Дворянин из Рыбных лавок

Глава 5,
в каковой Натан вводит в курс расследования сначала друга казака, а потом чиновника по особым поручениям

Натан поспел как раз на ужин (общий с найманими работниками). Постный (ох строг тут пасхальный пост!), простой, однако вкусный. Натан понял, насколько был мудр, не взяв, по примеру других, третий расстегай до кофею. Впрочем, на большее, чем половинные казацкие порции, его после двух расстегаев всё равно не хватило.

Атмосфера за столом была одновременно и строгая, и раскованная. Строгая – потому что к еде относились с уважением, даже почтением, боясь и крошки обронить иль юшку не доесть, не вымакав ее сими крошками. А вот друг друга при этом весело подначивали. Особенно доставалось нанявшимся к Кочубеям бондарю Осипу да работнице Луце. По взорам, бросаемым ими друг на друга, даже и не столь частому гостю, как Натан, была видна их закоханість. При сём шутки не переступали некоей грани, за которой начинались бы оскорбительные грубость и неприличие.

После ужина Горлис с Кочубеем пошли по традиции в их обычную ставку, располагавшуюся в большом «шалаше» (который Натан скорее б назвал маленькой уютной беседкой). Это было на дальнем краю участка, за Осиповой бондарнею. Степан взял прапрапрадедову люльку («Люлька краще, чем хата!» – приговаривал он, имея в виду, что самый старший их брат остался с женою в усатовской дедовой хате), набитую степными травами. А вот тютюн он не признавал. Набивая люльку, Кочубей по обыкновению напевал песню, каждый раз одну и ту же. Из нее Горлису удавалось расслышать немногое: отдельные слова, год, кажется, 1791-й, да имя Катерина в ругательной вроде бы коннотации, да еще что-то. Закурив, молодой казак пускал дым, аромат коего Натану нравился. При этом сам он не курил, обходился на подобных обсуждениях кувшинчиком узвара или киселя, что там Ярына сготовит.

Как мы помним, прошлой весною, сразу же после выхода из одесского карантина, Натан попал в халепу с портовой босотой, из которой Степан, гужевавший там, его выручил. После этого казак стал не просто приятелем, но важным лицом для дел таких, как сейчас, – особенных. Натану нужен был собеседник, проницательный и умный, причем не книжно, а практически. Степан в этом смысле походил на Эжена Видока. Он и внешне напоминал его – крупный, сильный, только молодой. И намного добрей, открытей, как по рождению, так, видимо, и потому, что не имел такого опыта хождения по тюрьмам. Кочубей просил звать его Степком, сам же называл Горлиса Танелею. Натан не сразу даже понял, что это значит, но потом догадался: сие – производное от Натаниэля, и противиться не стал. Забавно: однажды, когда Кочубей говорил о каком-то из казаков, то назвал его имя – Даныло. И вот тогда Горлис понял, почему именно такое именование выбрал его приятель. Танэля и Даныло в Степковых устах звучало почти одинаково, а значит, привычно.

И вот Танеля начал пересказывать события с самого утра, с приезда Дрымова, стараясь не упускать деталей. А надо сказать, что в пересказах он, с детства привыкший делать это перед сестрами, был очень ловок. В Натановом изображении любое, даже зряшное происшествие начинало казаться чрезвычайно интересным и познавательным. Что уж говорить о такой истории, как сейчас, не пустой.

Когда Натан закончил с общим описанием устройства лавки и с рассказом соседних торговцев о Гологуре, Степан, пыхнув дымом, переспросил его:

– Так ти мовиш, Танелю, что бочка там только одна – в лавке галагановой…

– Гологуровой!

– Та, вибачаюсь, гологуровой. Это в нас казаки такие есть Галаганы, то ж то в голове плутается… Значит, в лавке того Гологура – только одна бочка для соленой рыбы, оселедця. И то – сильно соленая?

– Да.

– И цены он ставил низенькі такі, чтобы поскорее всего позбутися?

– Именно так.

– Отако… Быстрый оборот – это, конечно, добре. Но справный торговец рыбой у нас в Хаджибее так хозяйство не правит, а имеет несколько бочек помельче. И в них – разную рыбу, разной солености. Потому что покупці, то ж таке – они разное любят. Так что странная лавка получается, очень странная – с одной бочкой-то.

Натан соглашался с этим заключением и даже испытывал некоторую неловкость, отчего сам не додумался сразу же, еще находясь в лавке. Это ж так очевидно. Но он настолько увлекся поисками, что до умозаключений как-то не дошел. Кроме того, Натан давно оторвался от практической жизни, привычной в Бродах с отцовскими лавками. А в квартале Маре он был только на реализации. Вообще в последнее время, почти уж три года, как жизнь его была слишком книжная – то учебная, то канцелярская… Еще и поэтому ему так полезен был Степанов взгляд, цепкий и практический.

Далее, рассказывая о барской одежде, найденной в лавке в потаенном месте, он сам уже подавал это как подтверждение странности лавки, использования в ней торговли лишь в качестве ширмы, прикрытия. Однако и прерывать Степановы рассуждения, для него уже также достаточно очевидные, не стал. Зачем мешать человеку лишний раз чувствовать себя умным и проницательным?

– Ну от, – продолжил Степко, попыхивая трубкой, – сталося, як гадалося. Панская одёжа. Один набор. Ну что за это можно думать? Вот прямо Гологур убил какого-то пана да одежу снял да спрятал? Дурня. То на переодёвку, или самому этому торговцу, или кому-то из его знакомых. Там скобы на дверях с внутренней стороны есть?

– Есть, – ответил Горлис после некоторого раздумия.

– Отож. Значит, замок и изнутри можно навешивать, закрываться для разных случаев. И как убили – тоже за то же: панская гибель, как на дуэли прямо. С шести шагов да в сердце. Если бы простые свойские разборки были – то там бы скорее нож или дрючок. А тут пистоль – панские дела.

– Или войсковые, – заметил Натан, застеснявшийся молчать совсем уж долго.

– Или войсковые, – немедля согласился Степан и тут же хитро усмехнулся. – Но ты же не за казаков наших речь имеешь?

– Нет. А что? Что сейчас с казаками такого? Вроде уж полгода, как ничего не меняется.

– Ну, не сказать, что совсем не меняется. Просто действий никаких не было. А что у вас там в губернаторских чинах говорят?

Натан пересказал канцелярские новости, пересуды об Одессе и окрестностях.

Тут Степко слушал с особым интересом. И в конце покивал головой:

– Саме те. Те саме. Щоправда…

– Что «правда»?

– Щоправда, трындежу разного и в нас тут много.

– С кем разговоры?

– Та с казаками нашими, черноморцами, что не хотят ехать на Кавказ, воевать его. Вроде как зовут ехать в Буджак, аж до Дуная. Но хлопцы не сильно хотят, опасаясь, как бы не пришлось воевать со своими, с Задунайской Сечью, которая у турок служит, потойбіч Дунаю…

Думая рассмешить Степка, Натан рассказал подробней о спорах по линии порто-франко и войне вокруг подряда на ее обустройство. Но тут Степан, напротив, обозлился:

– Та не смешно то, друже. Геть не смешно. Ну, понятно, что они чубятся за гроши большие – кто хапнет. Но ты знаешь за то, где граница пройдет по местам нашим?

– Здесь?

– Та не. На хуторах наших, у лимана. Знаешь?

– Нет.

– А вот как раз помеж Усатовских хуторов и Нерубайских. И что ж то случайно, что ли? Столько земли пустынной огораживают порто-франковой линией. А вот тут нас именно ею рассечь хотят. Как будто за Нерубайские завести ее нельзя.

– Почему ж так?

– А через то, что побаиваются нас. Два казацких хутора границей разделят да посты с солдатами поставят. Вот им и спокойней будет. Потому как… Усмиряли казаков, що аж захекались. Та й ми ж не горобці в пыли талапаться… – Степан прикусил язык, осмотревшись по сторонам, и стал говорить потише: – Оттого и везут наших отсюда да подале. А вместо нас сюда – с разных краев, первей всего османских, да побольше: греков, сербов, болгар, арнаутов, молдаван…

– Но тебя же оставили?

– Так. Меня оставили, – ухмыльнулся Степко и сказал громко: – Потому что я сильно верноподданный!

Казак-селянин-горожанин выбил выкуренную трубку об край ограды «шалаша» и продолжил уже серьезно и снова тихо:

– Нас оставили, потому как батько да дед сильно помогли, когда казаки Хаджибей штурмовали с воды и с суши. К тому ж ихняя хитрость такая – не с потрохами нас искоренять, а потроху. Вроде мы есть, верные казаки Их Величеств, а вроде нас уже и нет, почти не осталось. Вместо ж казаков – предместье, селяне, селюки…

– Вот, кстати, Степко, давно хотел спросить. Что ты за песню напеваешь с числами какими-то? И дальше там тоже – что-то интересное.

– Та ну, Танелю, не зараз. Позже как-то.

– Хорошо.

Напоследок Горлис передал общую договоренность – встретиться у Рыбных лавок, как стемнеет. С оружием, конечно, поскольку ехать предстояло довольно далеко.

* * *

Добравшись домой на Гаваньскую, Натан поискал солнце на небе – еще довольно высоко. У него оставалось несколько хороших часов отдыха. Быстрей, быстрей в кровать, чтобы провалиться в сон, потому что вечер и ночь будут трудными. Он же чувствовал себя вполне истощенным сегодняшними непрерывными событиями. Но едва Горлис стал проваливаться в сладкий, целебный сон, как появилось нечто беспокоящее и мешающее. Сознание не хотело воспринимать сего и сопротивлялось. Поэтому начало сниться, что он смотрит на дятла, красивого такого, разодетого в трехцветные перья – белые, красные и иссиня-черные. Стучал дятел вежливо и с повторяющейся частотой: три раза подряд постучит, подождет, постучит, подождет…

Да, организм, жаждущий сна, сопротивлялся, но поскольку длилось это довольно долго, то сон всё же стал уходить. «Не спи, всё равно спать сейчас не сможешь, вставай!» – будто бы говорила ему часть его же сознания, во сне странным образом несколько отделившаяся. И будто подброшенный пружиной, Натан принял вертикальное положение.

Стучали в дверь. Это был лакей, одетый, конечно, не так красиво, как дятел из сна, но тоже недурно. Прибыл он на специально поданной карете, ждавшей тут же у Натанова дома. Лакей подал даже не визитную карту для приглашений, а целое письмо в конверте, на котором красиво с вензелями было написано: «Г-ну Натаниэлю Горли». Адресат, то бишь г-н Натаниэль Горли, вскрыл конверт. Письмо было от коллежского советника Новороссийской канцелярии Евгения Вязьмитенова, приглашавшего на срочную конфидентную встречу. Сон мигом прошел, и в тело выплеснулась изрядная порция новых жизненных соков.

Вязьмитенов! Имеющий большую силу одесский чиновник по особым поручениям. Должность давала ему право заниматься широчайшим кругом дел. И он им пользовался. Вообще, учитывая, что граф Ланжерон не был большим любителем административной работы, в его канцеляриях каждый брал столько работы, власти и ответственности, сколько мог взять и унести. После того еще – оградить от коллег чиновников из своей и соседних канцелярий, и при всём том не разозлить Александра Федоровича. А тот иногда в канцелярии всё же наведывался и в них умел слушать, что на ушко шепнут…

Словом, в таком приглашении отказывать никак нельзя. Натан поменял сорочку, надел лучший жилет к лучшему сюртуку, лучший цилиндр, лучшую обувь и пошел в карету, запряженную четверкой. Далеко ехать не пришлось: Вязьмитенов жил в уютном двухэтажном доме на Елизаветинской. Еще одна приятная неожиданность ждала гостя если не на входе, то в гостиной. При всей разнице в чинах, в положении, в происхождении, в конце концов (последнее, что касается Горлиса, в Одессе вообще оставалось неизвестным почти для всех, что, как мы помним, способствовало распространению слухов и фантазий), коллежский советник встретил его вместе с супругою Анастасией. Посмотрев на нее, молодой человек сразу подумал, что вот уж кто бы осмеял его Росину с ее белыми «античными» платьями, так это госпожа Вязьмитенова. Она была одета по последней парижской моде. По крайней мере, когда Горлис последний раз был в Париже, то там была именно такая мода.

Точнее – одно из модных проявлений. Платье не однотонно белое, а полосчато-многоцветное. И талия не завышенная, а находящаяся на месте, где ей положено находиться, была опоясана кушаком с изящной тонкой вышивкой. В тон всему этому – нечто вроде чалмы с ярким пером (подумалось, что день, начинавшийся как рыбный, переходит в птичий вечер). Впрочем, справедливости ради следовало отметить, что такие ориентальные мотивы в бывшем османском Хаджибее и ввиду близких турецких границ смотрелись природно. Не говоря уж о том, что подобрано всё было со вкусом. А зеленая полоска прекрасно гармонировала с такими же глазами хозяйки.

Вязьмитенова, взглянув на Натана, поняла, что ее наряд оценен по достоинству (ну вот что ей, казалось бы, позитивное мнение Горлиса, однако ж для женщины никакой ободрительный взгляд лишним не бывает). После галантного приветствия гостя ему предложили развлечься десертом. Абрикосовое мороженое с кофеем по-гречески. Натан не смог отказаться. Откушав, прошел в кабинет к Вязьмитенову.

Прикрыв двери, тот испытующе посмотрел на гостя: вполне ли тот понял, какая честь ему оказана и сколь высоким доверием он облечен. Горлис изобразил на лице выражение самое внимательное и чиновное, на какое только был способен. Коллежский советник, удовлетворившись этим, приступил к делу.

Прежде всего обрисовал широкую политико-дипломатическую картину – от столь близкой России аристократической республики Ионических островов до волнений диких горцев на Кавказе. И лишь потом Вязьмитенов перешел к главному. А именно: все знают, что чуть более месяца осталось до приезда в Одессу Его Императорского Величества Александра I. Весь город жаждет показать ему наилучшие достижения. Одежда человека высокого происхождения, найденная на месте убийства в каких-то старых лавках, к таковым явно не относилась. Более того – вызывала основательную тревогу. Правда, пока никто из приличных семей не заявлял о пропаже своих домочадцев. Однако оное может произойти в любой час. Поэтому желательно как можно быстрее прояснить суть разбираемого дела…

«А вот это интересно», – отметил про себя Горлис. Значит, Дрымов докладывал сегодня по инстанции немедленно – самому одесскому полицмейстеру, а, может, и напрямую чиновнику по особенным поручениям. (Так или этак – на будущее полезно знать установление такой прямой линии связи.) И из-за найденной парадной одежды с цилиндром версия о возможном убийстве дворянина принята одесскими властями за основную.

Хорошо бы понимать, как они сие представляют. Как-то так, что ли: Гологур убил дворянина, причем, не повредив сорочки. Тело его куда-то упрятал. Одежду сохранил в потайном месте в лавке. После чего и сам был застрелен кем-то… Видно же, что слишком сложно и громоздко. Почти наверняка всё иначе: найденной барской одеждой зачем-то пользовался Гологур. И он же делал некие дела, используя для этого торговлю в рыбной лавке как прикрытие… (Впрочем, как учил Видок, не нужно впадать в самолюбование и самомнение – твоя версия тоже может оказаться ошибочной. В то же время чужая ошибочная версия может быть в чем-то верной.) Но для власти реальная смерть простого торговца не была чем-то экстраординарным, а вот возможное убийство дворянина – именно таковым и было.

Вязьмитенов тем временем продолжал:

– К тому же, господин Горли, отдельную тревогу вызывает то, что преступление произошло в лавке, откупной у русского дворянина, занимающегося негоцией, Никанора Абросимова…

(«Ага, так Абросимов – не купеческого сословия!» – снова отметил для себя Натан.)

– Полагаю, что это могут быть провокации недругов оного достойного человека. К примеру, есть столкновение интересов русского негоцианта с другим одесским купцом, неким Платоном Ставраки, который, кстати, строит два других угловых корпуса в квадрате Вольного рынка. Кто знает, может, сие убийство – происки именно против русского негоцианта…

«Так, вот это тоже хорошо», – мысленно отметил Натан. Похоже, за показной и исключительной заботой об интересах государства и безопасности государя скрываются финансовые интересы. Видимо, Вязьмитенов стоит на стороне Абросимова, его прожектов, а с учетом его поста, может быть, имеет там хороший процент, поскольку сам он негоциантскими делами по должности заниматься не может. А против деловой кумпании Абросимов – Вязьмитенов выступает партия Ставраки. Тоже сильная, поскольку греки с арнаутами имеют в Одессе большое влияние. В России, особенно на завоеванных югах, православные выходцы из турецких Балкан сейчас не на последних ролях.

И вот наконец Вязьмитенов выходил на эмоциональный пик своего наставления:

– Также, господин Горли… Также… Также… Также… – Показалось, что Вязьмитинов набирает разгон перед тем, как сказать то, что в мыслях созрело более всего и даже, пожалуй, перезрело. – …Также нельзя забывать о мятежном духе Герцогства Варшавского, который не развеялся и продолжает тревожить умы некоторых польских подданных Его Величества – в нынешнем Царстве Польском!

«Ну, вот – еще и поляков приплел в довесок, – подумалось Натану. – Если кратко итожить, то что же выходит. Основной акцент – тревога за безопасность государя императора. Но обосновано сие довольно скверно. Далее – весьма заметный меркантильный интерес, в виде поддержки купечествующего русского дворянина Абросимова и натравливания на его конкурента – греческого купца Ставраки. Да вот еще в конце – выступление против поляков. Непонятно, правда, чего тут больше – единения с общим настроением русского общества или тоже какой-то личной заинтересованности».

По окончании аудиенции Натан, уже несколько сонный, все нужные слова говорил совершенно механически, не вполне осознавая, что отвечает, чему улыбается и куда идет. Надеялся, что привычные реакции не подведут. Господин Вязьмитенов был так любезен, что велел кучеру отвезти Натана туда, откуда взяли, – домой. Солнце было уже низко. Времени совсем мало. Но спать хотелось неимоверно. Юноша разделся, бросил вещи кое-как и завалился в кровать, настраивая себя, что поспит совсем немножко…

И это сработало. Минут через сорок он вскочил как ужаленный. А умывшись холодной водой, почувствовал себя просто великолепно. Натан достал из чулана одежду для работы черной и грязной, но не в этическом смысле, а в буквальном. Сапоги пришлось поискать подольше, поскольку давно их не нашивал. Осмотрел их, поднеся к окну. Грязноваты, поскольку, сняв, сразу упрятал подальше, не отдав Марфе на чистку. Да не страшно, чай, не на бал идет. Надо также было снарядиться по-военному с учетом некоторой опасности путешествия. Зарядил свой небольшой, но верный пистоль, спрятал его в карман, проверив, насколько легко и быстро будет его оттуда достать. Надел и подогнал сшитые по заказу дядюшки Жако ножны для ножа Дици, подаренного старым верным Дитрихом. Опять же – встал на изготовку, проверил насколько ловко сможет достать Дици. Хорошо. Задумчиво посмотрел на тяжелую трость, подаренную дядюшкой Жако. Она и сама по себе неплохое оружие, а в паре с Дици еще более грозна. Но всё же выглядит для такой поездки странно и даже смешно – мужицкая рабочая одежда и… изящная трость (мало кому ведомо, как она тяжела и по-боевому отцентрована; впрочем, и слава богу, что не знают!). Нет, не стоит брать трость. Обойдется пистолем да ножом. Ну, вот и собрался. Можно опять прилечь, пока Дрымов приедет. Нет! Сперва нужно сходить к Росининому жилищу, оставить ей записку, что занят сегодня. Она прочтет, как из театра возвратится.

Встал за рабочее бюро, написал записку. Отнес, просунул ее в щель между дверью и полом. Скоро вернулся домой. Что ж, вот теперь можно и еще прилечь. В снах, пусть даже и коротких, ему часто снились родные места и родители. И это была единственная возможность повидать их…

I. Натан Горлис. Судьба
Броды. Начало

Наум Горлис, взявший любимую жену Лию из славного рода Абрамовицей, проживал с нею и пятью детьми в городе Броды, что на самом краю австрийских земель. Он занимался торговлей и довольно успешно, что позволяло содержать семью да еще держать прислугу (причем из гоев). Абрамовицы в этих краях давно жили, уж и не вспомнить, с каких пор. А вот Горлисы переехали сюда из Виленских краев в те недавние времена, когда Речь Посполита была еще жива (хоть и еле дышала). От отца Науму остались небольшой фольварк на берегу славной речки Болдурки и семейное купеческое дело. Этой работы тогда многим хватало.

По примеру адриатических портов Австрии, Триеста и Фиуме Бродам дали права порто-франко. Что, не верите? Скажете, мол, неширокая и неглубокая Болдурка на Адриатическое море ничуть не похожа? Ну, ваша правда – ничего общего. И что с того? Броды стали сухопутным портом, в котором вместо торговых парусников – тяжко груженные телеги, идущие с севера на юг и с юга на север. Но более всего – с запада на восток и с востока на запад.

Местные конопля и лен, воск и мед, обработанные в Бродах и окрестностях. Поступающие через границу из Русланда меха, шерсть, щетина, перья, сахар, чай. И еще драгоценные камни – из глубин России, жемчуга – из далеких японских и китайских морей. А с запада прибывали лучшие ткани, промышленные товары, разные изысканные вещи и украшения. Когда ж начались наполеоновские войны, морские «континентальные блокады» – вот тогда наступил расцвет Бродов. Он стал самым, пожалуй, богатым городом Королевства Галиции и Лодомерии (так стало именоваться в составе Австрийской империи бывшее Рутенское воеводство Речи Посполитой).

Впрочем, постойте. Преувеличивать не будем. Наум Горлис был успешным человеком, но не богатейшим из местных купцов. Самые полноводные торговые реки обходили его стороной, лишь слегка омывая. Горлис держал несколько лавок как в самих Бродах, так и вокруг – в местечках поменьше. Занимался коммерцией по части продуктов и мелкой галантереи. Последним особенно гордился. Это было его придумкой, его находкой. Он покупал у рутенских крестьян изделия их ловких умелых рук – украшения для дома и двора, из дерева, кованого металла, шерсти, войлока, меха; игрушки, в том числе механические. После чего с женой, а потом и дочерями, добавлял им панского лоску и выгодно перепродавал. Причем не только в лавках, но и под личные господские заказы, в том числе – от польских магнатов, владевших здесь премногими землями.

Но не это, ох, не это было мечтой или даже мечтами Наума Горлиса. Их у него было две. Во-первых, он хотел настоящей большой торговли, совмещенной с промышленным производством. И еще – желал счастья еврейскому народу, такого, каким он его понимал, видел. Да, господа, Горлис-старший был горячим сторонником гаскалы, того, чтобы европейское Просвещение пришло в еврейские дома и навсегда в них осталось. Конечно же, не оскорбляя старую веру, законы, но дополняя их. Поэтому Наум хотел и всё для этого делал, чтобы его дети были одновременно и евреями, и европейцами.

Но вернемся к первой мечте о большой торговле и промышленном производстве. Вот, скажем, если посмотреть через границу, в подольских губерниях, отошедших недавно Русланду, росла прекрасная пшеница. И ею торговали исключительно в виде зерна. Что было попросту глупо. Зачем столько расходов на транспорт, когда зерно можно переработать на месте и дальше везти уже легкую вкусную вермишель? Это была его идефикс. «Надо делать вермишель!» – говаривал часто Наум. И не только говаривал, но и готовился к тому, чтобы начать делать. Он откладывал деньги, производил расчеты, приценивался к оборудованию, присматривался к поставщикам сырья и реализаторам продукции. Но, увы, каждый раз что-то мешало воплотить прожект. В последний раз – в 1809 году, когда уже всё было готово для начала его осуществления. И тут нежданно грянула австрийско-польская война. В которую вскоре ввязались и Франция, и Россия (обе – на стороне Герцогства Варшавского, хотя, если точней… Ну, в общем – сложно там всё было).

Как человек верующий, Наум стал подозревать, что, видимо, там, Наверху, почему-то не очень хотят расширения его дела. Но если так, то, может, к его сыну Натану судьба будет более благосклонна?.. О! Вот мы и вернулись наконец к Натану Горлису, со слов о котором всё начиналось.

Ну, конечно же, во всех своих дочках – Ривке и Ирэн, Сарре и Сесилии – Наум души не чаял. И, вы знаете, я скажу больше! Может быть, даже решусь заметить, что их он любил сильней, чем сына. Но всё же, всё же… Понимаете, слово «любовь», пусть даже и отцовская, здесь не совсем подходит. Наум обожал быстроглазых дочурок. Но Натан, Натан – это другое… Это была его отцовская надежда. На то, что Б-г, он же Бог, даст мальчику то, в чем, по большому счету, отказывал отцу – Удачу. Поэтому рождение Натана стало водоразделом в истории их семьи. Про любимых Ривку и Ирэн говорили: «Те, что до Натана». Про обожаемых Сарру и Сесилию: «Те, что после».

А вот из своего сына Наум целенаправленно растил не просто хорошего человека и правильного еврея, но идеального негоцианта. Что ж это означало? Что мальчик, конечно же, учился в хедере (Талмуд, алаха, лашон а-кодеш и прочая, прочая, прочая). Но кроме того изучал множество других предметов. Прежде всего – математику и деловодство, историю и географию (имея в сих областях преизрядные знания и большую библиотеку, отец сам учил сына). И конечно же – языки, языки, языки… Тут люди, хотя бы немного знающие быт Королевства Галиция, скажут автору – эка невидаль. В Бродах, дабы вести серьезные дела, нужно всякому знать пять-шесть-семь языков. Ну, вот считайте (лучше загибать пальцы, чтоб ничего не забыть). Прежде всего два еврейских языка – бытовой да Святой, из Писания. Конечно же, державный язык – немецкий (между нами говоря, тут тоже два несколько разных речения – бытовой, местный, и высокий, Hochdeutsch, но они всё же близки). Важным остается недавний державный – польский, на котором изъясняются многие богатые почтенные люди, магнаты. Далее – народный, рутенский, язык, которым пренебрегать также не можно, поскольку на нем общается преобладающее население галичанских краев. Ну и московская речь (некоторые еще говорили – москальская, но тем, кто общался с российским чиновничеством в Радзивиллах и не желал с ними ссориться, оное слово следовало забыть). А это – державный язык на необозримых просторах, начиная от Радзивилловской таможни и кончая Великим океаном (который также называют Тихим), и чрезвычайно полезное знание для ведения дел с тамошними деятелями.

Это всё, так сказать, обязательная лингвистическая программа в приграничных Бродах. Но, начиная с больших европейских войн, в которых Франция указывала, как всем следует правильно жить, стало несомненным, что без французского языка в серьезных делах теперь также невозможно. Начали учить Натана французскому. Но не только… После того как французский император Наполеон потерпел сокрушительное поражение от русского генерала Зимы, появлялись еще варианты. Было очевидно, что Австрия полностью вернет себе италийские территории. Значит, торговля с теми краями чрезвычайно оживится и итальянский не помешает. Однако, с другой стороны, ежели мыслить глобально, то понятно, что в Европе, а значит и мире, победила прежде всего Англия. И английский теперь более чем желателен (причем не только для тех, кто хочет знать всё о новинках лондонских денди). Наум собирался навесить на мальчика оба языка. Но тут уж Натан взбунтовался почище якобинцев, говоря, что у него нет ни свободного времени в дне, ни свободного места в голове. Так что от певучего итальянского пришлось отказаться.

Кстати, пением Натан тоже занимался (у него был абсолютный слух, что помогало хорошему произношению при освоении «двунадесяти языков»). И еще – танцами и европейским этикетом… Кто же учил его сим премудростям разной степени серьезности (а равно несерьезности)? Тут Наум очень гордился своей расторопностью и находчивостью, поскольку все эти предметы мальчику преподавала одна и та же бонна – фройляйн Карина (представляете, какая выгода за счет оптовой сделки!).

Карина была трансильванкой. Но довольно рано уехала в столицу и долго работала в Вене. Последние лет 10–15 была и гувернанткой, и стряпухой, и сиделкой у одной пожилой французской аристократки. Та бежала от революции и при этом сумела сохранить не только голову, но и кой-какие семейные драгоценности на ней и на шее. Поэтому жила в Австрии не так чтобы роскошно, но безбедно. Когда хозяйка умерла, то Карина решила, что денег, накопленных за годы честной службы, для обитания в пышной дорогой Вене у нее не так уж много. А вот для уютных зажиточных, однако куда более экономных Брод – в самый раз.

Карина, имевшая проблески венско-парижского лоска (каковой при внимательном отношении передается от человека к человеку наподобие зевоты), стала довольно заметной личностью в Бродах. Наведя справки о ней, Наум быстро смекнул, как ее знания и умения можно использовать на пользу своей семьи. После не очень долгой торговли об условиях работы Карина переехала в фольварк Горлисов, став учительницей Натана и его сестер. Кроме явной педагогической одаренности у нее было еще одно ценное дополнение: богатая библиотека, среди прочего завещанная хозяйкой. Там имелись ноты, французские романы, почти исключительно сентиментально-амурные, а также учебники французского языка, специально для нее купленные. По учебникам и под руководством хозяйки-француженки Карина выучила ее язык, что для трансильванки несложно. Причем с прекрасным, хотя и несколько устаревшим парижским произношением. Потом же долгие часы услаждала слух хозяйки чтением душещипательных и слезокапательных романов. Завидная старость – сидеть в кресле-качалке у большого окна, выходящего на Goldschmiedgasse^[12], гладить любимую левретку, чуткую к каждому движению, и слушать сентиментальные романы, пробуждающие сладкие воспоминания…

Разумеется, отношение Натана к сей литературе было совершенно иным. Он и Тору читал как собрание войн, боев, сражений. Описание схватки Давида с Голиафом или побивание филистимлян ослиной челюстью знал наизусть, при произнесении этих слов испытывая приятную колющую дрожь в руках. Почему? Да потому что на лужайке перед Болдуркой не раз повторял – с максимальной приближенностью к описываемой реальности – сии подвиги. Причем пращу сделал саморучно (ну, ладно-ладно, не совсем сам, а под руководством Дитриха). А настоящую ослиную челюсть выменял у своего приятеля, рутенского мальчишки, в семье которого Наум закупал самые большие партии игрушек и прочих изделий.

Легко представить, какую тоску вызывала в Натане сладковатая любовная муть французских романов. Одно хорошо – когда мальчику бывала нужна некая помощь от сестер, он сажал их в кружок и живо, в лицах, изображал сюжет очередного романа, после чего они исполняли прошеное. Впрочем, не ранее, чем сюжет бывал рассказан до конца. Но, как часто случается в жизни, всякие мучения раньше или позже вознаграждаются.