Искушение второе, или Исход "пришлых" (Андрей Олев, пилот-исследователь)
…Под вечер, перед самым уходом "пришлых", Фалин поднялся в номер Андрея. В руках он держал две кассеты, на таких пилоты обычно сдавали свои видеорапорты.
– Не помешаю? Надо бы поговорить…
– Пожалуйста, – Андрей указал на кресло и сам сел напротив, он сразу догадался, что "пришлые", должно быть, закончили свои расчёты, и теперь Фалин пришёл сообщить решение. Сердце у Андрея болезненно сжалось.
– Мы закончили расчёты, – действительно сказал Фалин. – Есть довольно гладкое решение. Мы обсчитывали трансформацию для Зиминых, на всякий случай посчитали и для вас, так что, в сущности, всё готово, процедуры просчитаны. Только это надо делать сейчас, пока мы можем создавать наведённые тромбы…
Он что-то ещё говорил, а Андрей мучительно пытался вспомнить, где он слышал что-то подобное.
"Что-то такое Хализов говорил… – тягуче вспоминал Андрей. – Что-то такое насчёт тромбов… Ну да, – воспоминание неприятно кольнуло Андрея. – Он тогда так и сказал – они сами наводят тромбы…"
– Вы слушаете меня? – спросил вдруг Фалин, и Андрей очнулся.
– Да.
– Я говорю, трансформация возможна и другим способом, но это гораздо болезненней – некоторое подобие физической смерти, определённого рода взрыв при выходе из Канала. Это, повторю, болезненно и оставляет много разнообразного мусора во внешней среде – вещества и паразитной информации, и лучше бы всё сделать сейчас. Что вы решаете?
– Нет, нет, – торопливо, может быть, даже слишком торопливо сказал Андрей. – Спасибо!
– Не уверен, что тут есть повод для благодарности, – помолчав, сказал Фалин. – Вы торопитесь. Напрасно. Вы ведь уже сейчас больше там, чем здесь. Я вас ещё по училищу помню. Если не ошибаюсь, это с вашей лёгкой руки мы называли его "лётным узилищем" из-за скудного числа полётных часов. Хотя тогда большинству этих полётных часов было выше головы…
Он в задумчивости помолчал. Потом лицо его оживилось, словно от догадки.
– Слушайте, Андрей Ильич! – сказал он. – Уж не обиделись ли вы, паче чаянья, на Канал? Что-то, вроде "много званных да мало избранных", нет?
Андрей не ответил.
– Так вот, поверьте мне, Андрей Ильич, вы-то как раз избранный.
– Вами? – спросил Андрей.
Фалин с досадой качнул головой:
– Значит, угадал, вы всё-таки обиделись на Канал. Как мальчик…
– Это пустой разговор, Глеб Евгеньевич, – прервал его Андрей. – Спасибо за приглашение, но…
– Да поймите же, это вовсе не повод для благодарности!.. – перебил его Фалин.
– Ну, неважно! – может быть, резче чем ему хотелось, сказал Андрей. Разговор становился ему неприятен. – Бог с ним, с избранием! Одного Хрунова оставлять расхлёбывать кашу, которая завариться, по-любому было бы неправильно…
Фалин внимательно посмотрел на него.
– Как вам удалось не повзрослеть?.. – он вновь, на этот раз озадаченно, качнул головой. – Вы просто не выросли. Все выросли, даже, наверно, постарели, Городок, Канал, все мы; все, кроме вас… – он помолчал, покусывая нижнюю губу. – Ну, ладно. Давайте тогда о "каше". У вас с Хруновым могут быть неприятности из-за Зиминой и, главное, из-за детей. Может, нам перед отлётом связать вас? Запереть где-нибудь, я не знаю, что-то ещё?
Андрея вдруг разобрал смех.
– Хорошо бы кляп в рот! Из рваного носка! – весело сказал он, и давящая неприятность разговора внутри него вдруг исчезла. – Бросьте, Глеб Евгеньевич, что за кино?..
– Ладно, – тоже усмехнулся Фалин, как показалось Андрею, с облегчением. – Но вот это возьмите, – он протянул принесенные кассеты.
– Что это?
– Тут заявление Зиминой, о себе, о детях, может быть, окажется полезным. И моё обращение. Ничего конфиденциального, можете посмотреть, но лично для вас там ничего нового нет.
Андрей взял кассеты и положил на журнальный столик.
– Теперь давайте имущество делить… – сказал Фалин. – Мы хотим забрать кое-что из аппаратуры, в основном по тромбовой тематике, это здесь уже никому не будет нужно, буквально, пять-шесть приборов, и свои отчёты. Как я понял, в последнее время они даже не приходовались. Вы не возражаете?
– Ради Бога. Аппаратура числится за вами.
– Но с вас всё равно спросят…
– Разве только за это?
– Это верно, – сказал Фалин. – Тогда мы начинаем погрузку.
– Сейчас?
– Да. Мы уходим этой ночью, примерно через четыре часа… – Фалин заметил, видимо, удивление, скорее даже, недоумение Андрея и добавил. – Мы не предупредили заранее, не обижайтесь. Мы не хотим, чтобы нам помешали. Я думаю, вы поймёте…
…Когда Андрей спустился на улицу, "пришлые" уже вывели пять первых капсул на взлётно-посадочные площадки и занимались погрузкой, остальные четыре также грузились в ангарах. "Пришлые" работали молча и сосредоточенно, скупо обмениваясь короткими фразами. Хрунов возле одной из капсул возился с заправкой.
Андрея не покидало ощущение иллюзорности того, что происходит, ему казалось, что всё это не может быть всерьёз, что вот сейчас кто-то скажет: "Ну, довольно", и всё остановиться, а потом отмотается назад, как в обратной съёмке.
К нему подошёл Фалин.
– Андрей Ильич, мы заканчиваем. Вы не могли бы сходить за Зиминой, им уже пора?
Андрей ответил не сразу, ещё секунду сомневаясь, словно ожидая той самой команды, но её не последовало. Фалин выжидательно смотрел на него.
– Да, конечно, – кивнул наконец Андрей и, повернувшись, пошёл обратно к главному корпусу.
Андрею вдруг захотелось что-нибудь подарить Родиону на память, хотя он не очень понимал, что это значит – память в той дали (или глуби, или выси), в которую отправлялся мальчик. Он зашёл по пути в свой номер, и на глаза ему попалась табличка "Не умничай!", которую он всегда ставил на стол, когда Родион приходил к нему на занятия; он сунул её во внутренний карман лётной куртки, потом подошёл к номеру Зиминых и постучался в дверь.
– Да, – отозвался голос Лены Зиминой, и Андрей вошёл.
Зимины сидели в полутьме, горел только светильник на стене, под которым, Родион, видимо, читал книгу до того, как появился Андрей. Зимина сидела в кресле у окна, одетая Верочка спала, разметавшись на диване.
Лена и Родион смотрели на него.
– Пора! – сказал Андрей.
Зимина порывисто встала и пошла было к дивану, но Андрей жестом попросил разрешения нести Верочку, и Зимина после секундного колебания позволила. Андрей поднял тёплое послушное тело девочки на руки. Прислонившись к плечу Андрея, девочка продолжала безмятежно спать, и прозрачная слюнка сбежала из уголка её рта Андрею на куртку.
Когда они вышли из корпуса, из степи навстречу им вдруг резко подул почти горячий ветер, и Андрею пришлось идти боком, заслоняя спящую девочку. Когда он случайно посмотрел на Родиона, его поразило выражение лица подростка, где за почти взрослой решимостью угадывалась какая-то отчаянная мальчишеская гордость. Зимина шла впереди, не оглядываясь.
"Пришлые" стояли на краю посадочного поля. Увидев подходивших, от группы отделился Зимин и, приняв из рук Андрея дочку, ушёл с ней на руках к ангару, где стояли капсулы второй стартовой группы. Туда же пошла Зимина.
Из степи продолжал дуть горячий ветер.
Фалин подошёл к Андрею:
– На всякий случай, Андрей Ильич, не летайте в ближайшие сутки…
Затем он собрал вокруг себя стартующих первыми и коротко напомнил порядок входа в Канал. Все пошли по своим местам. Родион стартовал в первой группе, и Андрей проводил его к капсуле. По пути он достал из кармана табличку "Не умничай!" и, когда они остановились перед открытым люком, протянул Родиону:
– Дарю насовсем! – он старался говорить бодро. – Поставишь на пульт.
Ушедший в себя Родион машинально взял табличку, несколько секунд непонимающе смотрел на неё, а потом вдруг, подняв лицо к Андрею и держа табличку двумя руками, навзрыд, со всхлипываниями заплакал. Андрей, растерявшись в первый момент, неловко обнял мальчика, стараясь успокоить, а тот, прильнув к нему, продолжал рыдать. Андрей, чувствуя, как у него самого набегают слёзы, гладил Родиона по спине и, не умея сказать, всё бессмысленно повторял:
– Ну, ну, Родя, ну, чего ты?.. Ну, чего ты, Родя?..
Длилось это, должно быть, полминуты, потом взревели двигатели на двух соседних площадках. Родион отпрянул, отёр лицо и, не глядя больше на Андрея, полез в люк капсулы.
– Я вас никогда не забуду, Андрей Ильич! – крикнул он, перекрывая гул прогреваемых рядом двигателей, перед тем, как захлопнуть люк.
Андрей постоял несколько секунд, не в силах двинуться, затем опрометью бросился прочь с площадки.
По расчётам, капсула Родиона должна была стартовать сразу вслед за Фалиным и Барковым, а эти две уже заканчивали прогрев и выходили на стартовый режим. Фалин говорил, что очень важен, критически важен порядок входа в Канал.
"Чёрт бы его побрал!.." – в сердцах подумал Андрей, даже не поняв кого или что он имеет в виду.
Пять капсул, одна за другой, поднялись в свете прожекторов над площадками и, повисев мгновение, ровно так же, одна за другой, словно бы растворились в перекрестии лучей. Родион не нарушил строй, и Андрей ощутил непрошенную, незваную, ненужную сейчас, какую-то горькую гордость за своего ученика.
"Чёрт бы побрал всё это!.." – снова подумал он.
Едва стих гул двигателей, "пришлые" начали выводить остальные капсулы на старт. Хрунов вел капсулу Зиминой. Лена шла за ним, прямая как струна, с окаменевшим лицом, глядя прямо перед собой.
Андрей отвернулся и стоял лицом в чёрную степь. Помочь он ничем не мог, а смотреть не было сил. Он слышал, как прогревались двигатели, постепенно выходя на стартовый режим, как взвыли, поднимая капсулы, и как замолкли, один за другим, после чего как-то по-особенному громко и упруго зазвучал несмолкаемый стрёкот степи.
Команда "Ну, довольно!", которую он всё время подсознательно ждал, так и не прозвучала.
"Как быстро… – подумал Андрей. – Как быстро и обыденно…"
У него возникло чувство, что навсегда и без надежды написать или позвонить уехал какой-то очень близкий и дорогой человек, возможно даже, единственный, и он своими руками собирал ему вещи в дорогу…
Он повернулся.
Хрунов сидел на бетоне возле ангара, устало привалившись спиной к стене и безвольно положив руки на колени согнутых ног. Он не отрываясь смотрел в небо.
Андрей опустился рядом с ним.
– Беспокоитесь, Николай Карпович? – спросил он, просто чтобы что-то сказать.
Хрунов мельком взглянул на него.
– Разве что о Зиминой и детях, – он снова смотрел в небо, – а о "пришлых"…Чего о них беспокоиться? Это им о нас надо беспокоиться…
– Что вы имеете в виду? – спросил Андрей.
– Да нет, – усмехнулся Хрунов, – это я так… – потом озадаченно мотнул головой, будто удивившись самому себе. – Не берите в голову. Поумничал…
Начало светать, всё яснее и яснее отделяя небо от степи.
– Надо бы, наверно, сообщить…
– Не получиться, связи нет, – Хрунов достал из кармана куртки коммуникатор и показал нулевой уровень сети. – Восстановят – позвоним.
Коммуникатор Андрея показывал то же самое.
– "Пришлые"? – спросил Андрей.
– Кто его знает, – сказал Хрунов, – в любом случае нас отмазывают. И нам с вами надо бы обговорить, что и как докладывать будем, чтобы в одну дуду дуть. Дознание будет… – он немного помолчал, потом предложил. – Я думаю, достаточно будет не говорить, что вы обучали Зимину и Родиона входу в Канал, сейчас это знаем только мы с вами. А остальное… Ничего не знали, были поставлены перед фактом в последний момент, связи нет, семеро здоровых мужиков против нас двоих…
Он вопросительно посмотрел на Андрея и, видимо, уловив его внутреннее отторжение, добавил:
– Можно остаться белым и пушистым, но могут не понять, что ты белый и пушистый. Сейчас-то уж по-любому ничего не изменишь, а пустые хлопоты нажить можно. Это я формулу Фалина немного переиначил, с ней-то вы согласились?
Андрей действительно когда-то согласился с тем, что "это ничего не изменит, а горя добавить может ", и ему показалось, что нынешний выбор ничем не отличается от того, и, поколебавшись, он сказал:
– Ладно, Николай Карпович. Мы были поставлены перед фактом. Тем более, что так оно и есть на самом деле…
К семи утра связь восстановилась, и Андрей доложил о случившемся; после небольшой паузы, взятой начальством, должно быть, на размышление, им было велено оставаться на месте, ничего не предпринимая.
К обеду приехали дознаватели. Они опечатали ангары с капсулами и блокировали всю взлётно-посадочную автоматику. Андрей, как мог, возражал против последнего, считая вероятным возвращение всех или хотя бы кого-то из взлетавших, но дознаватели сослались на приказ. Потом их с Хруновым развели по разным помещениям, предложив написать объяснительные. Старшему из дознавателей Андрей передал фалинские кассеты. Он так и не посмотрел их, о чём, впрочем, не очень жалел, будучи уверенным, что мудрый Фалин не скажет ничего, что могло бы им с Хруновым повредить. Хотя беспокойство оставалось…
На третий день приехал Стеблов.
– "Пришлые" не объявлялись? – первым делом спросил он после того, как они поздоровались.
– Нет.
– Паршиво. Три дня тромбов в Канале нет. Не знаю, что и думать, аварийщиков своих уже двое суток в нулевой готовности мариную.
У Андрея защемило сердце от недоброго предчувствия.
– Ты знаешь, Паша, – сказал он, – они уже больше не появятся.
– "Пришлые"? Или тромбы?
– И "пришлые", и тромбы.
– Ты думаешь, это всё-таки они тромбы наводили?
– Я-то как раз так не думаю, – сказал Андрей. – Хотя… Тромбы точно не появятся, я уверен! Фалин перед уходом сказал, что приборы по тромбовой тематике больше никому не понадобятся…
– Твои бы слова да Богу в уши, – сказал Стеблов.
– Паршиво мне, Паша!.. – помедлив, сказал Андрей. Все эти дни его не покидало чувство непонятной, неосознаваемой, но оттого не менее горькой невосполнимой потери.
– Ты о дознании? – Стеблов понял по-своему. – Плюнь, всё будет хорошо. Я говорил кое с кем… – он поднял большой палец, показывая наверх. – Похоже, там удовлетворены обращениями Зиминой и Фалина и вашими объяснительными. Ну, или, скажем, делают вид, что удовлетворены, для вас это один чёрт. Сейчас всех больше обеспокоят последние непонятки с тромбами, не знают, чего ждать, так что… Кстати, меня собираются переводить начальником управления. Далековато, правда, отсюда. Не хочешь ко мне? Мне нужен будет начальник службы подготовки пилотов…
– А просто летать?
– Можно и просто, если такой дурак. Просто – проще простого… – Стеблов, видимо, хотел скаламбурить, однако его лицо оставалось озабоченным. – А вот, что с тромбами-то?.. – он в задумчивости шумно потёр небритый подбородок, потом решительно протянул руку для рукопожатия, – Я, Андрюша, поехал, а то душа не на месте… Держись!..
Уже когда Стеблов садился в машину, его вызвонили, наверно, со службы, потому что, послушав секунду, он приказал: "Поднимай пару! Я скоро" и, торопливо захлопнув дверцу, уехал…
Предсказания Стеблова по поводу результатов дознания сбылись буквально через неделю. Андрею с Хруновым объявили об окончании дознания, и что, хотя в ходе его выявлены некоторые служебные упущения и у того, и у другого, решено ограничиться вынесением тому и другому выговоров с занесением в личное дело. После этого им предложили поучаствовать в намечавшихся работах по консервации Центра и Городка, а Андрею – даже возглавить их, однако, Андрей отказался и в тот же день, едва побывав в своей квартире в Городке, уехал к Стеблову, которого к тому времени уже перевели на новое место работы.
А тромбы действительно перестали появляться после ухода "пришлых" и с тех пор уже не появлялись никогда. Биения щупалец ещё случались время от времени, но были вялыми, похожими на нечаянные отголоски чего-то далёкого, и в случае их возникновения автоматике всегда удавалось удерживать капсулы вблизи осевой. А потом и эти отголоски сошли практически на нет.
Случилось то, что стали с осторожной надеждой называть "снижением активности Канала", а Андрею тогда показалось его смертью…
Искушение третье, или Исход (Олев Андрей Ильич, Джей-пилот)
…Когда Олев посмотрел на часы, было половина второго. Надо было идти. Он помедлил ещё несколько секунд, вслушиваясь в стрёкот ночной степи, который когда-то напоминал ему шёпот Канала. Когда тот ещё был жив…
Овчарки нигде видно не было.
В здании тускло горело дежурное освещение. Замкнув за собой дверь вестибюля, Олев поднялся к себе в комнату. Пока он поднимался, услужливые фонарики на всём пути зажигались при его приближении и гасли за спиной.
Хрунов, должно быть, уже спал.
Олев хотел было заварить себе кофе, но передумал. Он разделся, лёг и, едва закрыв глаза, словно провалился в чёрную бездну – видимо, бессонная ночь и дорога, а возможно, и впечатления сегодняшнего дня вымотали его до конца…
Проснулся он утром весь в поту. Было душно. В распахнутые настежь окна не проникало ни дуновения.
Он принял душ, оделся и позавтракал, попеняв было себе за то, что не попросил Хрунова купить в городе что-нибудь из еды, и тут же подумал, что, возможно, сегодня же и уедет отсюда, и еды сможет купить сам. Он не совсем представлял себе, что здесь делать.
Он походил некоторое время по гулким от пустоты этажам главного корпуса, однако все двери были заперты, и он спустился вниз.
В вестибюле, на диване для посетителей возле входа лежали две обещанные Хруновым удочки в брезентовом чехле и брезентовая сумка, в котором оказались складной табурет с брезентовым же сидением, жестяная банка, видимо, с наживкой и два бутерброда с ветчиной, тщательно завёрнутые в газету. Поколебавшись секунду, Олев взял удочки, повесил на плечо сумку и вышел на крыльцо, заперев за собой двери.
Овчарка не появлялась.
Он постоял некоторое время на лестнице.
На небе что-то затевалось. Быстро, Олеву даже подумалось – суетливо, пробегали менявшиеся на глазах облака, хотя внизу по-прежнему не было никакого шевеления воздуха. Давила духота, и он подумал, что, скорее всего, к вечеру, а может, и к обеду соберётся гроза.
Он спустился с лестницы и мимо посадочных полей пошёл в сторону речки.
Олев ходил этой дорогой сотни раз, однако сейчас тропка едва угадывалась в высокой траве.
Проходя мимо ангаров, он случайно взглянул в их сторону и увидел, что ворота ближнего ангара приоткрыты.
"Хрунов ещё здесь?"
Он подошёл к ангару и заглянул. В ангаре никого не было, лишь поблескивали в свете, падавшем из открытых ворот, бока капсул.
– Николай Карпович! – крикнул Олев, но ему не ответили.
Он пошёл к соседнему ангару, но ворота того были заперты.
Олев в растерянности оглянулся, и заметил стоявшую вдалеке за посадочным полем овчарку, которая смотрела в его сторону. Хрунова по-прежнему не было видно, и тут Олев вспомнил, что и машины, которую Хрунов оставил вчера возле лестницы и, скорее всего, делал так всегда, тоже не было.
"Да нет, всё-таки уехал… – подумал Олев. – А как же ангар?"
Сердце его вдруг гулко бухнуло от невнятного ещё предчувствия.
Был открытый ангар, и была в доступе капсула – его капсула, та, которой плевать на все кодовые замки! В этом должен был быть какой-то смысл…
Олев опустился на бетон прямо возле ангара, привалившись к воротам.
"А ведь на исследовательской в хороший день "голландца" достать можно…" – как-то сама собой пришла мысль. Будучи наблюдателем, он десятки раз проделывал это на своей, той самой, что сейчас стояла за спиной, капсуле.
Его охватила внутренняя глухота…
Когда-то он считал, что Канал умер или ушёл, что для него, в сущности, было одним и тем же, потому что, как ему казалось, Канал, если ушёл, то навсегда. Позже, когда он начал встречать в Канале "голландца", у него появилась надежда, что всё ещё можно исправить, и узнать, что для этого надо сделать, можно, только перехватив "голландца". Ничего другого живого в Канале попросту не осталось, больше узнавать было не у кого, "голландец" этот был единственной и, наверно, последней надеждой. Казалось, что если Олев его отловит, то это сможет вернуть уходящий куда-то Канал, раскрутить его вновь, наполнить движением, вечно убегающим от понимания человеческого разума, а значит, вечно живым. Для Олева в этом "голландце" был скрыт ключ ко всему. Иногда в снах "голландец" представлялся ему в виде рычага, надавив на который можно было сдвинуть громадную застывшую махину Канала. Но "голландец" появлялся редко и Олеву никак не удавалось его перехватить, а значит, безвозвратно уходило время…
Он сидел, не зная, на что решиться. В глубине охватившей его глухоты, подспудно, он знал, зрел какой-то ответ. В том, что всё сложилось так, а не иначе, должен был быть смысл, и надо было только уловить его… И появиться ли "голландец"?..
Он не знал, сколько просидел так. Когда он очнулся, солнце стояло уже высоко, а над Дальней рощей, на западе, поднималась по-летнему чёрная, клубящаяся и громадная, в полнеба, грозовая туча. Овчарка стояла на том же месте, не двигаясь, лишь поводя мордой от поднимавшейся тучи на Олева и обратно.
Олев вывел послушную малейшему его движению капсулу на стартовую площадку, открыл люк и забрался внутрь.
Он несколько минут просидел, привыкая к старому окружению. Его даже позабавила некоторая нелепость "привыкания к старому", однако он подумал, что, пожалуй, человек, долго пролежавший в госпитале, может, возвратившись домой, потратить несколько минут, чтобы привыкнуть к своим старым тапочкам. Вообще, им овладело лёгкое лихорадочное, почти радостное возбуждение отчасти от очевидной незаконности того, что он делал, отчасти от возможности поднять свою старую капсулу, и он готов был острить даже с самим собой.
Потом он включил двигатели на прогрев, с удовольствием слушая чуть кукольные доклады тестовой автоматики. На новых капсулах автоматика произносила слова совершенно, как профессиональные дикторы, и Олев всегда ощущал при этом смутную неловкость, как будто оказался свидетелем обмана. Здесь всё было по-честному.
Когда стартовые системы отработали, Олев поднял капсулу в воздух. На экране внешнего обзора туча, ещё более чёрная, чем вначале, подбиралась к солнцу, и тень от неё уже накрыла степь до самого горизонта, разделив пятно Дальней рощи примерно поровну на тёмное и светлое. По степи под тучей бежали широкие волны колышущейся травы. Овчарка на краю посадочного поля, должно быть, выла, потому что голова её на напряжённо изогнутой шее, задранная вверх, с вытянутой вперёд разинутой пастью мерно поворачивалась от тучи к капсуле и обратно, но воя за гулом двигателей слышно не было…
Когда Олев вошёл в Канал, у него на мгновение возникло давно забытое щемящее чувство, ему показалось, что его охватила блаженная, белая тишина, полная голосов, и он по старой, со времён Городка, привычке начал с ней говорить, как говорил всегда, и вдруг осознал, что его никто не слышит, и тотчас же вспомнил, что его и некому слышать – его ввели в заблуждение старая капсула и никогда не покидавшая его наивная – идиотская – уверенность, что всё измениться, что не может не измениться.
Кругом стояла глухая, мертвящая тишина. За последние пять лет он уже привык к её присутствию в Канале и всегда, летая на грузовиках, ждал именно её – а сейчас просто по-детски обманулся…
Его охватило отчаянье. Он вдруг отчётливо понял, что надежды нет ни на что, и его "голландец" – это просто самообман, а возможно, действительно следствие его болезни или усталости, его мозг банально не выдержал, такое с пилотами случается сплошь и рядом, и правы те, кто советовал ему лечиться или отдохнуть; Канал мёртв, это теперь пустая кукла, уродливое переплетение слабо и мерзко шевелящихся щупалец, и впереди ничего больше нет.
И не осталось, для чего жить, и навалилась неутолимая усталость.
"Темь и немость…" – всплыло в памяти читанное когда-то и кануло…
И тогда из стенки щупальца появился "голландец". Он завис точно на осевой в полукабельтове от Олева.
Олев не знал, что подумать…
Он просидел, ничего не предпринимая, должно быть, минут пять, и всё это время "голландец" терпеливо ждал. Потом Олев, осторожно тронув капсулу, медленно повёл её на сближение с "голландцем", готовый в любое мгновение включить двигатели на полную мощность, но "голландец" не шевелился.
Олев подошёл вплотную, и автоматика опознала стыковочный узел "голландца". Это была капсула Фалина.
"Фалина?!."
Он дождался, пока автоматика намертво прижмёт капсулу к "голландцу", и, едва сдерживая лихорадочное волнение, перебрался в шлюз…
…Фалин сидел на грубо сколоченном табурете в маленькой, примерно три на три метра, скудно и непонятно чем освещённой комнатке – свет, казалось, в ней просто был. Стены комнатки были неровными, в небрежно и наспех замазанных трещинах, и такой же неровной серой окраски; потолок был дощатым, из нестроганых досок. Где-то вверху негромко ворковали голуби. Напротив Фалина стоял такой же грубо сколоченный табурет…
– Вы?
– Садитесь, – Фалин указал на пустой табурет и, дождавшись пока Олев сядет, сказал: – У нас немного времени. Чтобы было понятней, я здесь вроде дельфина на берегу – дышать может, но, как только кожа высохнет, умрёт. Моя кожа уже подсыхает – вы слишком долго не решались подойти, – и, уловив, видимо, желание Олева что-то объяснить, нетерпеливым жестом остановил его. – Вы хотели что-то спросить?
Олев чуть помедлил, собираясь с мыслями. Он много раз думал, что наверняка сможет узнать у "голландца" всё о Канале, но сейчас вдруг понял, что не знает, что значит это "всё".
– Скажите, те разы тоже были вы? – наконец спросил он.
– Иногда я, – коротко ответил Фалин.
– Почему вы тогда уходили?
– Тогда в разговоре не было смысла.
– А сейчас появился?
– Сейчас появился, – сказал Фалин. – Помните, я говорил о второй возможной процедуре трансформации в "пришлого", назовём это так?
– Вы говорили о взрыве…
– Совершенно верно, о взрыве в момент выхода из Канала, когда капсула только начинает проявляться и затихает хлопок. В этой процедуре есть граничное условие – объект трансформации должен быть Джей-пилотом.
– То есть? – не понял Олев.
– Пилот в "объезженной" им самим капсуле, они вместе – это и есть Джей-пилот, истинный пилот Джей-канала. Именно двое вместе. И любая "обвязка" тогда – не более, чем небольшой камешек в сандалии. "Мягкие" капсулы, в которых сейчас летают, это – эрзацы, они не дополняют пилота, они висят на нём в буквальном смысле мёртвым грузом, как гири на ногах – ни прыгнуть, ни побежать. Вы все эти годы летали на "мягких"…
– А теперь… – Олев начал понимать, к чему клонит Фалин.
– Да. Там, за стенкой, – Фалин показал рукой в сторону переходного шлюза, – "объезженная" вами капсула, и пока вы в ней, вы – Джей-пилот.
– Вы хотите сказать?..
– Да. Сейчас сошлись звёзды. Звёзды, как вы знаете, сходятся редко.
– Но взрыв… – нерешительно сказал Олев. – Только врезаться в бетонку… Даже на "объезженной" автоматика не даст…
– Вы ждёте от меня совета, как вам себя убить? – спокойно спросил Фалин. – Вы ведь даже ещё не решили, будете ли это делать…
– И что там? – Олев качнул головой вверх. Смятение нарастало в его душе.
– Там? Забавно… – едва заметно улыбнулся Фалин. – Почему вы показываете именно вверх? Не вбок, не вниз, не назад? Не внутрь самого себя, наконец? Но я понял… – он помолчал, должно быть, подбирая слова. – Я боюсь, что не сумею сказать, проще бы формулами, но они, скорее, тут всё запутают… Там много работы. Он растёт, его надо достраивать. Мы нащупываем точки роста и пытаемся помочь. И до конца не знаем, в конечном счёте – чему. Как известно, Канал – это все люди вместе, а вот, каковы они, когда все вместе, никто не знает. И мы здесь слишком многого не знаем, даже того, сколько ещё будем ему нужны и, следовательно, сколько ещё будем существовать. Как видите, – Фалин негромко усмехнулся, – самое бездарное объявление рекрутского агентства: много работы и неясные перспективы, – он вновь в затруднении помедлил. – Если коротко – там живой Канал, который вы наверняка любили… А здесь… Здесь вы будете – если повезёт – видеть вдалеке "голландца", гнаться за ним, чтобы спросить о том, что будет вас мучить, но никогда не сможете к нему даже приблизиться. И, может быть, главное, видеть его будете вы один, другие просто этого не могут; вам даже не с кем будет поделиться своей бедой… Но мне пора, кожа почти сухая. Что-нибудь ещё?
– Да, – Олеву показалось почему-то очень важным сейчас спросить именно об этом. – Скажите, тогда, в Центре, вы действительно сами наводили тромбы, из-под которых потом вытаскивали капсулы?
– Пересуды Городка… – Фалин секунду помолчал. – Вы не о том спрашиваете, – сказал он затем с лёгкой досадой, – Почему именно это так важно для вас?
– И всё же… – настаивал Олев.
– Я отвечу… Мы научились генерировать тромбы, только когда искали способ трансформации для Зиминых и вас, – Фалин помедлил, словно вспоминая о чём-то мучившем его. – И тромбы, кстати, оказалось неидеальным решением. Зимин летел с дочкой, и получилось, как бы тромб под тромб. Вы же помните, мы детектировались, как эмбриональные тромбы. Да и дочка…
– Что-то с Верочкой? – встревожившись, перебил Олев.
Фалин секунду смотрел на него с тихим, как показалось Олеву, изумлением, потом устало сказал:
– Теперь всё хорошо… Но моя кожа уже совсем сухая. Вам надо уходить…
…Олев, перебравшись к себе в капсулу, не сразу заметил, как исчез "голландец", его только вскользь – не очень – удивило, что автоматика по-прежнему "намертво удерживала" уже не существующую капсулу. Олев машинально дал команду отпустить…
Смятение, охватившее его в разговоре с Фалиным, росло, заполняя всё его сознание, мешая на чём-то сосредоточиться. Всплыло лицо Родиона, каким он его запомнил с ночи исхода, и тут же сменилось непонятно чьей, но уродливой маской, затем, откуда-то сбоку, промелькнуло перед его глазами лицо спящей Верочки и вспыхнуло уже, казалось, за полем зрения снопом разноцветных искр… Смятение становилось в своём разрастании уже нестерпимо болезненным, как вдруг сменилось благодатной внутренней глухотой, из которой он всегда возвращался спокойным и уверенным. Если и были решения, то только внутри неё, в её скрытой глубине, иногда – на самом дне…
Когда он пришёл в себя, он уже знал, как обманет автоматику – автоматика, даже на исследовательских капсулах, плохо разбиралась в управляемой детонации.
"Хрунов говорил, что топлива под завязку, – уже хладнокровно размышлял он, – этого хватит за глаза, надо только выйти над хранилищем в нужной точке и сгенерировать направленный хлопок. В конце концов, это – не столбики вразброску валить… Профиль типового хранилища где-то в памяти вычислителя должен быть…"
В училище им давали курс по организации хранения горючего, и в рамках темы "Управляемая и неуправляемая детонация" они просчитывали различные сценарии с критическими и безопасными точками возникновения ударной волны. Олев прекрасно справлялся с такими задачами, он вообще прекрасно справлялся в училище…