначала лес зимой, а теперь обычный, каким бывает он летом

Они помолчали, но пока смотрели друг на друга, стоя лицом к лицу, не заметили перемен, произошедших с лесом. Листья на деревьях пожухли и опали, устлав поверхность земли внутрь глубины, которой, настойчиво проникали их корни. В воздухе пахло осенней сыростью, было немного зябко, но не холодно. Теперь в густоте леса они ясно различали тропу, ведущую куда-то в его глубь, и убедившись в том, что видят тоже самое одновременно, пошли по ней.

Руки их соединились и Кастусь вдруг ясно осознал, как за эти два дня дорога ему стала эта девушка и он даже спросил у нее:

– Ты чувствуешь тоже самое, что и я?

Она остановилась и приблизилась к нему, теперь соединились не только их руки, но и губы. Долгий, жадный поцелуй на одно мгновение обжог обоих, он и был ответом на его вопрос. Кастусь крепко прижал Адель к себе и она всем телом старалась слиться с ним, глядя в его открытые глаза, а он в ее, и в них он увидел полумрак места, окруженного плакучими ивами и ту старуху, что встретил тогда, ночью на дороге. Он отшатнулся, видение неприятно поразило его, но в тоже время было в нем что-то тягуче-возбуждающее, даже приятное.

Оба они осторожно продолжили свой путь по тропе. Тишина, царящая вокруг, давила, она была почти осязаема, ощутима и странно, что ничто ее не нарушало: любой звук исчезал в густоте леса. И снова лето. Тропа потерялась в густо разросшемся подлеске. Как будто этой тропы никогда и не было. Они потеряли направление пути и жалкими взглядами  окидывали окрестности сплошь зеленые из-за обилия буйно разросшейся листвы.

Кастусю показалось, что его кто-то окликнул позади, от резкого движения вправо, чтобы посмотреть кто там, свело мышцы в шеи, но он устоял от соблазна не видеть, того кто его звал, но обнаружив видимое обомлел. Перед ним метрах в десяти стояла Мария Петровна. Такая же какая была она в пору его юности. Обретя свою учительницу, Кастусь тут же потерял Адельку, так как повернувшись обратно, в ту плоскость, где пребывала девушка рядом с ним, он обнаружил, что уже не держит ее за руку и ее вовсе нет. Кастусь растерялся. Что делать он не знал. Объект его юношеских вожделений и его раннего плотского пробуждения был теперь рядом с ним. То, что в пору его безусой юности было недоступно и что в силу своей моральной ограниченности он скрывал и прятал от самого себя, теперь было перед ним. И очевидно само хотело осуществление его самых прикровенных и давних, прятавшихся где-то глубоко внутри него желаний. Но он теперь медлил. Тогда, очень давно, в те моменты, когда он, беседуя с Марией Петровной, вдыхал ее аромат, украдкой подглядывая в ту ложбинку, которая образовывалась между двумя женскими бугорками, они у Марии Петровны были такие изящные и аппетитные, что это было видно даже сквозь плотную материю платья: упругие, круглые, почти сферические и соски всегда прямо торчали, обозначаясь небольшими овальными кнопочками. Она теперь была здесь. И то юношеское воображение, которое так сладостно представляло ее в его сознании и выливалось во снах в дикие, необузданные оргии могло вполне реализоваться, так как запретное, как казалось, ушло, а необходимое, желанное могло совершиться. Он приблизился к ней на несколько шагов и уже протянул руку, чтобы потрогать то, что всегда подспудно хотел осязать в юности, но одернул их, вспомнив Адель. Любовь, чувство только что народившееся, не давало воли его вырвавшейся на свободу фантазии, ничем не сдерживаемой кроме этого доброго чувства. Тотчас исчез образ Марии Петровны. Теперь он один шел по тропе, и снова по осеннему лесу. Тропа обрывалась у крутого ската оврага, прорезающего лес поперек. Ступеньки, вырубленные в глинистой поверхности ската, вели на дно оврага к деревянному помосту, где Кастусь видел четыре фигуры. Он спустился вниз: троих Карновский сразу узнал, они стояли рядом друг с другом, слева Мария Петровна справа Адель, а в центре та самая старуха, теперь в образе Черной Дамы с откинутой вуалью и морщины на ее лице, как некие шрамы, были ужасны. Спиной к нему стоял четвертый, в таком же алом плаще, как и Адель. Почувствовав присутствие Карновского он повернулся к нему лицом: это был мужчина с черной, окладистой бородой, совершенно лысый. Его зеленые глаза пристально смотрели на Кастуся, уголок кривого рта чуть подергивался и когда он открыл его, чтобы сказать фразу, он еще больше искривился, придав лицу свирепое выражение. Он сказал:

– Я, Ярун, служитель Друникене. Ты – мой потомок и наследник моего служения. Возьми ту что тебе дорога.

Жрец отступил в сторону, склонив голову и указав на Марию Петровну и Адель. Каменное лицо старухи было непроницаемо. На этот раз Кастусь недолго колебался со своим выбором и взял за руку Адельку, которая никак не выразила своего чувства по этому поводу, обе они, и его бывшая учительница и Адель, будто спали с открытыми глазами. И взяв за руку свою любимую он услышал глухой голос старухи, которая разомкнула свои уста:

– Идите обратно по той тропе, что пришли сюда. Теперь она выведет вас в новый мир.

Они пошли и все было хорошо, и тропа была чиста и времена не менялись и они уже думали, что спокойно выйдут из леса и вернутся домой и все будет по-прежнему. Только Кастусь не знал, как по-прежнему, и возможно ли это – жизнь так как была. Он теперь ничего не знал. Но тропа вывела их к большому плоскому камню, серому и бугристому, похожему на брачное ложе, ждавшее их долгие века. Здесь тропа уже никуда не вела, только к камню, расположенному на большой полянке со всех сторон окруженной лесом.

* * *

Шел дождь и ветер ломился в маленькое оконце келии отца Казимира. Ночь господствовала снаружи, наполняя собой все пространство улицы тьмой. Монах Казимир молился перед распятием, вырезанным из добротного куска самшита, и стук в окно для него стал неожиданностью. Он вздрогнул как будто его застали за неприличным и неподобающим его сану делом. Стук повторился. Отец Казимеш оставил молитву ради блага того путника, что стоял сейчас за дверью и настойчиво стучался к нему. На пороге стоял отец Анатолий. Поверх старого белого, от времени ставшего немного сероватым, подрясника, на нем было одето пальто. Его мокрые от дождя волосы были рассыпаны по плечам, а не как обычно собраны хвостом на затылке. Священник не спрашивая разрешения вошел в келию отца Казимеша и уселся в кресло перед ярко пылавшим огнем в камине – вечером, даже летом, монах немного протапливал комнату, толстые стены древнего здания плохо сохраняли тепло. Отец Анатолий был явно чем-то расстроен. Он без приглашения сел за стол, стоявший в самом углу комнаты и стал с жадностью пить чай с пышками, посыпанными сахарной пудрой, предназначенными для скромной вечерней трапезы монаха. Отец Казимир со спокойным равнодушием смотрел на священника, уважая в нем сан и друга и не смея остановить его пищевую алчность. Он справедливо полагал, что к этому есть причины и утолив свою не сытость, отец Анатолий все объяснит. Так и произошло – съев все что было на блюдце, а там было ровно три пышки, и выпив весь приготовленный чай, отец Анатолий наконец откинулся на спинку кресла, и с удовольствием поглаживая свой округлый живот, сказал:

– Казимеш, нам надо остановить все это

Монах не сразу и сообразил, о чем ему говорит его собрат.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду все то что нам говорил Смуткевич, про убийства и прочее. Все это вымысел. Тебе не кажется, что он живет в собственном воображении?

– Не понял. – Недоумевал монах

– Я после его посещения полистал подшивку нашей районной и городской друньской газеты «Денница» за последний год и даже упоминания не нашел о каких-либо загадочных ритуальных убийствах

Монах сел на стул с противоположной стороны квадратного стола

– Ну правильно, а какие там могут быть упоминания, это же газета – беспомощно попытался возразить он батюшке, но тот был настойчив

– Вот именно газета. А для прессы убийства самая лучшая тема. Но это не самое главное. Я еще навел справки – посетил местное отделение милиции и мне знаешь что там сказали?

Отец Казимеш с опаской посмотрел на него, как будто ожидая какого-то страшного известия или удара в лицо, вообщем любой неожиданности.

– Не было никаких таких убийств за последнее время, да и раньше они такого что-то не припомнят

– Т. е. ты хочешь сказать, что это все часть воображения нашего Кастуся Карновского – начал догадываться Казимир

– Вернее часть его мира, скорее всего Лявон каким-то образом стал жить его образами. Но дело не в этом, а в том, что нет никакого ритуала, не бывает никаких жертв, есть только одна, которая должна попасть обязательно в воображаемый лес, логово Друникене

– Значит, кто-то – кого мы не знаем?

– Мы его знаем. И он уже на пути в лес или уже в лесу.

Страшная догадка поразила все существо монаха. Не сговариваясь они вместе вышли в ненастную ночь и мимо костела направились вон из города в сторону леса, туда где сейчас вершилась дальнейшая судьба города. Действия их были бессмысленны и нелогичны, ибо каждый понимал, что ритуал уже начал осуществляться каким-то и власть Друникене все больше охватывает город. Путь их лежал к Топилишкам. Приблизившись к селу им нужно было найти дом старосты. Только он мог привести их к месту жертвоприношения. В воздухе, казалось, пахло грозой, но небо было чистое и ярко светило солнце, природа была умиротворена, но оба, причастные к священному, человека чувствовали, что нечто страшное уже начало осуществляться, нечто, что изменит их мир так, что в нем, возможно, им не будет места.

Якуб Копылович как будто ждал их, верно чувствуя их приход. Он стоял на пороге своего дома, обмахиваясь от жары своей соломенной шляпой. Оба, и монах, и отец Анатолий, знали старосту, тот был исправный прихожанин и регулярно ходил сначала в православный храм, а когда открыли костел то и в него. Его двоеверие, вполне подходило им для такого случая, казалось он мог все объяснить или во всяком случае понять. И отец Анатолий, и отец Казимешь знали, что в Топилишках род Копыловичей испокон веков занимали должность главы администрации этого маленького села, а власть в ритуале играла какую-то особую роль. Якуб не стал медлить и приглашать в дом пастырей, он на голову надел свою шляпу и отправился в дальнейший путь, староста знал самую короткую дорогу через лес к жертвенному камню.

По дороге он рассказал отцам, что священный лес или как его иногда называли воображаемый уже в христианское время несколько раз вырубался, но всякий раз вырастал снова, еще лучше прежнего. И никогда не удавалось найти того самого места, где был камень, на котором приносилась жертва, будто оно неожиданно и бесследно исчезало, как только вырубался лес. Словно камень мог существовать лишь в его окружении. Они шли, и бархатистая трава ложилась вдоль земли под их тяжелыми шагами. Староста, как проводник впереди, отцы за ним. Общую группу замыкал отец Анатолий, и он на правах православного, т. е. человека, принадлежащего к истине, рассуждал вслух. В полголоса, но так что отец Казимир слышал его:

– Если это осуществление, то не кажется ли вам, коллега, что оно, возможно, будет не в нашу пользу? Я хочу сказать, тот в Кого мы верим будет ужасен, при проявлении этой формы?

Отец Казимир даже остановился, услышав такое, как ему показалось, кощунство из уст священника.

– Да вы гораздо блудливее нас в вашей вере. – Наконец произнес он и продолжил – Неужели вы думаете, что это будет Его выражение, неужели вы можете допустить такую мысль?

Отец Анатолий хитро прищурился и парировал:

– Это вы меня язвите? Вы, представитель той стороны, которая вечно пользовалась этой силой в свою пользу, даже не задумываясь о богословском оправдании таких деяний. Я же всего лишь задал вопрос относительно  того, как вы можете совмещать это с верой в Того  кого мы оба признаем как своего создателя.

Староста во время их разговора подозрительно косился на них, наконец и сам вступил в разговор:

– Отец Анатолий хочет сказать, что Друникене это проявление Божией силы?

Батюшка задумался. Было видно, что его борют некие страсти или точнее думы. Те думы, которые его давно и долго мучили. И он, зная что не согласовывается со своей верой, хотел озвучить их хотя с другой стороны он не видел противоречия и в этом был его ужас и не совпадение с общим делом.

– Думаю это не зло, – наконец ответил он.

– Т. е проявление этой силы есть благо? – в голосе монаха был сарказм

– Это просто проявление Божией силы, это Его благоволение. – в сказанном была уверенность убежденного человека. Отец Казимеш лишь скептически улыбнулся, отвечать было некогда – они вышли на поляну и видели Адель и Кастуся, застывших в объятьях друг друга посреди поляны, рядом с плоским камнем.

Смуткевич достал из ящика комода старый добрый парабеллум, подаренный еще дедом на его, Лявона, совершеннолетие. Пистолет был завернут в тряпочку и развернув его Лявон погладил любовно вороненую сталь. Затем сунул его в кобуру спрятанную под полой пиджака.

Он вышел на улицу: план его был прост – взять Гумия, а он не сомневался в его вине, пускай ведет к месту, где они приносят свои жертвы, и там всех схватить тепленькими. Добиваться сейчас ордера на арест, слишком большая морока, а Лявон чуял, что уже близок момент, когда они попытаются осуществить задуманное. Гумия он встретил на улице, рядом с его домом. Он выносил мусор. Смуткевич дождался пока тот высыплет и прямо, неожиданно, подошел к Гумию и приставив пистолет к его правому боку велел вести его к нему в квартиру. Кажется, тот не удивился вовсе, будто ждал, чего-то в этом роде, но высказался, строя из себя недоумевающего и будто он совершенно здесь не причем, мол куда вести. Лявон велел ему не шутить, заявив, что ему все известно и нет смысла отпираться. Гумий посмотрел ему в глаза, прямо и открыто (как только умеют преступники, подумал Смуткевич) и выразился как в старых интеллигентских фильмах: «Извольте». Он понял все, как показалось самому Лявону, отпираться не стал, а это очевидно выявляло его вину, однако Гумий возразил на его мысли:

– Я отведу вас к камню, его местоположение знает любой школьник

– К какому камню? – Не понял инспектор

– Где по преданию, в древности приносились жертвы Друникене

– Почему приносились? Вы хотите сказать, что вы сейчас их не приносите?

Гумий расхохотался, смех его был очень заразительный, так что сам Смуткевич стал опасаться, как бы не рассмеяться, тем более с детства был очень смешливый. Столярчук перестал смеяться и спросил:

– Вы всерьез полагаете, что вера в Друникене жива и ей до сих приносят человеческие жертвы?

– Я следил за вами и понял, что вы в этом участвуете и те убийства, ваших рук дело

– То, что ко мне приходят люди еще ничего не значит, мы просто собираемся у меня, такие же как я любители местной истории, читаем, обмениваемся мнениями и информацией, хотите и вы присоединяйтесь к нам? У меня как раз сегодня в два часа очередное заседание.

Смуткевич задумался. Собственная эта неплохая мысль – взять их всех вместе.

– А потом мы сходим к камню – Гумий еще один аргумент привел – Как на такую экскурсию. Вы же хотите все видеть, правда?

Лявон убрал пистолет, и они вместе с Гумием Столярчуком пошли к нему на собрание. В квартире Гумия было накурено. Сизый табачный дым стоял под потолком и почему-то не выветривался. Нигде не было видно жены Гумия, т. е. школьной учительницы литературы Лявона Смуткевича. Зато квартира была наполнена всякими людьми, у которых, как это помнил Лявон, были странные друньские имена. Все эти комонии и прочее были одеты на удивление одинаково, как будто собрались на какой-то обряд и это тоже удивило Лявона. Впрочем, сказать одеты, наверное, было нельзя, так как из-за того, что внутренние одежды скрывали накидки ало-черные (черных верх, алый низ), а на головы накинуты капюшоны. Все они глухо разговаривали совершенно, не обращая внимание на появившегося среди них инспектора и Лявон прошел в зал обставленные очень торжественно в том смысле, что здесь были постелены красные пушистые ковры и ничего не было из мебели и прочего, что украшало обычный дом ничем, кроме своего собственного благополучия, не озабоченного человека. Но посреди зала стояло что-то вроде аналоя, на которой лежала раскрытая книга. Смуткевич подошел к аналою, никто ему не препятствовал. Он посмотрел название книги, это были «Легенды и были Друни» Карновского, книга была открыта на той главе, где рассказывалось о таинственном инспекторе. Она называлась «Проводник». Лявон читал книгу и этой главы там не помнил, ему стало интересно, и он начал читать, не замечая, что делает это вслух и все внимательно слушают его. Странным образом, то, что там было описано было похоже на все его собственные действия в последние несколько недель по расследованию загадочных убийств девушек. Правда все заканчивалось на том моменте, как они с Гумием идут к нему домой на собрание общества любителей местной истории. Смуткевич дочитав до этого места остановился и с непониманием уставился на лист бумаги, где явно еще оставалось пространство для написания еще чего-нибудь. И действительно, как будто водимые невидимой рукой начали появляться буквы, складывающиеся в слова и он прочитал, опять вслух причем, хотя никто его об этом и не просил: «И они набросились на него, схватили его, связали руки и повели в фургон, стоящий у черного входа в дом». Он дочитал и эти люди действительно набросились на него, он даже не успел выхватить пистолет, о котором знал Гумий, и тот перво наперво ловко подскочив к нему, ловко вынул пистолет. Лявону крепко связали руки, завязали глаза и повели. Они спустились по лестнице, со скрипом открылась дверь и его втолкнули вглубь какого-то тесного помещения, как он понял в закрытый со всех сторон кузов, какого-то фургона, где пахло сырой рыбой и шинами.