– Лешка, да он же не нарочно, он старый уже, ничего не понимает.
– Пускай не выпускают на улицу, раз с мозгами туго.
– Ну, все равно…
– Ты что, боишься?
– Я!? – Нинка гордо подняла и без того вздернутый носик, усыпанный веснушками. – А что мне, что-то особенное делать нужно? Это же легкотня!
– Тогда пошли.
Предмет их жаркого спора тем временем шаркающей походкой пересек двор и остановился у лужи на дороге. Эта лужа была местной достопримечательностью. Даже в самую жаркую погоду она не высыхала, лишь сжималась в размерах. Зато во время дождя, о, во время дождя лужа разливалась по дороге Черным морем. Не раз и не десять мамы и отцы оттаскивали своих отпрысков от лужи за вихры, но искоренить зло не могли. Чада продолжали бродить по колено в воде, пускать корабли всевозможных конструкций, промокая до простуд и воспалений.
Старик всегда останавливался у лужи, смотрел в ее муть защитно-зеленого цвета. В такие минуты на губах его мелькала улыбка. Впрочем, старик часто улыбался к месту и не к месту. Хотя что значит понятие «к месту» для человека, который уже много лет жил в своем мире?
Павел Афанасьевич страдал тяжелой формой склероза, забывал элементарнейшие вещи.
– Папа, ну переезжай к нам, – не раз говорила Юля, единственная дочь. – Ты же однажды насыплешь себе стирального порошка в суп и отравишься.
– Будет лучше, если я насыплю порошок в суп тебе? – возражал старик и улыбался: – Не волнуйся, дочка, я и так зажился на свете, какая мне разница, как это случится?
– Но мне-то не все равно!? – со слезами возражала дочь. – Мне перед соседями стыдно, шушукаются, почему я тебя не заберу.
– Я им объясню, – склонял голову Павел Афанасьевич, – если не забуду.
– Папа, да разве в них дело? Миша вон тоже…
– Юля, – мягко останавливал ее отец, – мне так хочется. У меня так мало радости осталось в жизни. Не отнимай хоть эти стены и мои прогулки.
– Ты же забываешь, как тебя зовут, и где ты живешь!
– Зато я помню, что в правом кармане пиджака лежит бумажка, где ты все подробно написала.
Споры оканчивались ничем, старик упорно стоял на своем, дочь сдавалась.
Гулять старик действительно любил. Плохая ли погода, хорошая ли, выходил на улицу. Не сидел на скамеечке, как прочие почтенные бабушки и дедушки, шел бродить по городу. Иногда возвращался сам, иногда его приводили за руку незнакомые люди, чаще в милицейской форме. Вот и сегодня старик вышел на прогулку, не подозревая, что против него уже составлен заговор. Да и откуда ему было знать, если вчерашнее событие полностью стерлось из памяти?
Подняв, наконец, глаза от мутной поверхности, старик хотел идти дальше, как вдруг заметил, что перед ним стоит девочка в синем платье и босоножках.
– Извините, – вежливо спросила она, – а как вас зовут?
– Зачем тебе? – удивился старик.
– Я жду одного человека, но в лицо его не знаю.
Павел Афанасьевич хотел ответить, но память, как обычно, спала. Тогда он полез в карман, достал бумажку, протянул девочке, потому что видел плохо. Нина развернула, прочитала: Павел Афанасьевич Гостьев. – Нет, мне нужны не вы, – вздохнула девочка. Павел Афанасьевич улыбнулся и не заметил, как сзади в его карман скользнула детская рука со сложенной бумажкой, точь-в-точь такой, которую он отдал.
– Пошли, Нинка, – крикнул Лешка, а это был он, появляясь из-за коричневого пиджака.
– До свидания! – крикнула девочка и побежала прочь.
– Да, да, – улыбнулся старик, глядя, как мелькают две пары ног, обутых в сандалии. Потом испуганно сунул руку в карман и тут же успокоился – бумажка была на месте.
Идя по улице, старик улыбался, вспоминая встретившихся ему детей. Они напомнили ему весну, что была кто знает сколько лет назад, луг, залитый солнцем, мальчишку и девчонку, бегущих по лугу и захлебывающихся смехом. Чему они так радовались? Кто же скажет… Яркому весеннему солнышку, ласковому доброму ветерку, мягкой зеленой траве, детству. Глаза Нади искрились, как две яркие звездочки, и Паша, холодея от страха, протянул ей свою руку. Надя без тени смущения подала свою, и дальше они бежали, держась за руки, а вслед им летело счастье…
Павел Афанасьевич остановился, солнце коснулось нижним краем шестнадцатиэтажки на западном конце города – время возвращаться. Он попробовал узнать, где находится, но местность вокруг была незнакома. Такое положение вещей стало привычным, Павел Афанасьевич стал осматриваться и, заметив женщину с хозяйственной сумкой, остановил ее.
– Помогите, пожалуйста, – попросил он, доставая из кармана бумажку.
Женщина не без опаски прочитала:
– Иванов Иван Иванович, Пятницкая, тридцать два, квартира два, потеря памяти, отведите домой.
Странно, но сегодня собственные имя и фамилия не вызвали никаких проблесков памяти у Павла Афанасьевича. Видно, память впала в зимнюю спячку, мысленно вздохнул он и улыбнулся женщине просящей улыбкой.
– Я до Весеннего сквера могу вас довести, Пятницкая к нему выходит, – нерешительно сказала женщина.
– А я помогу вам донести сумку, – предложил Павел Афанасьевич.
– Не надо, – не обидно отказалась она. – Там стекло, если нечаянно разобьете, я на вас обижусь, а так – сама разбила, сама себя и буду ругать.
Они рассмеялись и пошли по улице.
Ее звали Анна. Говорили о пустяках. О детях, внуках, ценах, невеселом времени.
– Ну вот и сквер, – сказала Анна, ставя на асфальт сумку. – Пройдете его и направо Пятницкая. К сожалению, не могу провести дальше, внучку из садика нужно забирать.
– Дойду, – засмеялся он. – А если что, спрошу людей, – и потрогал в кармане бумажку, которая была его верным проводником.
Женщина некоторое время смотрела, как мужчина в коричневом пиджаке растворяется между деревьями сквера, потом вздохнула, взяла сумку и стала переходить дорогу.
Павел Афанасьевич некоторое время шел по асфальтовой дорожке, потом залюбовался красавцем дубом, росшим в окружении елей, а потом… с удивлением обнаружил, что он стоит в безлюдном месте, вокруг только деревья. Под ногами хрустели сухие листья, видимо, этот звук и вернул его к реальности. Что ж это я, забеспокоился Павел Афанасьевич, пытаясь определить, откуда пришел. Но он окончательно потерял направление. Оставалось искать прохожего.
Вокруг не было ни души, но присмотревшись, старик заметил за деревьями силуэт какого-то строения и забор. Когда Павел Афанасьевич приблизился, справа послышалось грозное рычание, потом лязг цепи и лай. Пес силился порвать цепь, а Павел Афанасьевич не обращал на него внимания, терпеливо ждал, пока из домика не вышла пожилая женщина.
– Тихо, Грозный! – крикнула она на пса, и тот послушно замолчал. – Ну? – спросила женщина, глядя на фигуру в коричневом пиджаке.
– Я заблудился, – взволнованно начал Павел Афанасьевич, – у меня в кармане есть бумажка с адресом… Надя.
Женщина вздрогнула, внимательно и долго ощупывала глазами старика. Морщинистое лицо, покатый лоб, волосы с проседью… И если бы не глаза, эти мечтательно-бездонные глаза, ни за что бы его не узнала.
– Паша, – удивленно сказала она.
Какая-то слабая искорка пробежала в памяти.
– Да, меня так зовут, – с оттенком удивления сказал старик.
– Паша, – не слушая его, радостно сказала женщина, – вот уж не думала… Ты здесь живешь?
– Да, где-то здесь.
– Ну чего же я тебя на улице держу, заходи.
Они вошли в домик, сели в маленькой каморке, где помещались квадратный стол, железная кровать и газовая плита. Надя тут же поставила на плиту чайник.
– А ты что здесь?.. – начал Павел Афанасьевич.
– Я сторожем при Зелентресте. – Инструмент здесь хранится, ну вот я и охраняю. Ничего, не жалуюсь, дом – рядом. А ты где живешь?
– Тоже рядом, – отмахнулся он, пристально глядя на нее.
– А ты сразу меня узнал?
– Конечно, сразу, ты ничуть не изменилась.
– Паша, ну скажешь тоже, – смутилась Надя. – Постарела, потолстела. Просто у тебя память хорошая, я вот тебя еле узнала.
– Слушай, а помнишь наш луг? – возбужденно спросил он. – Помнишь, как мы после пятого класса бегали на девятое мая?
– После пятого? – удивилась она. – Нет, не помню.
– На тебе было голубое ситцевое платье, и ты щеку в лесу поцарапала. А как стемнело, мы картошку пекли…
Когда Юля пришла проведать Павла Афанасьевича и обнаружила, что отца еще нет дома, она начала беспокоиться. Впрочем, она всегда беспокоилась, такой уж был характер. Отец много раз терялся, но всякий раз его приводили домой, выручала бумажка. Юле пора уже было привыкнуть, но она всякий раз представляла себе, что пожилой мужчина попал под машину, потерял бумажку, ограблен, убит… Не в силах ждать дома, она вышла на улицу и села на скамейку у подъезда, откуда хорошо просматривалась дорога. Это в последний раз, нервно приговаривала женщина, заберу сегодня же, немедленно. Как же он не понимает… Она шептала, смотрела на дорогу и не обращала внимания на вихрастого мальчишку и рыжую девчонку, вертящихся неподалеку.
– Ну что, добился? – в который раз зло шептала Нинка. – Теперь он потерялся, а она, видишь, как нервничает.
– Может, еще приведут? – неуверенно спрашивал Лешка, кусая от волнения губы.
– А если он упадет в люк и умрет? – продолжала терзать мальчишку подруга. – А если его заберут в милицию, и он там будет сидеть с бомжами? А если…
– Ну хватит, – наконец оборвал он Нинку. – Что ты предлагаешь?
На секунду девочка смешалась.
– Нужно рассказать маме, – неуверенно сказала она.
– Вот еще, – буркнул Леша. – Разбежался. У меня и дома никого нет.
– Ах так, – тут же вспыхнула Нинка, – ну тогда я сама пойду! К себе!
– Ну и иди! Изменщица!
Девочка обернулась, пальцы ее сами собой сжались в кулачки. Костяшки пальцев побелели.
– Я про себя расскажу! Скажу, что это я сама! А ты сиди здесь, сиди! Трус!!
Нинка прошла метров десять, когда сзади ее нагнал Лешка. Сердито сопя и не глядя на подругу, пошел рядом.
Возле двери Нининой квартиры решимость детей куда-то испарилась. Только страх оказаться трусом друг перед дружкой не позволил им убежать. Наконец Лешка шмыгнул носом и, подпрыгнув, позвонил. Нинкина мама появилась перед детьми в кухонном фартуке – жарила котлеты.
Едва войдя в дом, Нинка заревела во весь голос и бухнулась на колени. Она помнила, что так сделал отец, когда однажды пропадал где-то три дня. Мама тогда его долго ругала, но потом простила. Лешка крепился, но совсем сдержать слез не смог, они капали из часто моргающих глаз.
Сбиваясь и пытаясь взвалить все на себя одного, дети взахлеб, наперебой поведали тете Маше о своем жутком преступлении. Сначала женщина слушала их с улыбкой, потом подбежала к окну, убедилась, что Юля сидит на скамейке, выключила плиту, схватила детей за руки и побежала во двор.
Юля почувствовала, что все внутри холодеет и куда-то проваливается, когда перед ней остановилась соседка отца Маша вместе с плачущими детьми.
– Ну, говорите, – грозно приказала Маша, дернув их за руки.
– Я за то, что он, – завыл Лешка, – меня вчера Бегемотихе выдаал!
– Мы не думали, что он так сильно потеряется, – всхлипывая, вторила Нинка.
Юля переводила взгляд с Лешки на Нинку, ничего не понимала, но чувствовала, что подтверждаются ее худшие подозрения.
– А ну цыц! – вдруг приказала Маша.
Дети разом замолчали. Быстро и толково женщина объяснила Юле, что натворили сорванцы.
– Они Афанасьевичу бумажку, ну, что ты ему даешь, с адресом и именем, подменили.
– Какое же имя вы написали!? – испуганно вскочила Юля.
– Иванов… Иван Иванович, – Лешку наконец прорвало, и он тоже заревел.
– Боже мой! А адрес!?
– Пятницкая, а дом не помню!
Через десять минут к дому подъехал милицейский УАЗ.
– Сейчас собаку пустим, – сказал невысокий плотный сержант, выслушав женщин. – Так вернее будет.
Давно вскипел и остыл чайник, о нем забыли, кипяток так и не был налит в кружки. Паша вспоминал еще и еще. Надя ахала, отрицательно мотала головой, но несколько раз ему удалось пробудить в ней искру воспоминания.
– Да, да, – тогда радостно кричала Надя, – я помню, помню, это Витька Воскобойников. Ты с ним подрался, чуть нос не сломал, мне все девчонки завидовали, тобой восхищались.
– Чего же вы меня тогда на собрании чихвостили? – удивился он. – Зинка, ты и Марьянка.
– Паша, ну чихвостили мы тебя как пионерки, а восхищались как девчонки.
– А что, девчонки и пионерки разные люди? – покачал он головой.
– Погоди, – вдруг встала Надя, – Грозный чегой-то расшумелся.
Она подошла к двери, выглянула во двор. В сумраке позднего вечера не сразу разглядела людей у забора.
– Пойдем мы на Пятницкую, гражданочка, – убеждал кого-то молодой мужской голос. – Проверим это место и пойдем.
Надя прикрикнула на Грозного и подошла ближе. Теперь она увидела, что это милиционер и женщина лет тридцати.
– Добрый вечер, – поздоровалась Надя.
– Добрый, – откликнулся милиционер, прикрывая глаза ладонью от слепящей лампочки. – У вас часом посетителя нет?
– Павел Афанасьевич Гостьев, – взволнованно сказала женщина, стоявшая рядом, и приложила руку к груди.
– Он же Иванов Иван Иванович, – добавил милиционер.
– Паша? Есть, – тихо ответила Надя и обернулась.
А он уже и сам вышел из домика. Вдохнул прохладный вечерний воздух, подошел к воротам. Женщина ахнула:
– Папа, мы тебя уже с собакой ищем, где ты пропал?
– Да вот, к Наде зашел, – ничуть не смущаясь, спокойно сказал он. – Мы с ней в одном классе учились. Ты извини… дочка, не заметил, как время пролетело. Сейчас я пиджак принесу.
Павел Афанасьевич вошел в дом, а Надя почувствовала себя виноватой перед этой женщиной, которая, конечно же, волновалась.
– И верно, заговорились мы, – извиняющимся тоном сказала она. – Как стали молодость вспоминать, о времени забыли.
– Что же он мог вспомнить? – горько спросила Юля.
Надя подняла удивленные глаза.
– У Паши великолепная память, он ничего не забыл, – сказала она.
– Папа!? – оторопела Юля.
– Да, представьте себе, хотя столько лет прошло.
Право на смерть
– Войдите!
Голос прозвучал сухо и громко, как и должен был звучать голос начальника, который вправе что-то решать. Питер вошел. Комната была просторной и светлой. Широкое окно, широкий стол, светлые стены. За столом высокий худощавый человек в военной форме. Крючковатый нос и пронзительные глаза придавали ему сходство с хищной птицей.
– Питер Лейм?
– Да.
– Причины, побудившие обратиться к нашей программе?
Питер досадливо поморщился:
– В заявлении я все указал.
Человек молчал, и Питер понял, что придется говорить.
– Я три раза провалил вступительные экзамены в институт. Работа курьера меня угнетает. Родители умерли, родственников
нет. Кроме того, две недели назад меня оставила девушка.
– Вы пробовали обратиться к врачу?
– Я три месяца посещал психолога.
– Понятно, – человек за столом поджал губы. – Что ж, Питер, меня зовут Джеймс Смоллест. Ваши мотивы убедительны, вы приняты. Условия вам известны?
– Да. Нет победы – нет права.
– Какой вид спорта вы предпочитаете?
– В детстве я играл в футбол, и мне казалось…
– Принято, футбол. Вам повезло, у нас не хватает одного человека, вратаря. Завтра состоится матч с местной командой Кроманьонцы. Все, советую лечь рано.
Пожилой солдат провел Питера в узкую камеру с узким окном. Кроме жесткой пластиковой кровати в камере ничего не было. Питер лег не раздеваясь. Что ж, он сделал свой выбор, подал прошение на самоубийство. Если завтра его команда выиграет матч у местных футболистов, ему обеспечат легкий безболезненный уход из жизни. Хорошо было людям сто лет назад: снотворное продавалось в аптеках, в квартирах был газ, а ножи делались из стали. Сейчас остался один реальный способ уйти из жизни – с моста вниз головой, брр. И если они проиграют… нет, Питер сжал кулаки, за право умереть он будет драться, хватит, он устал влачить это жалкое существование…
Проснулся он от громкого прерывистого сигнала. Вскочил и первые секунды не мог понять, где он. Потом вспомнил, отбросил одеяло, открыл дверь. По коридору уже бежали рысцой люди в трусах.
– Давай, на зарядку! – крикнул кто-то.
Питер выскочил, сделал три круга вокруг здания, потом принял холодный душ. Он думал, что им дадут позавтракать, но сразу после зарядки собратьев по несчастью погрузили в автобус и повезли на поле.
Во время движения Питер рассмотрел своих товарищей. Почти все молодые, смотрят угрюмо, друг с другом не разговаривают. Ну и правильно, ему тоже нет интереса знакомиться с кем-то. Им сейчас нужно выиграть матч и все, конец…
Майка, бутсы, перчатки и на поле. Встав на ворота, Питер подпрыгнул; повиснув на перекладине, подтянулся. В детстве он всегда так делал. В детстве, как давно это было… Свисток судьи прервал воспоминания, игра началась.
Никогда за всю свою жизнь Питер так не старался. Он следил за игроками, как голодная кошка следит за мышью. Когда на десятой минуте левый нападающий Кроманьонцев прорвался сквозь защиту и ринулся к воротам, Питер превратился в автомат, в автомат для игры. Он ожидал, что игрок будет бить по воротам, но нападающий неожиданно дал высокий пас направо. Мгновенно обернувшись, Питер увидел, что справа за линию защиты уже выбежал молодой игрок в зеленой майке и, наклонив голову, несется в точку встречи с мячом. За долю секунды Питер понял все. И то, что кроманьонец успевает к мячу, и что бить будет головой, и что защитить ворота он, Питер, не успеет. Отчаянно закричав, вратарь в желтой майке прыгнул вперед и, достав мяч в прыжке, перед самым носом кроманьонца отбил его кулаком в сторону.
Трибуны взорвались восторженными криками.
– Молодец! – крикнул кто-то из своих.
Питер поднялся, отряхнул со щеки пыль и почувствовал, что содрал кожу на плече. Стоило ли придавать подобной мелочи значение тому, кто готовился умереть? Питер усмехнулся и стал следить за атакой своей команды. Она развивалась успешно, но в последний момент вратарь кроманьонцев отбил удар. Глядя, как изящно молодой спортсмен прыгнул и поймал мяч, Питер почувствовал, как в его душе разливается желчь. Чертовы спортсмены, подумал он, натаскали вас, как псов, а мы? Я восемь лет в футбол не играл. Но Обреченные не сдавались. Раз за разом бросались они в атаку, и на двадцать пятой минуте их усилия увенчались успехом. Центральный нападающий, диктор назвал его Пино, пробил с дальней дистанции. Мяч ударился в штангу, отпрыгнул и попал в ворота.
– Ура, Пино!! – заорал, как безумный, Питер и бросился на колени. Его охватил восторг. Продолжительность матча – сорок
минут. Если Обреченные продержатся оставшиеся пятнадцать, победа им обеспечена.
Кроманьонцы пытались отыграться. Несколько раз они бросались на штурм ворот соперника, но фортуна была не на их стороне, счет оставался прежним: один-ноль. Стрелки часов неуклонно двигались, до конца матча оставалось три минуты. Питер уже праздновал победу, когда центральный нападающий кроманьонцев послал длинный пас на правый фланг через головы игроков. Игрок справа тут же передал мяч обратно. Защитники Обреченных не ожидали такого варианта и упустили несколько важных мгновений. Нападающий кроманьонцев воспользовался этим, вырвался вперед и без подготовки ударил по воротам. Питер кинулся на мяч, дотронулся до него кончиками пальцев, но отбить не смог. Жесткий кожаный шар слегка изменил направление, но попал в ворота. Ууу! – взвыли Обреченные, победа уплывала из их рук. Через три минуты прозвучал финальный свисток. Теперь дело решали пенальти.
Высокий статный кроманьонец вышел на позицию, разогнался и легко вогнал мяч в левую девятку ворот. Профессионалы чертовы, – ругнулся про себя Питер, он даже не успел дернуться. Однако и игрок Обреченных забил гол. Пускай не такой изящный, но гол. Питер не смог поймать ни второй, ни третий мяч, кроманьонцы легко забивали голы в его ворота. В душе у Питера начала закипать злость. Счет был три-три, но не может же такое длиться вечно. Корова! – ругал себя Питер. – Мяч поймать не можешь! Давай, работай!! Подошел следующий игрок. Это был нападающий, забивший гол на последних минутах. Питер весь превратился в зрение. И от него не укрылся молниеносный взгляд, который кроманьонец бросил на нижний угол ворот. Замерев, Питер выжидал, и в момент, когда игрок бил по мячу, бросился в левый угол. Он поймал это кожаное божество, содрав при этом остатки кожи на плече, вцепился в него руками, прижал к животу и заревел, словно бык. Стадион зааплодировал. Игрок Обреченных постоял, собираясь с силами, потом разбежался и уверенно всадил мяч под верхнюю штангу…
Питер сидел на кровати в камере. Саднило плечо, но его это совсем не раздражало, Питер еще раз переживал матч, эпизод за эпизодом. Вспомнив, как он поймал последний мяч, не смог сдержаться, по телу прошла теплая волна, а на лице появилась улыбка. Скрипнула дверь, в камеру вошел священник.
– Здравствуй, сын мой.
– Здравствуйте, отец.
Священник сел.
– Я не болельщик, сын мой, но почел своим долгом посмотреть ваше, ммм, состязание. И признаюсь, я был потрясен.
– Да, отец, я за всю свою жизнь так не играл. Спасибо тем, кто организовал этот матч.
– Давно не чувствовал на себе благодати Божьей?
– Не знаю, благодать ли это… но я словно десять лет жизни сбросил. Мне даже немного жаль теперь умирать.
Священник внимательно посмотрел на Питера:
– А что, нельзя всю жизнь превратить в такой матч?
Питер снисходительно усмехнулся, собираясь возразить, и вдруг понял, что можно. Можно набрать лишних часов для разноса посылок, а в короткие часы перерыва штудировать учебники. И всю ночь сидеть и учиться тоже можно. И Лайму вернуть можно, какая разница, кто из них виноват, если он ее любит. И можно разыскать двоюродную тетку по матери, главное, чтобы злость была, такая как там, на футбольном поле…
Священник вошел в кабинет, присел за стол Смоллеста. Хозяин стоял лицом к окну.
– Ну? – негромко спросил капитан, не оборачиваясь, – не томи.
– Они забрали заявления, – ответил священник, – все. Даже тот, безнадежно больной.
Капитан Смоллест обернулся, улыбнулся и озорно подмигнул священнику. А по городу шли одиннадцать человек, шутили, смеялись и радовались жизни…
Алпат
– Папа, а может, не поедем? – спросил Еджик, тоскливо глядя на блестящие полосы рельсов.
– Еджик, почему ты так боишься отъезда? – отец ответил вопросом на вопрос. – Ты боишься нового или жалеешь старого?
Еджик задумался. Нового он, конечно, боится, кто знает, что их ждет на новом месте. Но это можно было бы стерпеть. Нет, он не хотел расставаться со своим городом.
– Я жалею старого.
– Но ты сам признался, что ты не очень ладил с ребятами в новом дворе, за четыре месяца у тебя не появилось ни одного друга. Что же тогда?
Об этом Еджик не мог ему рассказать, это была только их с Найдой тайна. Он вспомнил, как раскрылись глаза девочки, когда она узнала, что он уезжает. – Уезжаешь? Надолго?
– Не знаю.
– На неделю, на месяц?
– Наверное, дольше.
– Тогда… тогда я буду писать тебе, часто-часто… – словно наяву услышал он тихий шепот.
Помимо воли в глазах защипало. Еджик крепко стиснул зубы:
– Давай останемся, папа.
В ответ отец крепко прижал его к груди и несколько секунд не отпускал. Это он хорошо сделал, такое лучше всяких слов действует. Вообще они с отцом прекрасно понимали друг друга, возможно потому, что матери у них не было.
Она ехала на работу в автобусе и попала в аварию. Еджик ее почти не помнил, ему тогда семь лет было. Всю его жизнь рядом был отец, и только отец. С раннего утра и до вечера отец был на работе. Еджик вставал, а дома было пусто. Он завтракал, уходил в школу, учился, возвращался, гулял, а отца все не было. Он появлялся с первыми звездами. Мылся, садился за стол. Они ужинали, рассказывали друг другу, как прошел день. В выходные они часто бродили по парку или ехали к Крестам. Кресты – это семья Найды. Так было долго, Еджик даже думал, что так будет всегда. И его такая жизнь устраивала.
В первый раз жизнь круто поменялась, когда они переехали жить в другой район. Место Еджику не понравилось. Теперь, чтобы съездить к Крестам, нужно было час трястись в трамвае. В старом месте был парк, а улицы были чистыми. Здесь парка не было, а на улицах валялись окурки и пачки от сигарет. А главное, люди оказались хуже. На старом месте отец никогда не ругался с соседями, а здесь ругался. Причем они всегда первые начинали, эти некрасивые бабки и женщины. Они часто и долго звонили дверь и уже с порога начинали зло кричать. Ребята же были сколочены в дворовые банды и занимались в основном тем, что ходили драться с такими же бандами из соседних дворов.
Поэтому, когда отец сказал, что они уезжают, Еджик сначала обрадовался. Пускай даже не в старый район, но в любом другом, наверняка, будет не хуже. Но когда он узнал, что они едут к отцу на родину, внутри у Еджика все оборвалось.
Он знал, что отец наполовину алпат. Что давным-давно он приехал из родных мест в город, встретил маму, они поженились. Но по отцу никто не скажет, что он алпат. В школе Еджик прочитал, что алпаты – народ, занимающийся сельским хозяйством: скотоводство, охота, рыболовство. И был рисунок смуглого человека в меховой шапке с узкими глазами и морщинистым лицом. Но у отца глаза нормальные, и вообще, зачем им ехать в этот поселок с корявым названием Алай?
Два месяца назад отец ездил на похороны своей матери. Еджик ее никогда не видел, просто знал, что у него есть бабушка. И вот она умерла. Отец не взял сына с собой, Еджик тогда несколько дней у Крестов жил. У дяди Катона Креста, отца Найды. Он тоже алпат, вот у него и глаза, и скулы как у алпата. Вернулся отец задумчивый, грустный. Все время о чем-то думал и вот надумал.
– Тяжело нам здесь на мою зарплату прожить, – пояснил отец Еджику. – Пока ты еще в школу ходишь, хватает, а когда учиться пойдешь?
– Я буду, как и ты, шофером, – ответил Еджик.
– Чтобы стать шофером тоже нужно год учиться.
– Ты же научил меня? – удивился Еджик.
Он правда удивился, отец научил его хорошо водить. Отец засмеялся и пояснил – уметь мало, нужно получить диплом, который дает право водить машину.
– А как же получил ты? Где взял денег?
Глаза у отца стали грустными.
– Для того чтобы я смог учиться, твоя бабушка Улашан продала восемнадцать овец и одного барана.
– Это много?
– Это очень много, сынок, это все, что они с отцом накопили за свою жизнь. А теперь овец у нас нет, продавать нечего.
– Так что, мы там будем разводить овец?
– Нет, я буду по-прежнему водить машину, а ты ходить в школу.
– Там что, шоферу больше платят?
– Нет, там люди меньше тратят.
И вот они едут в поезде. Трясется деревянный вагон, стучат колеса. Еджик смотрит в окно, сердце его сжимается от грусти. Все можно пережить, если бы не разлука с Найдой. Все у них получилось недавно, всего месяц назад. Они пошли смотреть старый город, и Найда захотела влезть на стену, а там оказалось высоко. Еджик стал подсаживать девочку и вдруг увидел, что глаза у нее голубые-голубые, бездонные-бездонные… Я буду писать тебе…
Они приехали рано утром. Выгрузили из вагона вещи и пошли вдоль станции. День был ясный, теплый. Солнце светило прямо в лицо, и Еджик шел прищурившись. Потом они повернули, и солнце уже светило сбоку. Еджик облегченно вздохнул, открыл глаза и стал смотреть на здания. Захолустье, конечно, дома маленькие, улицы мощенные камнем, но он ожидал увидеть здесь деревянные сараи и множество овец. И люди, что встречаются, обыкновенные, не алпаты…
– Вот здесь притормози, – сказал отец возле двухэтажного белого здания. – Да, оно, пошли.
Они вошли в здание. Оно оказалось большим. Правая половина, где они сейчас стояли, расширялась до полукруглого зала, а левая представляла собой коридор с деревянными дверями. Интересно, где мы, подумал Еджик, но в этот момент открылась дверь с надписью «Директор», и из кабинета вышел невысокий полный человек с узкими глазами. Алпат, сам не зная почему, внутренне напрягся Еджик. Человек скользнул рассеянным взглядом по ним с отцом, собираясь идти, и вдруг замер.
– Раздан, – обрадованно сказал он и подошел.
– Здравствуй, Ракан, – протянул руку отец.
– А это кто? – посмотрел вниз Ракан.
– Сын, Еджик.
– Здравствуй, – протянул руку директор. – Сила в руках есть?
Еджик смутился, но пожал как можно крепче.
– Молодец, вижу, есть сила, – похвалил директор. – Сколько ему?
– Пятнадцать.
– Орел! Я в четырнадцать работать пошел, в шестнадцать женился. Ладно, зайдешь ко мне?
– Зачем?
– И правда, зачем. Сейчас пойдешь вниз, оформишься у Кенжи. Машина тебя ждет, прямо на ней и поедешь. Жить будешь в Алае. Раз в месяц появишься здесь, запишешь показания счетчика, сделаешь профилактику, получишь зарплату и дальше катайся. Пора горячая, отдыхать будет некогда.
– Спасибо, Ракан.
– О чем говоришь, не чужие.
Еджик с отцом спустились вниз, где в маленьком кабинете сидела женщина средних лет с острым, словно топорик, лицом. Лицо было усталым, но голос у женщины был спокойный, деловитый. Она взглянула на них, причем на Еджика с явным любопытством. Отец поздоровался, протянул ей документы, женщина быстро записала данные.
– Вот ваше заявление, подпишите.
Отец взял бумагу, начал внимательно читать.
– Первая часть стандартная, предприятие в лице директора заключает с вами договор, заработная плата такая-то, – не поднимая головы, монотонно-заученно сказала женщина. – А что касается второй части: условий по содержанию, то их берет на себя Алай. У нас вы получаете только зарплату и на станции производите ремонт машины. Жилье, питание, школа для сына, все эти вопросы решаете в Алае.
– Неплохо, – усмехнулся отец, – вас мои бытовые трудности не интересуют, по договору это обязанность поселка. А для поселка я ваш работник, они во мне не заинтересованы, так получается? К кому мне обращаться, если мне не дадут приличный дом?
Женщина подняла голову от стола.
– Если с Алаем появятся неразрешимые вопросы, обращаться к нам. Но свой шофер им нужен, очень нужен. Не такой, который бы жил здесь и приезжал к ним, а свой. Поэтому они постараются вас удержать. Кроме того, вы местный, я думаю, это тоже сыграет свою роль.
Отец сник.
– Извини.
– Ничего, я привыкла. Выходите во двор, сейчас бригадир выгонит машину.
Женщина вложила заявление в папку с серой обложкой и поставила на полку, где уже стояло несколько десятков подобных папок.
Отец и Еджик пошли во двор. Двор был большой, как спортивная площадка. Солнце отражалось от асфальта и создавалось впечатление, что это озеро с чем-то густым, горячим, как кисель.
В этот момент сбоку задом быстро подъехала грузовая машина с деревянными бортами. Кабина у нее была угловатая, словно взяли металлический куб и присоединили к кузову. Еджик неплохо разбирался в марках грузовиков, но эту не знал. Из машины выпрыгнул коренастый мужчина отцовских лет, подошел к ним. Лицо у него было недовольное.