– А они говорят с вами, – ошарашенно пробормотал я.
– Иногда, во сне, – вздохнул он. – Смотрят, как я тащу камень, жалеют меня и просят: папочка, ну еще коровку, ну еще один кораблик, внучки уже большие…
– А сами они работают? – я все еще не мог прийти в себя от услышанного.
– Наверное. Хотя, скорее всего, большую часть времени они пытаются уснуть.
– Почему?
– Потому что только во сне они могут просить меня о чем-то, – грустно усмехнулся он и взялся за камень.
– Послушайте, – но они же просто бессердечные бездельницы! – возмутился я. – Они смотрят на вас и соглашаются принимать… и просят… Вы избаловали их. Бросьте камень!
Он обернулся, и его печальные глаза встретились с моими.
– Знаю. Но я люблю их, а любовь часто превращает человека в глину, мягкую, податливую глину…
Камень медленно покатился в гору, под ноги человека капали соленые капли. Что это было, пот или слезы?
Поколение
В начале апреля отцу стало хуже. В местной больнице ничего определенного сказать не смогли, повезли в районную. И здесь подтвердилось самое худшее – рак. Нужно было делать операцию, но отец наотрез отказался.
– Поймите, у вас неплохие шансы, – настаивал лечащий врач, но отец упрямо твердил:
– Незачем все это, хватит, пожил.
Когда он вышел из кабинета, я озадаченно посмотрел на врача: ну что с ним делать?
– Знаете, что, – предложил он, – а пускай он поговорит с Иваном Сергеевичем, с хирургом. Может, он его сможет убедить.
Я отправился искать хирурга. Иван Сергеевич оказался сухоньким низеньким старичком со впалыми глазами на сильно морщинистом лице. Выслушав меня, он кивнул головой:
– Конечно, конечно, все понимаю. Давайте он подойдет в наш сад, я минут через десять там буду.
О чем они толковали, сидя на скамейке, я сказать не мог, хотя внимательно наблюдал и старался понять. Во всяком случае, хирург не чертил на земле схемы, да и не сильно убеждал, по крайней мере, я, глядя на них издали, этого не замечал. Говорили оба спокойно, не торопясь. Со стороны казалось, что это два старых приятеля сели побеседовать. Они даже были чем-то похожи: оба маленькие, сухие. Только хирург был седой, а отец сохранил натуральный цвет волос.
Минут через десять Иван Сергеевич поднялся, кивнул и пошел в больницу. Отец остался сидеть. Я подошел и, боясь поверить, спросил:
– Ну что?
– Ну что, – спокойно ответил он, – лягу на операцию.
И заметив мой удивленный взгляд, добавил: – Фронтовик он, как и я, на первом Белорусском воевал. Это не нынешние врачи, через него не одна тысяча раненых прошла. Для него человеческое тело, что открытая книга.
Операция прошла успешно. Два года отца ничего не беспокоило, а потом боли возобновились.
– Ничего, – говорил отец, трясясь по дороге в район, – пойду к Ивану Сергеевичу, он меня быстро приведет в норму.
В регистратуре переспросили фамилию врача, а потом ответили:
– Год, как не работает. – И пояснили: – Умер.
Мы вышли во двор, отец зажег сигарету, глубоко затянулся. Я заикнулся о другом враче, но он невесело усмехнулся:
– Нет, не проси. Подарил мне Иван Сергеевич, царство ему небесное, два года, и хватит. Видно, пришло время для нашего
поколения, ничего не попишешь.
Все попытки уговорить отца окончились ничем. А через три месяца его не стало.
Дети
– Куда в огород!..
Стайка малышей лет пяти с гиканьем перепрыгивает через низенький (на уровне колена взрослого) забор и уносится прочь. Среди них и мой отпрыск. Я подхожу к старику, который, укоризненно качая головой, склонился над сломанной астрой.
– Вы не сердитесь, – я сажусь на корточки рядом со стариком, – у них мяч случайно залетел.
– Мяч я понимаю, – сердито бурчит старик, – я не понимаю, зачем цветы ломать.
– Случайно. Дети все-таки.
– Дети. Раньше другие дети были. Учили их, как вести себя.
– Дети всегда шалили, – пытаюсь я оправдаться.
Старик внимательно смотрит на меня. У него седые брови и пытливые темно-коричневые глаза.
– Твой, что ли, там тоже?
– Тоже, – признаюсь я. – Но я в детстве таким же был: дрался, стекла бил…
– А, – старик пренебрежительно машет рукой, – рассказывай. Я войну прошел, ты мне рассказывать будешь. Все в детстве было: и из пугача стреляли, – он закатывает рукав рубашки, обнажая белый неровный шрам, – и патроны в костер кидали, все было. Но… тебя как зовут?
– Виктор.
– Кем работаешь?
– Плаваю.
– О, – старик поднял вверх указательный палец. – Хочу я, Витя, рассказать тебе случай из жизни. Я после войны мотористом на «сухарях1» работал. Ничего мне выше не светило, потому как четыре класса образования, плюс здоровье, плюс любил я это дело, – щелчок по горлу. – Уже и выговор был, и выговор с предупреждением. И вот идем мы как-то домой, сутки до Босфора…
В каюту вежливо постучали.
– Да, – капитан поднял голову от бумаг.
– Можно, Анатолий Павлович?
– А, заходи, помпа, садись.
– Спасибо, Анатолий Павлович, – помполит сел, смущенно улыбаясь. Высокий, крупный, с этой чуть глуповатой улыбкой, он производил впечатление наивного деревенского парня. Но это впечатление было обманчиво, работу свою Константин Константинович знал, вся личная жизнь экипажа проходила через мелкое сито информаторов помполита, и капитан знал это.
– Ну, говори, помпа, кто у нас провинился на этот раз?
– Почему провинился? Может, я просто в гости зашел.
– Давай, давай, – улыбнулся Анатолий Павлович, – ты просто так даже в праздник на рюмку не заходишь. Говори, кто.
– В общем, пустяк, – вздохнул помполит и потер кончик носа, – Куцый в очередной раз на работу не вышел.
– По этому делу, – сделал капитан щелчок по горлу.
– По этому, по этому.
– Вот черт, никак не уймется. Мда, что же делать? У него же и выговор есть.
– И с предупреждением. Я так считаю – нужно посерьезнее меры принимать.
– Да жалко мужика, бывший фронтовик, работает нормально. Опять-таки, дед2 за него горой стоит, вони будет… Черт с ним, план по нарушителям у тебя выполнен, давай закроем глаза. Мог же ты и не заметить.
– Мог, мог, – вздохнул Константин Константинович. – А откуда вы знаете, что у меня план выполнен? Если до начальства дойдет, у меня неприятности будут. Подумают, что я с вами секретной информацией делюсь. Я своей отчетности никому открывать не должен.
– Да ладно, что тут думать. Чтобы у такого работника и не было плана, – усмехнулся капитан. – Кто день и ночь работает, у того все в порядке, это же ясно. Нет, без дураков, давай простим Куцего. Через два дня дома будем, он сойдет в отпуск…
– Честно говоря, мне самому перед домом заводиться неохота, – признался помполит. – Хотя, если узнают, мы с вами можем иметь неприятности.
– Кто узнает, если ты будешь нем?
Помполит промолчал, и дело на этом было закрыто.
На следующий день Константин Константинович проснулся от телефонного звонка. Он взглянул на часы, было девять утра.
– Да?
– Зайди, помпа, – раздался в трубке встревоженный голос капитана.
Гадая, что случилось, помполит оделся и поспешил в каюту к капитану. Анатолий Павлович с озабоченным видом сидел в кресле и читал какую-ту бумагу.
– Ознакомься, – сказал он с кислым видом и протянул через стол телеграмму.
Константин Константинович протер глаза, закисшие со сна, и сосредоточился на узкой полоске с печатными буквами. «Так, теплоход… понятно… капитану, помполиту и мотористу Куцему по прибытии зайти в партком. Секретарь парткома Лебедев». Он еще раз прочитал, уже вдумчиво, впитывая содержание.
– Ну? – нетерпеливо спросил капитан.
– По-моему, дело ясное, – вздохнул помполит. – Как я и боялся, дело Куцего дошло до парткома, и нас вызывают на ковер.
– Но как? – удивленно развел руками капитан. – Как они узнали?
– Я здесь не единственный, – поднял глаза к потолку помполит. – Вопрос не в этом, а в том, что теперь делать.
– Что делать, что делать… а что делать?
– Я думаю, нужно срочно собирать партсобрание и дать ему в хвост и в гриву. Лучше всего исключить из партии.
– Ого!
– Вопрос сейчас идет о наших с вами головах. А Куцего все равно уже не спасти, поверьте мне.
– Ладно, – вздохнул Анатолий Павлович и покорно склонил голову, – сразу по выходу из Босфора и соберем.
Собрание провели быстро и оперативно. Народ был тертый, да и времени в обрез. Сначала выступил помполит, метнул в нарушителя пару громов с молниями, потом слово взял секретарь партячейки, и всем все стало ясно. Все это время провинившийся сидел молча, низко опустив голову. Лишь когда поступило предложение «исключить», он заволновался и встал.
– Мужики, да что же вы делаете? Я же с сорок второго в партии… Не надо, мужики…
– А что делать? – ответил помполит на немой вопрос капитана, когда они зашли в каюту после собрания. – Я повторюсь: или мы, или он, третьего не дано.
Лебедев сидел за столом и откровенно скучал. Маленький, тщедушный человек, он был холериком и ненавидел безделье. Но как-то так получилось, что мелкой работы в настоящий момент не было, а крупную затевать не имело смысла: через десять минут обед. Поэтому Лебедев сидел и страдал. Пойти, что ли, сейчас пообедать? Что решат эти десять минут? В этот момент раздался стук в дверь.
– Да? – радостно вскинулся секретарь парткома, – заходите.
Дверь открылась, и в кабинет вошли трое: капитан теплохода «Карл Либкнехт», помполит и моторист Куцый. Лебедев возбужденно хлопнул в ладоши: этих людей он ждал с нетерпением.
– Ну проходите, – радостно сказал он, – садитесь. Как у вас дела?
– Прекрасно, – сочным баритоном ответил помполит. – Партийная ячейка не дремлет. Вчера собрание постановило: моториста Куцего исключить из партии. Вот протокол…
Лебедев почувствовал, что у него в душе все упало.
– Как исключить? – сдавленным шепотом прохрипел он. – За что?
– За пьянство, – тихо произнес помполит, чувствуя, что что-то тут не так.
– Да я вас, – повышая голос с каждым словом, начал Лебедев, – вы у меня!.. Что же вы наделали?!! – наконец в отчаянии прокричал он.
– А что? – испуганно спросил капитан и расстегнул ворот кителя.
– Оказывается, местные следопыты установили, – старик рассказывает, глядя куда-то в сторону, – что рядовому Куцему при форсировании Днепра посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Они копнули глубже и выяснили, что я жив, работаю в пароходстве мотористом. Тут уж за голову схватились мастер3 с помпой. Побежали на судно, собрали ячейку, срочно меня восстановили. На этом дело не заканчивается. Герой Советского Союза не может просто так работать мотористом. Посылают меня учиться. За год я экстерном заканчиваю пятый – десятый, нет, тогда было одиннадцать, одиннадцатый классы. Потом ВПШ (высшая партийная школа), и я из моториста становлюсь помполитом. В довесок ко всему получаю двухкомнатную квартиру и новую «копейку». К чему я это рассказываю… Я потом детишек этих, которые про мои геройства раскопали, нашел. Я, Витя, не знал, что для них сделать, они мне родными стали! Если бы не они, я бы мотористом в подвале так бы и умер. А они меня в люди вывели. За год я из грязи – в князи. Вот такие раньше дети были. А ты говоришь… – старик вздохнул, поднялся и, тяжело ступая, пошел к дому.
Родство душ
– Ступай и занимайся самосовершенствованием, – строго сказал бог Вишну, и грустная душа удалилась, скорбя. На ее место заступила другая, и сразу же на губах Вишну появилась ласковая улыбка.
– Ты был очень хорошим псом, Виу, и прожил достойную жизнь. Сейчас перед тобой стоит выбор: хочешь ли ты снова повторить свой путь на Земле, уже в качестве человека, либо подниматься по мирам поднебесья.
Душа склонилась перед богом:
– Если можно, я бы хотел снова вернуться на Землю и быть псом моего хозяина, Пушана.
Вишну приподнял одну бровь:
– Ты вырос из одежды собаки, ты достоин быть человеком. Зачем надевать обноски?
– Мой хозяин был очень добр со мной, – тихо сказала душа. – Я хочу снова быть его любимым псом.
Вишну нахмурился:
– Ты не можешь быть рядом с кем-то вечность.
– Мой хозяин ни разу меня не обидел, – с мольбой произнесла душа. – Он всегда был ласков со мной, я люблю его. Я готов идти с ним в огонь и в воду, если нужно, я пойду с ним в ад.
В лице бога появилось понимание.
– Но вскоре твой хозяин поднимется выше, в Восходящие миры. Если не случится непредвиденное, следующая жизнь – его последний путь на Земле. Если ты хочешь следовать за ним, тебе тоже следует расти. Я предлагаю тебе подождать следующего рождения Пушана и стать его братом.
– Благодарю тебя, Вишну, – поклонилась душа.
Прошло пятьдесят лет, и снова перед Вишну душа того, кто был когда-то Виу.
– Ты жил достойно, – произнес бог, – ты вправе выбирать: вернуться на Землю, либо подняться по мирам поднебесья.
Виу склонил голову:
– А куда идет душа Пушана?
– Пушан поднимается по мирам поднебесья.
– Тогда я хочу спуститься на Землю.
– Раньше ты хотел идти вместе с ним, – с оттенком удивления сказал Вишну.
Душа вздрогнула, лицо ее исказила гримаса, какое-то мгновенье богу казалось, что сейчас она выкрикнет проклятье… но Виу сдержался, лицо его приняло спокойное выражение.
– Я претерпел много горя от этого человека, – тихо сказал Виу. – Всевышний ему судья, а я бы хотел родиться где угодно, но подальше от него. Я понял: быть любимым псом человека и быть его братом не одно и то же. Ты знал об этом, Вишну, когда предлагал мне последнее рождение?
На лице бога появилось выражение сочувствия, но ответа Виу так и не дождался…
Объект особой важности
Их вызвали рано утром. Они сидели за столом, незнакомые друг другу люди, и молчали. Худощавый старик с клиновидной бородкой и взъерошенным чубом то и дело смотрел на наручные часы и что-то возмущенно бормотал себе под нос. Рядом с ним сидел такой же беспокойный мужчина лет пятидесяти в красной, с вышитыми узорами, нарядной, довольно нелепо смотрящейся в контрасте со строгими черными брюками, рубашке. Человек доставал из кармана телефон, что-то подсчитывал, записывал результаты в блокнот, отрицательно мотал головой, зачеркивал и снова считал… В поспешно-лихорадочных движениях чувствовалось волнение, которое он не мог скрыть. Возможно, человек в нарядной рубашке знал, зачем их вызвали.
В кожаном кресле на торце стола удобно устроился светловолосый мужчина в бежевой рубашке. Его слегка прищуренные, бутылочно-зеленые, словно у кота, глаза изучали умиротворение и сочувствие. Легко было представить себе, как в их глубине бессильно тонут паника и негодование собеседника, а о невозмутимо-спокойное лицо бессильно, как о гранитную стену, разбиваются волны человеческого гнева. Человек с зелеными глазами был самым спокойным из всех собравшихся, но возможно, тому виной была усталость, он не выспался и несколько раз подавил в глубине тела зевок.
Последним был высокий, мускулистый шатен лет тридцати в пестрой майке и темных джинсах. Несмотря на ранний вызов, он выглядел свежо и бодро. Человек сидел спокойно, но был похож на сжатую пружину. Казалось, стоит нажать сдерживаемый механизм, подать команду, и пружина распрямится, а человек вскочит, бросится сворачивать горы, нырять на дно океана, решать невыполнимые задачи, кого-то спасать. Но вместо этого он уже сорок минут сидел за столом, как и остальные трое, и терпеливо ждал.
В шесть тридцать восемь отворилась дверь, и в комнату вошел человек неброской внешности среднего роста. Лоб человека казался излишне большим из-за широкой залысины. Вошедший быстро прошел к свободному креслу на торце стола, но садиться не стал, а быстро оглядел собравшихся.
– Прошу простить, – начал он низким голосом, – за ранний подъем, того требуют обстоятельства. Прежде всего, позвольте представиться самому и представить вас друг другу. Меня зовут Ефим Петрович Варежкин, я первый заместитель начальника Службы Безопасности.
Варежкин переждал несколько секунд, давая возможность оценить уровень важности своей персоны, а значит и дела, и посмотрел на старика с бородкой.
– Это профессор Оренбургского университета, историк Марк Исидорович Осадчий. Рядом с ним сидит Валерий Андреевич Павлов, руководитель проекта особой важности, в некотором роде виновник торжества. Напротив меня находится следователь по особо важным делам Самарской прокуратуры Польшаков Олег Ефремович, и последний, Евтушенко Евгений Григорьевич, оперуполномоченный Белобородовского района города Оренбурга. Если по ходу моего рассказа будут возникать вопросы, прошу задавать их сразу, мне так легче работать.
– Когда все это закончится? – немедленно спросил Осадчий. Голос у него был резкий, скрипучий, неприятный. – В восемь тридцать у меня лекция, и я бы очень хотел успеть.
– Боюсь, что не скоро, – покачал головой Варежкин.
– Это возмутительно, – нахохлился профессор. – Два месяца я просил местный музей передать мне экспонаты наших могильников, и вот когда разрешение получено, меня срочно вызывают на это… собрание или заседание. Почему именно сегодня!? Завтра я должен вернуть экспонаты в музей!
– Все неприятности происходят в самую неприятную минуту, профессор, – попробовал разрядить обстановку шуткой Варежкин, но старик продолжал ершиться.
– Почему вы не поинтересовались, у кого из нашего университета сегодня окна!? Мы бы просмотрели график…
– Боюсь, что на дискуссии у нас нет времени, – прервал профессора Варежкин. – Могу лишь принести вам свои извинения.
– Извиняйтесь перед студентами, – буркнул Осадчий и демонстративно отвернулся к окну.
– Сегодня ночью в Оренбурге, три часа назад, – ровным голосом после паузы продолжил Варежкин, – злоумышленник проник на территорию объекта особой важности, убил сторожа, отключил сигнализацию и совершил определенное действие, которое свидетельствует, что он знал о секретном объекте если не все, то почти все. Совершив преступление, преступник, – в этом месте Варежкин замялся на несколько секунд, подбирая формулировку, – скажем так, скрылся. Теперь относительно самого объекта особой важности. Думаю, будет лучше, если о нем расскажет его руководитель. Пожалуйста, Валерий Андреевич, вам слово.
Павлов прокашлялся.
– До сих пор не могу успокоиться, прийти в себя, – глухим голосом начал он, – все так неожиданно, это ЧП. Вот рубашку эту дурацкую второпях надел, да… Если вкратце, то наше КБ сумело построить… машину времени.
Осадчий недоверчиво хмыкнул и снова повернулся к окну. Павлов болезненно воспринял выпад, сбился с мысли, нервно потер переносицу и продолжил:
– Честно говоря, даже мы, ее создатели, не представляем себе механизм работы машины во всем объеме. Но в науке такое положение сплошь и рядом. Мы часто используем процесс, не зная всех причинно-следственных связей, да… Если о теоретической базе, то за основу была принята теория Хроноса-времени, как огромной реки. В этой реке вместе с течением плывем мы. Скорость течения велика, а наши силы слабы, поэтому мы не можем преодолеть его силу и изменить свое местоположение в реке, то есть мы живем в настоящем. Но вот представьте себе, что ветер срывает с вашей головы шапку и бросает назад. Предмет попал в прошлое. Примерно так действует наша машина, она кидает объекты назад в прошлое.
– А будущее? – спросил Польшаков.
– С будущим сложнее. Понимаете, мы же не ветер, чтобы бросить предмет абы куда. Переместить объект вперед или назад по временной шкале одинаково возможно. Проблема в том, чтобы он не оказался в стене дома, над вулканом или перед грузовиком на автостраде. Поэтому в прошлом мы наметили несколько крупных объектов, местоположение и описание которых нам досконально известно и кидаем предметы в них или рядом с ними. А в будущем мы таких мест не знаем, ведь обычный дом могут перестроить, снести…
– Продолжайте, – сказал Варежкин и взглянул на часы.
– Да, да, – заторопился Павлов. – Как я уже говорил, мы научились бросать, мы используем именно этот термин, предметы в прошлое. Лет на пятьсот, более глубокое время требует детальных проработок. Сначала бросали неживые объекты, потом собак, кошек.
– Людей? – спросил Польшаков.
– Людей – нет, ведь они не смогут вернуться, – тихо ответил Павлов. – До сегодняшнего дня людей не перебрасывали. А вчера злоумышленник проник на территорию, зарядил собственную конечную станцию и перебросил себя. Мы знаем год переброски, знаем место, куда он направился, но не знаем, зачем он это сделал.
– А это важно? – спросил Евтушенко. – Ведь помешать вы ему уже не сможете, как я понимаю.
– Как сказать, – покачал головой Варежкин. – Но разговор пока не об этом. Продолжайте, Валерий Андреевич.
– Понимаете, отсюда мы можем следить за живыми объектами, – сказал Павлов. – Не как в видеокамеру на мониторе компьютера, а несколько иначе. Отсюда мы наблюдаем отдельные течения Хроноса как совокупность цветных временных линий, или определенных процессов, в число которых входят и человеческие жизни. Мы можем выделить отдельную линию, или несколько из них, и сможем наблюдать, влияет ли та или иная на определенный исторический процесс, который тоже отображается цветной линией. Вижу, что непонятно, но я сейчас поясню. Приведу простой пример. Представим себе, что мы отправили в прошлое собаку. Проголодавшись, она набрела на племя, которое убило и съело слона. Собака присоединилась к пиршеству. Что мы увидим на своем экране? Слона, точнее его цветную линию жизни. На определенном этапе жизнь животного подходит к развилке: его могут убить, могут не убить. Линия слона идет по развилке, где встречается с линией племени, и исчезает. Линия собаки приближается к линии племени и на время соединяется с ней, присоединяясь к пиршеству. Теперь представьте себе, что мы отправили в прошлое Гринписовца. Он сумел отстоять животное, и возле развилки линия слона потекла по другому руслу, не соприкасаясь с линиями собаки и племени, со всеми вытекающими последствиями.
Несколько секунд в комнате было тихо, собравшиеся осмысливали, что им пытался объяснить Павлов.
– Вы хотите сказать, что тот, кто отправился в прошлое, решил изменить будущее? – проскрипел Осадчий.
– Вот именно, – ответил Варежкин. – Разумеется, это худшее из предположений, возможен любой другой вариант. Скажем, неудачник решил коренным образом поменять свою жизнь, начав ее с нуля, или выяснить разгадку исторического белого пятна. Но мы не можем утешать себя такими предположениями, а обязаны рассмотреть наихудший вариант, причем в самые кратчайшие сроки.
– Вы следите, как преступник влияет на ход истории? – поинтересовался Евтушенко.
– Увы, для этого нужно знать, какой исторический процесс его интересует.
– Собственно, для этого мы вас и позвали, – вмешался Варежкин. – Вы должны ответить на вопрос: каковы цели преступника.
– В какой год перебросил себя преступник? – спросил Польшаков. – Возможно, сама дата крупного исторического события подскажет нам…
– Конечно, близость к определенной развилке, возможно, указала бы нам на цель, но увы, – не дал ему окончить Павлов, – когда мы говорили о дате, я несколько покривил душой. Поскольку процессом руководили не мы, не была проведена процедура записи, и я вычислил дату по количеству затраченной энергии, а это неточно. Словом, пока мы можем говорить о развилке с одна тысяча восемьсот третьего по тысяча восемьсот двадцатый годы.
Профессор Осадчий внезапно встал и направился к выходу.
– Куда вы? – удивился Варежкин.
– Они даже не потрудились узнать мою специализацию, – не обращаясь ни к кому, – бормотал профессор. Историк, и этого достаточно…
– Вернитесь, Марк Исидорович! – в голосе Варежкина прозвучали стальные нотки, и все сразу поверили, что этот человек не зря занимает должность первого заместителя начальника Службы Безопасности. – Мы знаем, что вы специалист по скифам, но обстоятельства дела потребовали вызвать именно вас.
– Какие же? – ошарашенный его тоном, тихо спросил Осадчий, глядя на заветный выход из комнаты, до которого ему оставалось каких-то два шага.
– Подойдите к столу, – потребовал Варежкин.
Профессор неохотно подчинился.
– Вот, – Варежкин кинул на стол пять фотографий.
Все невольно подались вперед, рассматривая снимки. На них был изображен мужчина лет двадцати приятной наружности с длинными волосами и прямым носом. Глаза мужчины были прищурены, на лбу собрались морщины… Словом, у него было то особенное выражение лица, когда человек сосредоточен на решении сложной проблемы, требующей предельной концентрации. Такие лица бывают у охотника перед выстрелом, у спортсмена перед стартом. Фотографии были хорошего качества, на одной из них было четко видно, как на носу человека проступали мелкие капли пота.
– Узнаете?
– Франс? – убитым голосом спросил Осадчий.
– Да. Валерий Андреевич, – спросил Варежкин Павлова, – у вас все?
– Почти. Остается добавить, что район высадки изучается, думаю, вскоре мы точно скажем, куда направился преступник.
– Хорошо. По ходу рассказа Валерия Андреевича возникли какие-то вопросы?
– Да, – кивнул Польшаков. – В начале разговора вы упомянули, что преступник знал специфику работы объекта. Насколько глубоко? Можно ли эту информацию получить, скажем, путем наблюдения?
– Нет, – не раздумывая, ответил Павлов. – Преступник знал, как работает машина, причем в подробностях, судя по тому, как быстро он осуществил переброску.
– То есть можно говорить об утечке, – уточнил Варежкин.
– Боюсь, что да, – развел руками Павлов.
– Еще вопросы.
Евтушенко поднял руку.
– Спрашивайте, – кивнул Варежкин.
– Объект особой важности охранялся одним сторожем, или остальные находились далеко от места преступления?
– Сторож был один. Предвижу ваш следующий вопрос: почему такая слабая охрана такого серьезного объекта. Дело в том, что за безопасность объекта отвечала его секретность. О факте существования объекта знали десять сотрудников КБ и пять человек в правительстве.
– Мне тяжело поверить, что о работе машины знало всего пятнадцать человек, – возразил Евтушенко. – Я не знаю подробностей, но наверняка этот объект требовал хороших мощностей, ну не знаю, связи, специфических материалов. Возможно, есть человек, связанный с объектом косвенно, но который мог догадаться…
– Я понял, куда вы клоните, – прервал его Варежкин. – Нет, объект числится как филиал одной телефонной станции и соответственно получал мощности и материалы, так что это не вызывало подозрений. Даже охрана, я имею в виду тех, кто должен реагировать в случае нападения, не знала, что именно она охраняет. С этой стороны вы можете быть спокойны. Итак, я ставлю задачу перед нашим штабом во всей ее полноте: выяснить, куда и зачем направился преступник, и как произошла утечка. Последнее немаловажно, потому что нельзя исключать вариант, что преступник не одиночка. Теперь я разбиваю задачу на конкретные задания. Олег Ефремович и Евгений Григорьевич изучат место преступления, жизнь и связи преступника. Марк Исидорович расскажет нам, что он знает о своем студенте, а попутно послужит нам консультантом по данному историческому отрезку, хоть это и не его специализация. Валерий Андреевич будет использовать возможности своего творения, то бишь машины. Вы сможете сделать это в одиночку?
– В принципе, да, хотя есть пару специалистов, которые смогли бы…
– Пока попробуйте работать самостоятельно. Ни я, ни вы пока не можем утверждать, что у преступника нет сообщника, а в этом случае он, скорее всего, из вашего КБ. Итак, приступим. Профессор, что вы сможете сказать о Франсе Лае?
С того момента как историк узнал имя преступника, он выглядел подавленным.
– Хороший студент, с головой, – неохотно сказал Осадчий. – У меня учится год. Ему предлагали аспирантуру… я предлагал.
– Кто был его руководителям до вас? – спросил Польшаков.
– Бек. Орест Петрович Бек.
– Что Лай изучал у Бека?
– Францию Наполеоновских времен.
– Это совпадает со временем переброски. На каком курсе сейчас Лай?
– На пятом. Был.
– Почему он перешел в вашу группу, проучившись четыре года на другой теме?
Осадчий задумался.
– Я не помню сути, но у Франса был конфликт с Беком.
– У меня пока все, – сказал Польшаков.
– Хорошо, – кивнул Варежкин. – Олег Ефремович, сыском руководите вы. Не тяните, не отвлекайтесь на второстепенные версии, времени в обрез. Всю горячую информацию тут же скидывайте сюда, мне, вот адрес порта. В подчинении у вас всего лишь один человек, и я бы не хотел привлекать дополнительные силы, чтобы не было утечки информации. Но если это станет необходимым, мы задействуем сколько потребуется, вплоть до армии. Если по ходу возникнет препятствие, затрудняющее расследование, звоните мне. Добавлю лишь, что Евгений Григорьевич будет вам хорошим подспорьем.
– Спасибо, – спокойно кивнул Польшаков.
– Тогда за работу.
Загремели отодвигаемые стулья.
Польшаков. Раскрывая образ
Проблемы, которые сейчас приходится решать человечеству, как правило, сложны и требуют коллективного решения. Один человек не сможет обхватить все, и я не раз отмечал себе, что сейчас следователь наряду с прочими качествами, должен обладать талантом организатора. В данном деле изначально было непростое условие: сроки. Поэтому, во-первых, требовалось сузить задачу, выделить главное, не отвлекаясь на второстепенное, а во-вторых, максимально полезно использовать своего помощника. И я решил, детали преступления, через кого произошла утечка, будет выяснять Евтушенко. Он опросит работников КБ. А я займусь воссозданием образа преступника, его психологическим портретом. Ведь чтобы смоделировать манеру поведения Франса Лая, мы должны знать, что он за человек. Все это мы обсудили с Евтушенко буквально в течение минуты. Парень ловил мысли на лету, сказал, что подозреваемый у него уже есть, и отправился проверять свою теорию. Рано, конечно, говорить, но, судя по всему, помощник у меня толковый.
Теперь нужно было решать, как действовать самому. Прежде всего мне хотелось побеседовать с Павловым, но в голове зудел вопрос Варежкину, который я хотел бы задать без свидетелей. Взглянув на замначальника службы безопасности, я увидел, что он сидит один, и направился к столу.
– Ефим Петрович.
– Да, – мгновенно подобрался он.
– У меня к вам нескромный вопрос.
– Спрашивайте.
– Почему к секретному расследованию привлекают людей со стороны, а не оперативный состав вашей организации?
Несколько секунд Варежкин молча кусал губы, и я уже пожалел, что влез, ведь вопрос имел косвенное отношение к делу.
– Дело в том, Олег Ефремович, – наконец сказал Варежкин, – что вот уже два года как оперативно-следственный отдел в моем ведомстве расформирован. В прессе этот акт широко не освещался, о нем знают немногие.
От неожиданности я даже не нашелся, что сказать. Должно быть, мысли отразились на моем лице, потому что Варежкин криво усмехнулся:
– Я тоже был не в восторге от такого решения, но… – развел он руками, – выбирать не приходится. У вас все?