Отъезд (Олев, "ломовик")
…Когда Олев добрался до дома, в котором жил, дождь уже перестал. Проверив почтовый ящик, который привычно оказался пуст, он поднялся к себе в квартиру.
"Чего смотрю?.. – так же привычно подумал он по пути наверх и так же привычно ответил: – Есть ящик, надо смотреть. Иначе бы его не было…"
Стол в комнате был, и именно на нём, а не в углу, лежали стопкой распакованные книги.
"Действительно, чего бы это я книги на пол стал класть …" – вскользь подумал Олев.
Он переоделся в сухое, повесил промокшее сушиться и вспомнил, что за всеми сегодняшними перипетиями забыл поужинать в столовой Управления. К счастью, в холодильнике оказалась пара яиц и не слишком заветревшийся кусочек бекона, должно быть, с последних посиделок со Стебловым и Хализовым. Хлеба не было, был чай в баночке на полке. Олев сделал себе яичницу, заварил чай и неторопливо поел, поминутно сожалея об отсутствии хлеба.
Всё это, включая приход, переодевание и ужин, заняло часа полтора и никак не снимало вопрос о том, что делать дальше. Можно было почитать и завалиться спать, но Олев, прекрасно знавший, что значит просыпаться, имея впереди целую смену в Канале, не мог себе представить, что значит проснуться теперь.
Взгляд его упал на сумку, которую он оставил в прихожей, и он подумал, вспомнив всё, что он укладывал в неё сегодня в бытовке, что, пожалуй, это была вполне себе самодостаточная дорожная сумка, разве что, можно было прихватить пару-тройку книг, пару свежих рубашек да мощный фонарь на всякий случай. При желании готовую дорожную сумку можно было принять за знак свыше, и Олев, за неимением лучшего, решил её за знак и принять. Оставалось решить – куда, но, впрочем, и здесь выбор был небольшой – получалось так, что Олева нигде не ждали. Можно было съездить в Городок, хотя он не знал, есть ли этот Городок сейчас. Когда он уезжал оттуда около пяти лет назад, был приказ о глубокой консервации Городка и Центра, ему, как знавшему там всё, предлагали остаться и возглавить работы, но он отказался, по сути, сбежал, не мог заставить себя "консервировать" что-либо в том, что было его жизнью на протяжении почти двадцати лет, это показалось ему тогда чем-то сродни убийству. Благо, тогда подвернулся перевод Стеблова начальником в одно из логистических управлений и предложение там работать.
Возможно, никакого Городка уже и не было, но можно было посмотреть, чтобы знать окончательно. Хотя, для чего ему это знать окончательно, ясно он не понимал…
Олев определился с помощью коммуникатора с маршрутом и заказал необходимые билеты. Затем отыскал фонарь и сунул в сумку вместе с парой рубашек и тремя книгами, взятыми наугад из стопки, лежащей на столе.
Он всегда брал книги наугад. Все свои книги, хранившиеся у него в трёх чемоданах, он мог перечитывать с неизменным наслаждением сколько угодно раз, поэтому и выбирал случайно, относясь потом к результату, как к небольшому приятному сюрпризу. Хализов, бывая у него, каждый раз стыдил по поводу чемоданов, заставляя купить книжный шкаф или, на худой конец, приличные книжные полки, однако, Олев отмахивался – ему доставляло удовольствие время от времени открывать какой-нибудь чемодан и перебирать в нём подзабытые книги, будто встречаясь с ними впервые.
Куртку, успевшую к тому времени высохнуть, он положил на сумку, закончив тем самым сборы.
До отхода автобуса на вокзал оставался ещё почти час, и Олев потратил его на уборку, ему почему-то показалось, что правильным будет прибраться. Заодно он закрепил давно болтавшуюся в коридоре вешалку, которой, впрочем, никогда не пользовался…
На вокзале он купил кое-какой снеди в дорогу. В поезде, устроившись на верхней полке, попытался заснуть, но у него ничего не получилось из-за невесть откуда взявшегося, неожиданного для него самого волнения. Воспоминания помимо его воли всплывали в сознании в им одним ведомом порядке, внезапно прерываясь, перепутываясь, скользя параллельно друг другу, перебивая друг друга, и он не стал им мешать. Временами до самого утра он не знал даже, видит ли сон или вспоминает наяву…
"Пришлые", краткая хроника (Андрей Олев, пилот-исследователь)
…Полётов с того дня, когда вернулись "голландцы", не было почти месяц – всем хотелось привыкнуть к новой, как обычно, плохо прогнозируемой реальности. Потом потихоньку начали летать – другого способа освоить Джей-канал, в чём единственно и был смысл работы Центра, просто не существовало. Надо было летать и пробовать.
На этот раз Канал не стал возвращать себе "голландцев". Тромбы по-прежнему возникали и накрывали капсулы, и по-прежнему не все тромбы удавалось сжечь, но ни одна капсула не превратилась в блуждающую.
Со временем интенсивность полётов достигла нормальной, и вот тогда выяснилось, что капсулы некоторых из бывших "голландцев" – таких оказалось семеро – опознаются в Канале не как капсулы, а как активность самого Канала, очень похожая на зарождающийся (говорили – "эмбриональный") тромб. Это едва не привело, как тогда казалось, к трагедии, когда по тревоге подняли аварийную пару с тяжелыми противотромбовыми ракетами и едва не расстреляли капсулу Фалина, одного из семерых. Правда, много позже, когда Андрей думал об этом случае, он начал понимать, что никакой трагедии, скорее всего, не было бы, Фалин нашёл бы способ уклониться…
Когда все подозрения на сбои в работе опознающей аппаратуры отпали, всем, у кого был аномальный отклик, запретили полёты. Однако, вне Канала все семеро и их капсулы были обычными пилотами и капсулами. Все доступные в Центре медицинские и технические экспертизы однозначно говорили, что это были обыкновенные люди, и это были обыкновенные капсулы. И когда они садились в свои капсулы, они оставались обычными людьми в обычных капсулах. До момента входа в Канал… Ясно было, что запрет на полёты не решает проблемы, напротив, лишая даже надежды что-либо понять или хотя бы привыкнуть и, возможно, научиться бороться с тем, что ещё более никак себя не проявило. Надо было летать, летать рядом с непонятым. В конце концов, всё освоение Джей-канала по большому счёту было этим опробованием, похожим на осторожное прикосновение, и привыканием. Квалифицировали виды аварий – виды смертей, по сути – давали им названия, характеристики и так боролись со страхом перед ними, переводя в плоскость если не логики, то хотя бы элементарного счёта. Даже в гибели пилота появлялся элемент исследования, и от этого гибель и будущие гибели, становясь подтверждением или опровержением тех или иных теорий или моделей, уже казались имеющими смысл и потому – ненапрасными.
"Пришлые", как потом стали называть всех семерых в Городке, опять начали летать, в порядке эксперимента – на разных капсулах, на заведомо кондовых, устаревших и всякий раз в Канале они опознавались, как активность этого самого Канала, чаще всего, как эмбриональный тромб. Когда эксперименты закончились, "пришлым" вернули их старые капсулы. Мало-помалу удалось набрать относительно надёжную статистику регистрируемых откликов, которая позволяла вручную назначать сигналу от капсул "пришлых" метку "опознан, неопасен", но ни в коем случае не "свой". Эффекты были настолько тонкими, что это не получалось реализовать через автоматику, решал каждый раз сам пилот, его мозг…
"Пришлые", как оказалось, могли делать в Канале много такого, что было просто немыслимо для остальных. Они могли, например, смещаться от осевой к стенкам щупальца – любая из обычных капсул была бы мгновенно разорвана приливными силами из-за дичайших градиентов энергии вблизи стенок, как это случалось не раз, когда из-за биений щупалец капсулы отбрасывало к стенкам. Способность летать далеко от осевой позволяла "пришлым" атаковать тромбы, накрывавшие капсулы, по краям, не таким плотным и вязким, как центр, и сжигать их с почти со стопроцентной эффективностью. Если учесть, что они умели каким-то образом заранее определять момент появления агрессивного тромба, раньше, чем все КРОПы службы слежения вместе взятые, то после того, как "пришлые" начали постоянно летать в Канале, не было случая помешательства пилотов. Однако, атаки вблизи стенок из-за градиентов, непредсказуемо влиявших на баллистику ракет, вынуждали "пришлых" прижиматься к тромбам, и поэтому они сами горели чаще, чем обычные капсулы, и горели они тоже по-особенному, не так как обычные, воспламеняясь изнутри, от тела пилота, и потому – Андрею довелось однажды видеть – горели жутко. Единственным из "пришлых", кто не горел, был Зимин, опять же – единственный из "пришлых", у кого была семья. Как эти два обстоятельства были связаны и были ли они связаны, никто не знал. Сам Зимин, по рассказам летавших с ним пилотов, себя не щадил и всё-таки не горел ни разу…
С "пришлыми" об этом, как, впрочем, и о многом другом, никогда не говорили. В Городке большинство обитателей – почти все – испытывали к ним глухую, вряд ли осознаваемую неприязнь. Андрей умом понимал, что в этом сказывался императив джей-канальщика – непонятое таит в себе зачастую гибельный подвох; он понимал это, но принять не мог.
Как-то раз они со Стебловым сидели у Хализова в квартире в ночь после того, как кто-то из "пришлых", Андрей уже не помнил, кто именно, вытащил Хализова из-под тромба.
– …Угораздило же именно нас в "пришлых" вляпаться! – изрядно уже захмелев, говорил тогда Хализов. – За что счастье-то такое? Нигде больше не появились, нигде! Похоже, у нас у одних дурости через край… Каналово отродье!..
– Скотина ты неблагодарная… – Стеблов тоже захмелел.
– Отчего же неблагодарная? – Хализов не обиделся. – Очень даже благодарная. Я подошёл к нему после всего, чин чинарём, пригласил выпить. Он посмотрел на меня, как баран на новые ворота, будто не понял. Что мне, в задницу его целовать?..
– "Пришлые" не пьют, – наставительно сказал Стеблов.
– Ну да, – Хализов усмехнулся. – Как это бишь у классика? "Не курим, не пьём и баб не трясём.". Ушлые они, а не пришлые. Сами эти тромбы наводят, а потом героически от них же спасают…
– Да ты с ума сошёл, Эдик, – остановил его Андрей. – Как ты себе представляешь "наведение тромба"? Как "порчу" у ведуньи, что ли?
– Не знаю, – мотнул головой Хализов. – Но разводят они нас, как лохов, это точно. Хорошо, если только для того, чтобы из Центра не турнули. И горят ещё для антуража, клоуны!..
– Не болтай! – оборвал его Андрей. – Горят они по-настоящему, без дураков. Я доставал как-то Божичко из обгоревшей капсулы. Не дай Бог нам так гореть!
– Ну да, – снова усмехнулся Хализов, – а через два дня он уже летал в Канале, свеженький, как огурчик. Это как?
Хализов был прав, и никто не знал, "как это"…
Обычно, точнее говоря, всегда, кроме того случая, о котором упомянул Андрей, горевших "пришлых" доставали из капсул только "пришлые". Они всегда успевали первыми, каким-то чутьем узнавая, когда и где им надо быть…
А в тот раз Андрей случайно оказался вблизи посадочной площадки, на которую плюхнулась, жёстко подскочив на аварийных амортизаторах, обгоревшая капсула Божичко. Андрей краем глаза заметил, как трое человек, потом оказалось, "пришлых", бросились в его сторону от самой дальней посадочной площадки, где, по всей видимости, и должна была опуститься капсула. Они махали руками и что-то кричали, но разобрать что-либо было невозможно. Когда автоматика отстрелила крышку люка, Андрей увидел сквозь отверстие что-то чёрное с воем, как почудилось Андрею, ворочавшееся внутри чёрного. Скрюченная чёрная рука, показавшаяся из люка, слепо скребла по обшивке, словно ища, за что уцепиться. Андрей никогда не видел, чтобы горели так…
Он вытащил Божичко на бетон. Комбинезон пилота прикипел к коже, образовав едва гнущуюся, потрескавшуюся на сгибах тела оболочку. Сквозь трещины сочилась сукровица. Божичко что-то бормотал, мотая головой из стороны в сторону…
Андрей достал из своей аптечки шприц с промедолом и готов был уже вколоть обезболивающее, как его опрокинул на землю, вцепившись в плечо, кто-то из подбежавших "пришлых".
– Только не опиаты, Андрей Ильич! – хрипло сказал он, накрывая лётной курткой скорчившегося на бетоне Божичко, и повторил: – Только не опиаты…
– Да вы с ума сошли! – Андрей вскочил на ноги. – Он же умрёт!..
Однако, его уже оттеснили от Божичко ещё двое подбежавших, а подоспевший вслед за ними запыхавшийся Фалин, мягко, но настойчиво взяв за локоть, отвёл в сторону.
– Всё будет хорошо, Андрей Ильич, поверьте, – с трудом переводя дыхание, сказал он. – Всё будет хорошо. Мы сами. Боюсь, вы не так всё поймёте…
– Да что тут понимать, чёрт возьми?! – вспылил Андрей. – Ему просто больно!..
– Андрей Ильич, я вас прошу… – Фалин по-прежнему стоял, загораживая от него остальных "пришлых". – Я вас прошу…
– Идите вы к чёрту! – в сердцах сказал Андрей и, резко освободив руку, пошёл, не оглядываясь, прочь…
А Божичко действительно на третий день уже летал в Канале. Они все на третий день уже летали, те, кто горел…
Впрочем, довольно скоро "пришлые" нашли другой способ борьбы с тромбами и уже не горели никогда. Андрей однажды, вылетев в паре с Фалиным, видел, как тот расправился с плотным тромбом, успевшим уже перекрыть весь просвет щупальца и намертво, как казалось, вцепившимся в стенки. Тромб был такой, что, пожалуй, и "пришлые" вряд ли сумели бы сжечь его обычным способом. Но Фалин и не пытался. Он поставил капсулу "на дыбы" прямо напротив центра тромба и начал медленно вращаться в вертикальной плоскости. В теле тромба, как будто бы в ответ на это, возникло сначала едва заметное, а потом всё более различимое скручивающееся напряжение. Вращение центральных частей тромба, следовавшее за медленным вращением Фалинской капсулы, словно пыталось вырвать края тромба из стенок щупальца. На несколько секунд вращение вовсе прекратилось, но Андрей видел, как всё больше и больше вспучиваются стенки щупальца возле краёв тромба, и потом, надорвавшись в одном месте, рваные, в лохмотьях, края уже неостановимо включились в общее вращательное движение. Когда Фалин ускорил вращение своей капсулы, тромб стал сжиматься к центру, всё быстрее и быстрее, пока не превратился в бешено вращавшийся диск размером в четверть высоты капсулы. И тогда Фалин резко затормозил и, положив капсулу вдоль осевой носом к тромбу и не сближаясь с ним, выпустил обе ракеты. Те, с заметным усилием войдя во вращающийся сгусток, взорвались, за секунду спалив его дотла.
Андрей после приземления спросил Фалина, смогут ли обычные пилоты научиться этому, на что Фалин ответил коротко и непонятно:
– Вы – пожалуй, остальные – вряд ли…
Он не стал пояснять, а Андрею показалось неловким просить об этом…
Примерно через год после возращения "голландцев" в Канале появились новые образования, названные "растяжками". Случалось, что летящая капсула самопроизвольно теряла ход, несмотря на работавшие в нормальном режиме двигатели, её обволакивала прозрачная, гелеобразная масса, от которой в сторону стенок отходили под равными углами три тяги, в конце концов закреплявшие кокон посреди щупальца. А потом вдруг капсула внутри прозрачного кокона сама становилась прозрачной, и всё в ней, кроме самого пилота. В пустоте оставался висеть судорожно и нелепо дёргающийся совершенно голый человек – пилот пытался разогнать застывшую капсулу, потому что для него всё внутри капсулы оставалось таким же, каким было раньше. Продолжалось это от нескольких минут до нескольких часов, потом растяжка исчезала. В зависимости от длительности растяжки и психологической устойчивости пилота всё либо оставалось без последствий, либо наступала та или иная степень помешательства.
С растяжками пытались бороться, тараня тяги, однако, это редко удавалось, а если и удавалось порвать одну из тяг, две оставшиеся отбрасывали кокон к стенке, и его разрывало вместе с капсулой приливными силами. Только когда "пришлые" научились одновременно таранить все три тяги прямо в местах их крепления к стенкам, проблема была решена. Но "пришлые" научились это делать не сразу, и на фоне их успешной борьбы с тромбами неспособность справиться с растяжками рождало подозрение в пособничестве, если не в соучастии. То, что растяжки спустя некоторое время вовсе перестали появляться в Канале, только усилило подозрение.
И было ещё одно обстоятельство, которое, совсем уже парадоксальным для Андрея образом, накалило градус неприязни к "пришлым" до критического. В Канале обнаружился ранее никогда не отмечавшийся вид активности.
Это были небольшие аномальные области, без какого-либо видимого порядка возникавшие, а потом исчезавшие в тех или иных щупальцах Канала. Некоторые, наиболее восторженные, из пилотов называли их "благодатными" или "благословенными плешами", большинство – просто "мятными", а Хализов, больше других изгалявшийся по поводу "пришлых", называл то "заманушными плешами", то "пришлыми подзарядками". Как бы там ни было, когда капсула оказывалась внутри такой "плеши", пилот испытывал ни с чем не сравнимое чувство счастья и покоя. Это волшебное чувство, потихоньку ослабевая, сохранялось в течение нескольких дней после приземления, и всем, испытавшим это, казалось, по крайней мере, они это восторженно утверждали, что в такие дни самым чудесным образом разрешались сколь угодно неразрешимые проблемы и удавались любые самые безумные начинания. Разумеется, никакой статистики по этому поводу никто не накапливал, отчасти из-за относительной редкости случаев, отчасти в связи с сомнениями в выборе объективных параметров. По иронии, чаще других в эти "плеши" попадал Хализов.
В Городке появление "плешей" сразу связали с "пришлыми", и это, в силу какой-то непостижимой для Андрея логики, ещё более укрепило стену недоверия и вражды вокруг них. Какое-то время возникавшие конфликты удавалось заминать, но в конце концов случились две или три попытки ракетной атаки на капсулы "пришлых". Пилоты просто отказывались вручную назначать "пришлым" метку "опознан, неопасен", и тем самым заставляли свою автоматику поступать так, как предписывали алгоритмы – атаковать эмбриональный тромб. Как оказалось, попытки эти изначально были абсолютно бессмысленны – "пришлые" отклоняли ракеты в сторону стенок, где те и взрывались, а при попытках тарана банально "приклеивали" к себе атакующих и выводили сцепкой из Канала.
После этих стычек руководство Центра решило возродить существовавшую ранее Группу перспективной разведки. Когда-то ею руководил Фалин, но после того, как он попал под тромб, в Центре не нашлось сотрудника со сравнимым чувством перспективы и уровнем фантазии, и группу расформировали. Теперь её хотели возродить. Предполагалось, что в воссоздаваемую группу войдут только "пришлые", однако Андрей попросился в её состав и, поскольку Фалин не возражал, рапорт Андрея удовлетворили. В Городке к решению Андрея отнеслись в целом положительно, поскольку сочли это разумным ходом начальства по надзору за "пришлыми", а кому и наблюдать, как не бывшему "брату милосердия". Это устраивало Андрея.
Группа получила свой лимит горючего, полётных часов и вычислительных мощностей. Их исследовательские заявки шли отдельными пунктами в план Центра. Кроме того, мало-помалу все "пришлые", жившие до этого в своих старых квартирах, перебрались на жительство в отдельно стоявшую пятиэтажку на окраине Городка, благо к тому времени проблем с квартирами уже не было. Сотрудники Центра, не входившие в группу Фалина и жившие в этом доме, так же мало-помалу перебрались в другие дома, и одинокую пятиэтажку с тех пор называли "пришлым домом". Последним в "пришлый дом" перебрался Алексей Маркович Истомин, один из первых жителей Городка, живший в поставленном им самим домике в "Старом Городке" и до последнего не хотевший покидать его в память об умершей здесь, так и не дождавшись его из Канала, жене, Ксении Ивановне. В конце концов, однако, перебрался и он. После этого "пришлые" сталкивались с остальными обитателями Городка, разве что вытаскивая капсулы из-под тромбов, и конфликты утихли…
На другой день после возвращения "голландцев" из Канала, едва придя в себя от контузии, Андрей разослал сообщения о случившемся всем зарегистрированным в личных делах иногородним родным и близким вернувшихся. Так предписывала должностная инструкция наблюдателя, да и он сам хотел, как ему представлялось, порадовать тех, кто, бывало, годами ждал в Городке такого сообщения, но вынужден был по тем или иным причинам уехать. Практически никто не приехал, отчасти, видимо, потому что большинство вернувшихся "голландцев", кто в первый же день, кто чуть позже, кто через месяц, уехали из Городка и приезжать стало попросту не к кому. У остальных, видимо, случились какие-то иные причины.
Приехали только к двоим, к Серёже Божичко приехала мать, а к Олегу Зимину – жена с одиннадцатилетним сыном. К тому времени стало известно, что и Божичко, и Зимин – "пришлые", и Андрей уже не знал, правильно ли поступил, поторопившись, однако, дело было сделано.
Мать Божичко, Ирина Матвеевна, высокая с властными манерами женщина, нашла Андрея после встречи с сыном.
– Это не Сергей, – чуть брезгливо приопустив уголки рта, сказала она, – это… я не знаю, подменыш какой-то. Зачем же вы так?
Она требовательно смотрела на него, и Андрей вдруг разозлился.
– По инструкции положено! – сказал он.
Он хотел, чтобы это прозвучало зло, но вышло, скорее, виновато.
В тот же вечер она уехала, а Божичко поднял капсулу, как догадывался Андрей, даже без ведома Фалина, и трое суток пропадал в Канале…
А вот Лена Зимина осталась.
Через год у них с Олегом родилась девочка. Андрей, по просьбе Фалина, провожал Зимину на вертолёте в районный роддом, так как в тот день случилась залповая генерация тромбов и все "пришлые", включая Зимина, сидели безвылазно в Канале, вываливаясь только, чтобы заправиться и навесить ракеты взамен использованных, и едва успевая гасить то тут, то там непрерывно возникающие угрозы.
Лена заметно нервничала, потому что, как ни крути, Зимин был "пришлым", это понимали все. Андрей знал, что несколько месяцев назад в районной поликлинике Лене предложили прервать беременность, но она наотрез отказалась, с неё взяли расписку и оставили в покое. И вот теперь она нервничала в ожидании "стрекозы", а Андрей не умел её успокоить. Они так и просидели молча с деревянными лицами возле вертолётной площадки, наверно, с час. К счастью, всё обошлось. Девочка родилась вполне здоровой. Назвали её Верочкой. Она очень рано научилась говорить, а к полутора годам, к моменту ухода "пришлых", уже довольно бегло читала, что Андрея, завзятого книгоеда, умиляло до слёз…
После возвращения "голландцев" вслед за первыми уехавшими из них, как по началу казалось – неожиданно, возник и уже не останавливался отток из Городка; уезжали и бывшие "голландцы", и другие сотрудники.
На самом деле, возвращение "голландцев" послужило лишь детонатором, а отток специалистов из исследовательских структур уже давно отмечался по всему миру. В последние годы не было заметного прогресса в изучении Канала, и самое главное, как-то исчезло понимание того, что могло бы считаться таким прогрессом. "Мягкие" капсулы делали вход в Канал сравнительно простым и комфортным, успехи Джей-психиатрии подняли процент реабилитации помешавшихся пилотов практически до ста, худо-бедно научились справляться с тромбами и предупреждать о биениях щупалец, что снизило уровень риска при переброске людей и грузов через Канал до приемлемого. Что ещё надо было решать? Что ещё нужно было исследовать? Увеличивать мощность противотромбовых ракет? Попроцентно повышать чувствительность датчиков?..
В основном переходили в сферу грузоперевозок, пухшую, как на дрожжах, по мере того, как полёты в Канале становились всё менее рискованными – все кинулись реализовывать баснословные возможности практически мгновенной переброски людей и грузов в любую точку Реальности.
Тогда же уехали Стеблов и Хализов…
Ко времени рождения Верочки в Городке уже практически не осталось детей школьного возраста, и школу в Городке закрыли. Приехавшая по этому поводу чиновница из районного отдела образования требовала, чтобы оставшихся детей отправили в городской интернат. Зимина, единственная из всех, отказалась, сказав, что будет учить сына сама, и чиновница уехала очень недовольная, посулив в будущим большие неприятности. С Родионом, сыном Зиминой, стали заниматься "пришлые" и Андрей по школьным программам и, сверх того, кто во что горазд. Андрей, например, давал свою любимую нечёткую логику.
Родион обладал тем типом мышления, который в школьные годы Андрея учителя называли "олимпиадным". Он легко, иногда даже обескураживающе легко, схватывал самые отвлечённые и абстрактные идеи, но мог вдруг застопориться на чём-то совершенно банальном. Как потом выяснялось, он, не веря, что что-то может быть таким простым, выдумывал себе заковыристые объяснения и потом никак не мог притянуть их к простенькой задаче. Андрей, после нескольких подобных случаев, изготовил табличку с надписью: "Не умничай! Всё проще" и каждый раз, когда Родион приходил к нему заниматься, водружал её в центре стола. Им обоим очень нравилась эта игра.
Через некоторое время из райцентра приехал инспектор отдела образования. По странной игре разума Андрей запомнил его, хотя пробыл этот инспектор в Городке совсем недолго, и Андрей больше никогда с ним не встречался: это был белоголовый, невысокого роста человек с птичьим лицом и удивительно большими при его росте ладонями; здороваясь, он буквально утопил ладонь Андрея в своей. Он беседовал с Родионом около трех часов, после чего, выйдя к своей машине, молча пожал руку провожавшему его Андрею, непонятно чему усмехнулся, оглядевшись, и уехал. Зиминых больше никто не тревожил, только Родион дважды в год ездил в город сдавать экзамены.
В последние месяцы перед уходом "пришлых" Родион выполнял на вычислительной сети Центра какие-то реальные задачи по тематике Фалина. Андрей не вникал в подробности этих задач. С некоторых пор он под различными предлогами старался уклониться от участия в теоретических семинарах группы, так как многое попросту уже не понимал. Это последнее было, возможно, ожидаемым, но, тем не менее, огорчало. В конце концов, всё тонко чувствовавший Фалин однажды сказал:
– Андрей Ильич, вы можете не участвовать в семинарах. Мы ведь уже ничего не исследуем, мы… как бы это сказать… строим. Вернее, достраиваем. Исследовательской работы тут никакой нет…