Ключи от Стамбула

Глава II

Январские балы закончились, но в свой приёмный день, в четверг, Игнатьев, как обычно, уделял время просителям и частным лицам, желавшим «личного общения» – по самым разным поводам. В посольстве настежь открывались двери, и всякий, с улицы, имел возможность повидаться с Николаем Павловичем, а то и прошение подать по сугубо сложным, «заковыристым» делам. Он вообще старался быть доступным, так как искренне считал, что лишь таким путём можно добиться нужных ему сведений. Вплоть до особых – секретных. Полковник Франкини сказал, что французские агенты используют фотоателье братьев Абдулла в своих конспиративных целях давно и, похоже, успешно.

– Мне хочется разворошить это гнездо, – честно признался он. – Орудуют под самым нашим носом.

Игнатьев понимающе кивнул.

– С этим мы всегда успеем. А пока отслеживайте всех, кто там бывает. Всех до одного. Может быть, выйдем на след Протокола.

Виктор Антонович прищёлкнул каблуками.

– Есть отслеживать.

Ему не надо было объяснять, что любое посольство, особенно посольство крупной европейской державы, это огромная лабораторная колба с перенасыщенным раствором отнюдь не хлористого натра или марганцовокислого калия, а раствор убийственно-опасный, сравнимый разве что с гремучей смесью белого фосфора и бертолетовой соли, раствор секретов и самых жгучих тайн. Это гигантский перегонный куб наиважнейших научных открытий, военных новинок и политических прогнозов, мало чем отличающихся иной раз от паранойяльных инсинуаций и шизофренического бреда. Вот почему первый секретарь, первый драгоман и первый шифровальщик чувствуют себя хозяевами положения. Конечно, и военный атташе очень крупная фигура, но не крупнее старшего советника, за которым и опыт, и вся агентурная сеть. Все члены миссии прошли строгий отбор и предельно-нагрузочный цикл индивидуальной подготовки, в корне отличающейся от той устаревшей системы «протежирования», которая и по сей день царит во многих министерствах и правительственных кабинетах.

«Казённый доктор» Меринг осмотрел Екатерину Леонидовну и сказал, что всё должно пройти без осложнений. Осталось подождать каких-то пять недель. «Теперь, если Бог даст другого ребёнка, – думал Игнатьев, – мы с Катей станем окончательными трусами: всё сторожить и бояться будем непрестанно».

После смерти сына он стал чувствительнее и сентиментальнее: со слезами часто не мог справиться, а ведь глаза ему ещё нужны – он завален срочными делами, иной раз – ни минуты свободного времени. На Балканах вновь – со всех сторон! – заваривалась каша, и ему приходилось расхлёбывать её без всякой приправы. Один в поле не воин, но он привык воевать в одиночку, когда все вокруг против него. Так было в Хиве и Бухаре, так было в Китае. Помня о том, что Кате ровно через пять недель предстояло мучительное испытание, он просил всех любящих его молиться за сохранение его милой, доброй, восхитительной подруги и их будущего малыша.

Жена была грустна и часто повторяла, что беспечная прелесть жизни для неё утрачена. На улицу она почти не выходила, предпочитая гулять на посольской террасе. Николай Павлович сопровождал её при первой же возможности.

С конца февраля начался Великий пост.

Екатерина Леонидовна отстояла исправно все службы, но в причастный день была сильно растрогана и много плакала: ей виделся в церкви облик покойного сына. Слёзы обессилили её, она устала, и, придя домой, за чаем, горько сожалела о прошедшем годе, об ином настроении духа в их семье.

– Ничего, ничего, всё наладится, – утешающе сказал Николай Павлович, хотя у самого сердце замирало при мысли о тяжёлом дне. Он знал, что Катя хлопотала о детской коляске, писала в Одессу, посылала Анну Матвеевну по магазинам, но ничего пока не находила. Вот в какую глушь они заехали: детской коляски нет!

Глава III

В Константинополе пахло весной. На улице было тепло, земля прогрелась, радостно сияло солнце. По утрам в садах и скверах дружно щебетали птицы. Настроение у всех сразу улучшилось. Улучшилось оно и у Игнатьева.

Четырнадцатого марта, в ночь на воскресенье, когда часы пробили одну вторую часа пополуночи, Екатерина Леонидовна благополучно родила сына. Как только раздался первый крик ребёнка, она радостно посмотрела на Игнатьева и тихим голосом произнесла.

– Господь снова дал нам сына!

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! – перекрестился Николай Павлович, и они вместе поблагодарили Господа за сына. Назвали его Леонидом.

Когда Катя благополучно разрешилась от бремени, на душе Игнатьева стало так радостно, так вольно, словно он птицей взлетел на коня и погнал его борзым намётом. Тогда же он подумал, что детей у них с Катей, как и во всех русских семьях, должно быть столько, чтобы дедушки и бабушки с радостью путались в именах своих внуков и правнуков. Господь даёт жито под людской посев. Не зря китайцы говорят: «В стране, где нет детей, не будет хлеба».

С рождением сына Екатерина Леонидовна поняла, что ничего ещё не кончено в её жизни, что истинное счастье материнства вновь примирило её с посольским бытом и константинопольской действительностью. Роды прошли благополучно, она чувствовала себя вполне здоровой, хотя на третий день немного познобило. Кормила она хорошо, молока было много, никакой боли не чувствовала.

– Я не подурнела? – спрашивала она Николая Павловича, всё чаще требуя подать ей зеркало и гребень.

– Ни на йоту! – отвечал он, искренно любуясь ею. – Ты, как всегда, обворожительно мила.

В его груди поднималась волна счастья. Он испытывал к жене ни с чем не сравнимую нежность, глубокую, как тайна жизни, и бесконечную, как сама жизнь. В самом деле, воистину так: любовь, как и вера, пустой звук, пока сам не полюбишь и не уверуешь. А ещё ему открылось, как Всевышний обращает немощь в силу, печаль – в радость!

Он не мог оторвать глаз от своей ненаглядной подруги.

Нет прекраснее улыбки, чем улыбка сквозь слёзы. Слёзы счастья, восторга и нежности. И эта чудная, прекрасная, счастливая улыбка оживляла его Катю, когда маленький Леонид лежал у её груди. Она была очень довольна, что Господь даёт ей радость быть кормилицей.

Глаза её сияли.

– Наш Леонид на Сретенье родился. В святой день.

– Все чудеса проходят по Юлианскому календарю, – сказал Николай Павлович. – Это давно замечено отцами церкви. Юлианский календарь это икона, которая освящена Христом.

– Мне кажется, нет чуда большего, нежели рождение детей. Я так себе и говорю: «Это чудо, что я родилась! Это чудо, что я родила! Мне так теперь хочется жить»!

Покормив и убаюкав сына на ночь, она легла в постель и тесно прижалась к нему.

– Если бы ты знал, какое это счастье ощущать себя любимой и любить!

– Я так же счастлив, как и ты, – проговорил он жарким шёпотом. – Ты не представляешь, что ты значишь для меня.

– Ты должен знать, что я тебе скажу, – она погладила его плечо, приподнялась на локте. – Ты не представляешь, какое это чудо – засыпать, прижавшись к тебе телом, ощущать твои ладони на своей груди. – Немного помолчав, она сказала. – Спасибо, что ты есть. Люблю тебя. Люблю. – У неё перехватило дыхание, и он чуть не заплакал, ощутив, как по её щекам стекают слёзы.

Идеал всегда жертвенен. Преданная, любящая женщина, а ни в коей мере не ревнивая любовница – вот мужской идеал на протяжении тысячелетий. Только жертвенной слабости он и готов покориться, завоевав женское сердце. Его Катя – настоящий идеал… И не потому, что тонкоброва, синеглаза, и грудь высокая, и талией – оса. Она – само доброжелательство и целомудрие. Возможно, что и он, посланник русского царя при Порте оттоманской Николай Павлович Игнатьев не столь уж плохой человек, если Господь дал ему в спутницы жизни жену, сочетающую в себе земную красоту и неземное величие. Думать так и лестно и приятно, но, может, в этом кроется самообман? А что, как он всего лишь ловкий обольститель? Ведь дипломат просто обязан обольщать и увлекать, и очаровывать. Кто не способен обольщать, тот вынужден интриговать и тратить много сил на убеждения. Искусство дипломатии – высокое искусство, но как же оно низко по сравнению с поэзией, которая не терпит фальши! Подумав так, Игнатьев углубился в размышления. «Что ценит девушка в мужчине? – спрашивал он мысленно себя, и тут же отвечал, ничуть не сомневаясь: – Благородство! – А что мужчина ценит в девушке? Ответ известен: – Целомудрие!» Без целомудрия нет ничего: ни добрых отношений, ни любви, ни осознания святости семьи. Оно одно делает слепое человеческое сердце зрячим. Хотя, опять же, ничто так не влияет на любовь, как условия и обстоятельства жизни. А каковы условия и обстоятельства его посольской службы, трудной и праздной, разносторонней и однообразной, прекрасно энергичной и до зевоты скучной? С кем он встречается, что характерно для тех, с кем он вынужден общаться? Встречается он с множеством людей, как необычных, так и заурядных. Одних отличает сварливость, других скупость или мотовство. Но все они эгоистичны до мозга костей, все способны на мелкие пакости, интриги и доносы. В крови этих людей, словно крупинки соли, растворены алчность и злоба, властолюбие, тщеславие и подлость. У одних характер мягкий, у других оскорбительно грубый. Всем им известен деспотизм социальных претензий. Каждым помыкает честолюбие: диктует, понукает, держит в железной узде. Мало кто из них понимает, что там, где тишина, там святость. Да и откуда возьмётся это понимание, если за большинством из них, словно водоросли за рыбацкой сетью, тянутся подстроенные убийства, исчезновение свидетелей, появление лжеочевидцев. Безудержная клевета и подмётные письма. Извращения и жажда наслаждений. На их лицах, как тавро душевной гнили, лежит толстый слой самодовольства; их удел – авантюризм чистой воды. Многие крепко усвоили, что в разговоре с англичанином нужно хвалить Шекспира, а с французом – Лабрюйера, знатока книг и человеческих характеров. А ещё у них на лбу написано, что «цель оправдывает средства». Им наплевать, что праздная страсть губительна и что им в затылок дышит смерть, зато они знают слабые и сильные стороны друг друга, являясь мастерами политических метаморфоз, ничуть не хуже тех, что описал когда-то Апулей в своей сатире «Золотой осёл». Хотя, конечно же, встречаются и те, кого завидно отличают ясный ум, глубина познаний и верность оценок той или иной дипломатической загвоздки. Им не свойственна привычка поучать, к месту и не к месту попрекая людей в глупости; в их беседах нет высокоумия, но, общаясь с ними, Николай Павлович не раз убеждался, что там, где сила духа, там стойкость и несокрушимость. Кто-то ему сказал, что в сэре Генри Бульвере лорда ровно столько, сколько нужно для его лакеев. «А может быть, для самого Бульвера?» – подумал он тогда. А взять маркиза де Мустье с его любимой присказкой: «Моя душа чурается славян». Французский дипломат больше всего любил балет и был без ума от театра.

– Не будь я потомственным аристократом, право слово, с удовольствием бы стал актёром, – не раз говорил он Игнатьеву. – Низость поднимает высоко. Моя истинная страсть направлена на то, чтобы изображать на сцене чуждую мне жизнь, которую Вы вправе презирать. Впрочем, переживать злословие, чревоугодие и сытость я могу и так, без театральных подмостков, находясь в ранге королевского посланника, который с каждым годом всё острее сознаёт, что жизнь лепит нас под самоё себя, чтобы затем освободить нас от своей опеки. Грустно…

Вот каково, по сути дела, окружение Николая Павловича, та «ярмарка тщеславия», в пёстрой толпе которой можно увидеть и его физиогномию. Ведь он по сану – человек публичный. Иными словами, кто тебя окружает, таков ты и сам. Люди, словно зеркала, отражают друг друга. Но есть ведь и кривые зеркала, пугался он своих полночных мыслей. Особо много их в политике. Увы! И в русской тоже. Патриоты выглядят как прокажённые в глазах космополитов, ибо народоправие, самодержавие под гнётом банковского капитала перерождается в абсурд. В сплошное лицемерие и всеми видимый обман. Ложь подменяет всё и вся, так как «избранникам» народа нужна власть, а не народ. Вседозволенность и безответственность. Одна надежда, что «…и последние станут первыми».

Европе не дано понять, что русский человек – споручник государства, а никакой не гражданин. Граждане бывают у республик, а Россия никакая не республика. Она империя – и точка. Республики принадлежат людям, а Россия – Господу Богу нашему Иисусу Христу. Вот, почему исконно русский человек, по сути дела, не философ. Он мудрец. А мудрость почитается народами всех рас и всех религий. Как воздух, как вода, как сама жизнь. В отличие от глупости, которая не замечает своих свойств, зато калечит всё, что кажется ей вздорным и враждебно непонятным. Не чуя самоё себя, она готова проломить череп любому, кто имеет нечто, отличительное от неё. Но более всего она не терпит силу мысли, силу духа, точно так же, как мелкий чинуша, какой-нибудь уездный стрекулист, ненавидит всякого, в ком видит дельную и честную натуру. Это она, глупость, устами либералов утверждает, что смерть монархов и «гражданские свободы» – верное лекарство от предубеждения «неразвитых» умов. Это они, либералы, готовы заявить во всеуслышание о господстве мёртвых над живыми, подменяя социальные просчёты мнимой проблемой отцов и детей. Пытаясь разорвать связь поколений и тем самым нанести урон общественной морали, им нужно ввергнуть в хаос русское самосознание с его извечной тягой к традиционному мироустройству в границах российской империи с её престолом, державой и скипетром. Норовя украсть у народа его историческую и религиозную память, господа марксисты (с бомбой под полой и револьвером под мышкой) лицемерно рассуждают о всеобщем равенстве и братстве как незыблемой основе человеческого счастья, напрочь забывая слова Библии: «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Так о каком «земном рае», о какой социальной справедливости» может идти речь, если люди, ублажая тело, разучились говорить с Творцом? Счастье – это когда мы ощущаем себя частью Бога, а Рай – это неведение зла. Он остался у младенцев, да, может, ещё у ягнят.

Игнатьев хотел спать, глаза его слипались, но мысли текли и текли, и он никак не мог избавиться от них: перегородить русло. Не зря говорят, что настоящий дипломат должен работать двадцать четыре часа в сутки, так как всегда найдётся тот, кто предпочтёт работать больше. Этому он научился у британцев. Те – служаки прирождённые, как и саксонцы, перебравшиеся в Англию. И точно так же, как британцы, он никогда не терял головы, хотя натура у него излишне пылкая. В этом легко убедился полковник Франкини, занимавшийся «в свободное от работы время» поиском армянского Протокола.

– Ваше высокопревосходительство, – поинтересовался он два дня назад, плотно прикрывая за собою дверь игнатьевского кабинета, – скажите, что мне делать, если за этот тайный документ с нами поведут открытую войну?

– Даже если мы получим по зубам, ударом на удар не отвечайте, – после короткого раздумья ответил на его вопрос Николай Павлович.

– Стало быть, махнём рукой?

– Нет, не махнём. Отступим.

Виктор Антонович понял его. Как разведчик он знал: даже если слежки нет, следы нужно запутать. Запутать так, чтоб никакой ищейке не увязаться за ним. Не унюхать. Да и вообще, если кур и цыплят крадут совы, их лучше содержать под сеткой.

Глава IV

Изучая донесения консулов и беседуя с послами великих держав, Николай Павлович понял, что Европа стоит на пороге больших потрясений. Пруссия готова была всыпать Австрии по первое число. В любой момент, лишь бы нашёлся повод. Вы спросите, за что? А просто так. Порядка для. Уж больно кулаки чесались. Глядя на Пруссию, ощерившую свои жёлтые клыки в виде железных дивизий и крупповских пушек, способных взламывать любую оборону, Франция спешно принялась укреплять свои границы. Русская разведка тоже не дремала, плела агентурную сеть. Её резиденты делали всё, чтобы добраться до чужих секретов и не подпустить к своим. Вот и перед Игнатьевым вопросы вставали один за другим: что делать? К чему присмотреться? Как направить события в нужное русло? К тому же, он почувствовал, что стал противником войны. Всё, что угодно, только не война. Ну, а если воевать, то драться до последней капли крови, побеждать – во что бы то ни стало.

Когда он подъехал к дворцу падишаха, там уже было много карет и экипажей. Главный везир Мехмед Емин Аали-паша встретил его с улыбкой на строгом холёном лице.

– Владыка Порты ждёт вас.

– Как он сегодня настроен? – первым делом поинтересовался Николай Павлович, приученный к тому, что правитель Османской империи мог быть и злым, и мрачным, и каким угодно: надменным, хитрым, угрожающе-гневливым. Сам же Игнатьев чаще всего выглядел весёлым, бодрым, добродушным, хорошо помня о том, что «умный примиряет, глупый ссорится».

– Незлобиво, – сообщил Аали-паша.

Так оно и оказалось. После взаимного приветствия, Абдул-Азис первым делом поздравил Николая Павловича с рождением сына и представил ему своего – Изеддина, которого страстно желал сделать падишахом в обход остальных претендентов, нарушив тем самым закон Порты о престолонаследии.

Игнатьев пообещал организовать личную встречу двух императоров: Абдул-Азиса и Александра II, на которой они смогли бы спокойно обсудить данный вопрос в самой строжайшей тайне.

– Вы полагаете, что вам удастся это сделать? – засомневался падишах, приобняв за плечи Изеддина.

– Полагаю, – вполне убеждённо сказал Николай Павлович. – Мой агент в Китае говаривал так: «Если есть решимость разбить камень, он сам даст трещину».

Повелитель турок очень был доволен данным ему обещанием и, приосанившись, сказал:

– Господин посол, Россия видится мне не иначе, как в образе вашей восхитительной жены. Прошу передать ей это слово в слово.

– Непременно, – ответил Николай Павлович, заверив Абдул-Азиса в том, что ему, посланнику России, очень лестно слышать подобные речи.

Затем падишах поздравил Игнатьева с предстоящей православной Пасхой, пожелав ему и членам русского посольства всех благ и промыслительной воли Всевышнего.

– Кто к Богу пришёл, тот и счастлив, – поддерживая разговор, сказал Николай Павлович и самым искренним образом поблагодарил Абдул-Азиса за его благие пожелания. – Наша Пасха – это весна человечества. Как весна, в отличие от осени, пробуждает в людях светлые мечты, а солнечный свет дарит различным предметам форму и объём, так Воскресение Христово дарит православным людям чувство жизни во всей его чудесной полноте.

Затем они заговорили о турецких реформах, начатых ещё Абдул-Меджидом и осуществляемых теперь Абдул-Азисом. Падишах был настолько расположен к беседе, что настоятельно просил не стесняться его обществом и непременно говорить всё, что он думает о государственном устройстве Турции.

– В разговоре с вами, глубокоуважаемый посол, я всегда чувствую, что не буду обманут или же разочарован.

– Ваше величество, – почтительно заговорил Игнатьев, – чтобы не говорить лишнего, я постараюсь сказать главное: при коренных реформах кризис неизбежен. А что касается устройства Турции… Вы человек умный и, разумеется, знаете, что в мире всё условно и неоднозначно. Безусловна лишь милость Творца. Как не существует лекарства от всех болезней, так нет и единой методы для управления империей. Та, что была хороша для язычников древнего Рима, крепила их могущество и позволяла утеснять соседей, становилась никуда не годной там, где к власти приходили христиане или мусульмане.

– Странно, – повёл головой падишах. – Почему именно так? Ведь все великие державы с их монархами разительно похожи друг на друга.

– Внешне да, – сказал Николай Павлович, – но потаённо, сокровенно, между ними большое различие.

– В чём же оно состоит? – спросил Абдул-Азис, слегка приподнимая бровь.

– Разница, я думаю, состоит в том, что одна система власти держится на подавлении собственного народа, а другая – на любви к нему. Пусть строгой, но любви.

Абдул-Азис задумался. Потом сказал с досадой в голосе:

– Меня с детства приучали к мысли, что для монарха нет большего врага, нежели его собственный народ, и победа над ним всегда доставляет ему особое удовольствие, по значимости своей намного превосходящее все иные наслаждения и оставляющее далеко позади себя даже такое помпезное действо, как празднование триумфа.

– По случаю полной победы в войне? – спросил Игнатьев, понимая, что большего триумфа просто не бывает.

– Да, – утвердительно сказал Абдул-Азис. – По случаю полного разгрома объединённых сил воинственных соседей, решившихся захватить страну, а самого правителя, понятно, обезглавить.

Николай Павлович вздохнул.

– Когда человек стоит перед выбором собственной выгоды или же истины, он всегда выбирает первое. Так он признаёт за собой смертный грех. Другими словами, любя себя на троне, самодержец приближает свою смерть. Я уже не говорю о том, что многие монархи слишком затемняют собственным величием исторические горизонты нации. Свет абсолютизма должен проникать в умы и души подданных. Иначе власть в стране достанется мерзавцам.

– Никто и никогда не говорил со мной столь откровенно! – признался падишах с горящим взором. – Мне многое становится понятно.

– Главное, не забывайте: «Власть – женщина и смерть – женщина, и жёны в сговоре между собой».

– Я это чувствую! – сказал Абдул-Азис и вновь заговорил о том, о чём уже однажды говорил. – Я ношу одежды, расшитые золотом, ем самую вкусную пищу, люблю и наслаждаюсь ласками красавиц, и чувствую, как приближаюсь к смерти. Погибаю каждый день и час! – Он даже зубами скрипнул от досады. – Подыхаю!

– Все мы смертны, – не желая увязать в неприятной для него беседе, ответил Игнатьев. – Мы уйдём, придут другие. Смерть – всего лишь навсего преграда, переход от жизни краткой к вечной.

– Не хочу! – взвыл падишах, как от зубной боли. – Я не хочу об этом слышать. Все говорят о рае, но никто там не был.

– Таково устройство мира, – сказал Николай Павлович и слегка пожал плечами. – Источник долголетия не здесь, а там, – он указал на небо. – Значит, там мы его и найдём.

– Если грехи позволят, – мрачно уточнил Абдул-Азис.

Желая сменить тему разговора, Игнатьев опустил глаза, как бы соглашаясь с небезызвестной оговоркой, а, когда поднял их, то сообщил о том, что ревнивый к чужим успехам английский посланник сэр Бульвер не может простить Абдул-Азису того, что он благоволит русскому послу и собирается осуществлять реформы под его диктовку.

– Лорд Литтон на всех углах кричит о том, что деньги на постройку броненосцев Абдул-Азис занял у неё, у сердобольной доверчивой Англии, которая, конечно же, сумеет отомстить за «вероломство». А я, ваше величество, хочу сказать, что Англии нужна узда. Она отвыкла от неё и распоясалась. Именно в этом её основное отличие от Франции, Турции или России.

Приступив к обязанностям русского посланника в Константинополе, Николай Павлович довольно скоро убедился, что английский парламент столь недвусмысленно обхаживал блистательную Порту, шаря у неё под юбкой, что она сама уже не знала, как ей унять свою разыгравшуюся чувственность. Буйство похоти, в особенности твёрдо ощутимой, невольно увлекает зрелых дам. А тут ещё и «европейский концерт», насквозь проникнутый духом цыганщины, нахально пристаёт: «Дай… погадаю», норовя запечатать уста неизъяснимо сладким поцелуем. Да и «Союз трёх императоров» – сказать по совести, бесстыдно проявляет свою страсть, выказывает «бешенство желаний», настырно тиская грудастую, сомлевшую до слабости в коленях Турцию.

Глаза Абдул-Азиса помрачнели ещё больше.

– Может быть, это и так, но Англия добра ко мне без меры. Другой вопрос, что надо срочно погашать кредиты. Я откровенно не знаю, что нужно предпринять для наполнения казны?

Думая о том, что самодержец без Бога в душе – мироед, и никакие способы обогащения не принесут желанного достатка его подданным, Николай Павлович сказал, что есть старое, испытанное правило.

– Когда денежных средств и материальных ресурсов становится меньше, правительство резко сокращает расходы на содержание чиновничьего аппарата, а налогов с населения взимает больше, перекладывая на его плечи всё, что только можно. Я прекрасно сознаю, что вашему правительству придётся прибегнуть к этой, далеко не популярной, практике, – он слегка развёл руками. – Не популярно, зато эффективно. Правда, я должен сказать, что долго так продолжаться не может. Это политика провала. Национальной катастрофы. Нельзя столь беззастенчиво, наглядно обирать своих граждан и каждую дыру в бюджете латать за счёт их мизерных доходов.

– Великий везир утверждает, что в Европе налоги не меньше. Особенно, в Англии.

– Но там и доходы в пять раз выше, – возразил Игнатьев, неплохо знавший экономику развитых стран, благодаря своим беседам с бароном Редфильдом. – Мало того, пока не будут наказаны люди, которые участвуют в разграблении бюджетных средств на самом высоком уровне, быстрого выхода из кризиса ждать не приходится. Вам ли не ведать: кто у денег, тот и вор? Вам ли не помнить: кто руководит, тот и от рук отбивается?

– Я введу закон о казнокрадстве, волокитстве и бездействии! – решительно сказал Абдул-Азис. – Я не позволю разрушать страну.

– Мало знать закон, когда необходимо следовать ему. Вам надо защищаться.

– От кого?

– Прежде всего, от внутренних врагов.

– От греков и болгар?

– Отнюдь, ваше величество. Вам надо защищаться от бесчестных губернаторов, продажных судей и политиканов.

– Мечтающих о конституции, гражданских правах и свободах? – злобно ухмыльнулся падишах, словно всех его врагов уже вели на казнь.

– Но не репрессиями, – предупредил его Николай Павлович, – а новыми рабочими местами, прибыльными производствами и достойными условиями жизни ваших подданных, законопослушных налогоплательщиков. Они ваша опора и защита. Иной опоры и защиты быть не может.

На следующий день он побывал на конном рынке и купил себе славную арабскую лошадь, светло-серую с крапинами, чрезвычайно напоминающую экстерьером его чертолинского Донца – хоть в гусарский полк определяй.

– Теперь приищи лошадь для меня, – сказала Екатерина Леонидовна, предвкушая удовольствие верховой езды. – Я непременно хочу ездить летом.

Её желание было понятно. Иной способ кататься в Стамбуле и в Буюкдере был просто невозможен. Мостовые находились в безобразном состоянии, а спуски зачастую ужасали.

В субботу отец Антонин крестил маленького Леонида. Записали и провозгласили преемником деда Павла Николаевича Игнатьева, тётушку Марию (настоятельницу Тверского женского монастыря) и Екатерину Матвеевну Толстую (сестру Анны Матвеевны) – никто не остался в обиде. Павла Николаевича замещал первый секретарь посольства Кериани. Присутствовали только сотрудники: члены миссии и драгоманы.

Леонид вёл себя хорошо и даже не пискнул, только тельцем был худ и выглядел слабым. Акушерка сказала, что по складкам кожи его очень заметно, что он в последние два месяца (после кончины Павла) истощал в материнской утробе. Оттого и жёлт донельзя. Екатерина Леонидовна была в отчаянии: она кормила Леонида часто, а он плохо набирал в весе.

– Зачем ты его кормишь столь усердно? Иной день каждый час? – недоумевал Игнатьев, видя чрезмерные старания жены и её излишнюю, как он считал, заботу о малютке. – Лишнее он всё равно срыгнёт, да и живот может сорвать. Понос начнётся.

То же самое говорила нянюшка, пытаясь урезонить Екатерину Леонидовну. Пробуя сцеженное молоко, она не могла нахвалиться его вкусом.

– Молоко лучше несравненно, нежели у петербургской кормилицы Павла.

Все находили, что у Леонида большие и красивые глаза – от матери, а вот нос – явно отцовский, «утиный».

После обряда крещения секретарь Стааль, ещё недавно бывший дипкурьером и в короткое время, подобно драгоману Ону, ставший надёжнейшим помощником Игнатьева, сообщил Николаю Павловичу, что поляки снова поднимают головы.

– Ляхи вовсю интригуют, кучкуются, чего-то выжидают.