– Пожалуй, не получится ничего, извини. Да и мне это все неинтересно стало. Брошу я это дело.
И ушел.
***
– Наше желание попасть в ящик сыграло в ящик без нас… – резюмировал, глядя ему вслед, Владимир.
– Кстати, о ящиках, – начал вспоминать Антон. – Я сегодня по ящику в новостях сюжет видел про ящики. Какой-то мелкий священнодеятель где-то в местах не столь и отдаленных от прогрессивного человечества так прошелся по крышам пастве, которая с ума от безделья сходит, что та его совсем спасителем душ считать стала. Традиционно, как водится, углядывал он близкий конец света. До того доуглядывал, что человек пятнадцать по его наущению соорудили подземный бункер с вентиляцией и закрылись в нем до конца света. Свечки жгуть горемыки да молятся по очереди. Для себя ящики какие-то туда притащили, сказали, что в эти гробы сами улягутся. Им кричат: вылазьте, мол, а они отвечают, что если начнет кто их силой вызволять, то взорвут бункер во славу божию. Сам их предводитель, однако, под землю с ними не полез, а, возгордившись организаторскими-то способностями, побег рассказывать о своем успехе. Думал, наверное, зауважают, а его в психушку загребли. Сейчас он в дурдоме в лучах славы купается, каждый день интервью раздает. В новостях и его показали, и бункер, к трубе вентиляционной микрофон подносили детей подземелья послушать. Совсем жалостливо молитвы поют. Включи телевизор – в следующем выпуске новостей повторят.
Владимир радостно прислушивался.
– Так это то, что нам и надо! – развел он руками.
***
У подъезда к ставшему знаменитым оврагу, куда Владимир еле добрался, петляя на машине по полевым и лесным дорогам в такой глуши, что даже мобильник пожаловался на «отсутствие сети», стоял милицейский «УАЗик». Усталый капитан милиции сидел рядом с машиной на раскладном стульчике посреди травы, пил чай из крышки термоса.
– Давненько никого не было! Опять интервью московским гостям давать? – приветствовал он подъехавших, взглянув на номер машины. Убедившись, что подъехали не журналисты, а просто мимо проезжающие «интересующиеся», он в конце концов разговорился.
…В местных краях, богатых грибами да ягодами, в совсем разрушенной деревеньке поселился пару лет назад то ли священник, то ли просто потерявшийся в своей идее человечек. Деревеньку эту он присмотрел давно как очень уж подходящее место для основания религиозной общины: заброшенные дома на одиноком высоком угоре над речкой, за которой – клюквенное болото. По сторонам от бывшей деревни – сосновые леса, в которых после летних ливней появляется такая уйма белых грибов и лисичек, что таскать – не перетаскать все эти дары леса на специально открываемый здесь кем-то с середины лета в сарае заготпункт. Приезжает сюда на сезонный заработок разный народ, кто занимает для ночлегов пустые дома, кто ставит палатки у машин, а на весь световой день уходят все на леса или болота под одуряющую тишину безо всяких мыслей в голове класть да класть грибы да ягоды в огромные корзины, туеса да пестери.
Сюда и привел свою общину в три десятка человек тот, кого все называли «отцом Артемием». Были в общине люди средних лет, мужчины и женщины, были и семейные пары, были и вполне молодые молчаливые люди, кто-то и раньше был по жизни одиноким, кто-то уйдя сюда, бросил родных. Поселились они здесь ранней весной, соорудили деревянное общежитие из нескольких полуразвалившихся остовов деревянных домов, разобрав срубы и сложив вокруг одного более целого домика. В общежитии этом, разделенном на крохотные каморки, где каждый слышал шорохи соседей, прожили они чуть больше года. Начало лета прошло в трудах и обустройстве, окончание его и осень – в работе на сборе ягод и грибов на заготпункт. Все деньги хранились под контролем отца Артемия, который в близлежащих деревнях у фермеров заказал на них картошки да других продуктов на зиму, закупил свечей да прочих вещиц в хозяйство. Зиму община перезимовала сообща, проводя время в разговорах о беспросветности и грязности мирской жизни, слушая наставления духовного предводителя, сообща молясь и творя обряды, а главное, создавая свою подземную церковь.
В таком благодатном месте, где за месяц-другой сбора «даров природы» человек вполне зарабатывал на крупную покупку или скудное пропитание в течение года, община смогла бы просуществовать немало лет. Однако, как водится, предводителя начало заносить. Система проводимых им православных обрядов скоро поменялась на полумистические пугающие таинства, узнавая о которых, никто посторонний не стремился общаться с членами общины. Чуть почувствовав, что члены общины начинают с окончанием летне-осенних трудов раскисать, и разговоры в ставшие долгими вечера окрашиваются в дерзкие краски смешливости, не знающий усталости духовник нашел, как занять паству и не допустить морального разложения.
В склоне бугра, на котором первые местные поселенцы возвели когда-то деревню, началось строительство подземной церкви. Место было выбрано чуть выше родника, так что в обширной выкопанной пещере был сделан и колодец со свежей водой. Потолок укрепили установленными распорками, посреди колоннады которых был установлен диковинного вида алтарь, который более всего напоминал античный жертвенник. Были в пещере и крохотные кельи для уединенных молитв, и склад продовольствия и дров и даже кухня, где можно было испечь в печурке хлеб. Несколько труб вели к поверхности земли и обеспечивали циркуляцию воздуха. Зима прошла в великих трудах, в головах изнеможенных людей звенела усталая пустота, в которую послушно ложилось все сказанное духовным владыкой.
А владыка видел, что легче всего ложится в опустошенные головы страх: страх перед переменами, страх перед неизведанным, страх перед ответственностью и способностью сомневаться. Как самое жидкое чувство, страх имеет свойство растекаться по сознанию, проникая в ничтожные щели и заполняя самые незаметные пустоты. И все чаще и чаще вдавливая в свой голос успокаивающие паству нотки страха, властитель начинал говорить об обреченности неестественного безумного мира и скором конце Света. И люди, видевшие в последние годы вокруг себя в мире одну неразбериху, не понимающие, какой логике подчиняется все происходящее вокруг, благодатно сникали сознанием под действием его слов.
Когда вдруг сотрудники милиции заметили в районном центре в первые дни лета настоятеля общины, они пригласили его в райотдел побеседовать по поводу тех тревожных и неясных сообщений, которые долетали до них. Внезапно батюшка стал с обреченно-торжествующим видом рассказывать, что в самую краткую ночь в этом году придет-таки конец Света. И что паства его встретит окончание мира в подземном храме, поэтому помчавшиеся по земле звери Апокалипсиса не тронут их и не прервут их молитвы. А если кто попробует силой вызволить их из храма – все они покончат с собой, чтобы не стать слугами Антихристовыми. И так далее. Посланный на место поселения наряд милиции, съездив туда, доложил, что действительно, на месте «общежития» – пожарище, вся община забаррикадировалась под землей и на призывы выйти люди просят «уйти от греха, а то отойдем сообща ко Господу». Настоятеля тут же отправили в психбольницу под строгий присмотр, а у подземного храма выставили дежурство из милиционеров, которые маются тут в глуши по суткам, кормя комаров да изредка отвечая на вопросы заезжих телерепортеров.
– А туда не ходите. Не ровен час – придет чего им в голову, кто знает, чему их этот научил… – проговорил капитан.
– А хотя бы посидеть рядом со входом разрешите? – обратился к нему Игорь.
– Ну зачем? – отмахнулся одинокий охранник, – Мне так даже и не по себе там находиться. Лежишь на травке, а под тобой не мертвые, а живые в земле… Затаились! Настоятель собора в райцентре сюда приезжал, пробовал говорить с ними вон через трубу. Заблудшие, говорит, вы, вспомните, от какой благодати божьей вы отвернулись – солнышко светит, птички чивкают… А оттуда кричит кто-то: какая у вас, толстых попов, благодать? А он и не толстый вовсе, просто голосом силен, распелся на службах. Так и уехал ни с чем. А начнешь с ними дольше говорить – крикнут, что с собой покончат, если не прекратишь смущать. Так что мы и дежурим, чтобы кто-нибудь их до такого не довел.
Но пропустить к этой трубе одного человека при условии, что тот не будет «смущать» сидельцев, он согласился.
Высокая трава, еще не зачерствевшая под льющимся с неба потоком жары, волнами спускается к низу оврага, где ручей размывает подпрудившие его кучи свежей земли, добытые трудниками из склона. В траве – почти невидимые в ней уходящие в землю трубы: одна цементно-асбестовая, снятая с какой-то крыши, еще со следами печной сажи внутри, метрах в десяти от нее другая такая же. А подальше – прямоугольные трубы, сколоченные из старых досок, и даже треугольные. Ниже их по склону – сам маленький вход, заколоченный изнутри досками и заваленный землей.
– Вон из этой трубы дымок время от времени идет: тут у них какой-то очажок, – шепотом объяснял Игорю капитан, крадучись ступая по протоптанной между трубами тропке. – А говорили с ними вон через эту трубу – тут у них дежурство налажено, что ли. Вода у них там, видать, есть. А вот как без солнышка-то?
После того, как милиционер вернулся от подземного храма, оставив там по его просьбе своего спутника, Владимир достал из машины раскладной стол и стульчики, предложил стражу порядка присесть. Достали привезенный с собой термос. Несмотря на длинные дни, ветер был совершенно не по-летнему подстегивающим. По небу неслись обрывки туч вперемешку с лохмотьями сизых облаков. Вымахавшая трава струилась тоскливыми волнами под болезненным дыханием ветра.
Прошел час-другой. Беседующие за столом время от времени поглядывали на сидящего в сотне метров от них Игоря. Тот не менял позы, словно сосредоточившийся на молитве.
– Пора бы вам уже отчаливать. Я скоро устраиваться на ночевку буду, мы по утрам сменяемся, – сказал капитан, глядя на собирающееся нырнуть за верхушки леса солнце, раскрасневшееся к закату, словно устыдившееся всего, что повидало за день. – Утром новый пастух к ним приедет.
– Да, был пастырь – стал пастух… – задумчиво произнес Антон.
– Палатка у меня с входами с двух сторон, – показал старую брезентовую палатку страж порядка, доставая ее из машины и раскидывая по земле.
– Чтобы любовницу через второй вход в кусты спровадить, когда жена застукает?
– Нет, второй ход неумышленно появился, – усмехнулся милиционер. – Неделю назад на рыбалке лег подремать и, видимо, не до конца молнию на входе застегнул. На утре просыпаюсь, глаза открываю – на груди змеища огромная пригрелась натурально, клубком свернулась. Сон тут быстро прошел, смахнул я ее руками в ноги, она там как замечется! Я нож с пояса выхватил, располосовал палатку с другого конца и в прореху-то выскочил. Орал я тогда при подъеме – нет ли, не помню, но охрип, однако. А змеюка удрала, я даже не рассмотрел в палатке – может, это не гадюка, а уж был? А на прореху я потом дома вторую молнию пришил. Да, неудачная рыбалка была, еще и ворона сразу после этого спиннинг в реку утащила…
– Что, вынырнула и выхватила?
– Хуже! Пришел тогда в себя, взял спиннинг, иду по берегу и вижу: стая ворон толстенных какую-то падаль расклевывает. Увлеклись, каркают, меня не видят. Я подкрался, как закину сдуру-то блесну в самую стаю да подсеку! Одну и зацепил за лапу. Взлетела она, да как завопит, да как пошла рваться. У меня удилище в дугу, вот, думаю, совсем как щучища огромная на леске ходит, только по воздуху! Засмотрелся я на ее высший пилотаж, удовольствие от вываживания получаю, а стая-то в атаку пошла. Кружат вместе с этой «рыбиной» надо мной, перекаркиваются, пикируют чуть не на голову по очереди! Я отмахиваюсь одной рукой, подмотать леску не успеваю. Одна сзади спикировала, да прямо в ухо как прокричит какое-то ругательство воронье, я тут и спиннинг выпустил. Подхватить не успел – ворона его враз в реку затащила, а там теченьем леску придавило – она и откаркалась, потонула.
Владимир напрягся, вглядываясь в сторону Игоря. Тот склонился к трубе, рядом с которой сидел, и было похоже но то, что он разговаривает. Владимир встал, направился в сторону подземного храма.
Тишина летнего вечера еще чуть позванивала последними отголосками недавней самой смутно-радостной в году поры торжества жизни. Той поры, когда в первые майские ночи устоявшегося на земле тепла все невесть откуда взявшееся живое трепещет от восторга перед своей возможностью снова победить смерть, дав потомство, и перед рассветом торжество это разливается всюду грохочущим птичьим хором.
Сейчас же, в теплые дни первого летнего месяца, Песнь песней природы сменилась ровным одобрительным горячим дыханием Творца на творения его. Потрескивали кузнечики на тихо шуршащих травах, шумно колыхался воздух…
Подойдя неслышно к тому месту, где сидел Игорь, Владимир восторжествовал: действительно, шел разговор, его «Светлый» что-то говорил, и его, по крайней мере, слушали.
Владимир так же неслышно развернулся, мягкими прыжками домчался до машин.
– Антон! Камеру скорее в руки и залегай в траву, чтобы тебя не видно было.
Антон выхватил их дорожной сумки видеокамеру, прикрепил блок питания. Взял из сумки зеленый плед, которым можно укрыться вместе с камерой для защиты от комаров и маскировки. И направился к противоположному заросшему кустами ивы склону оврага, взглянув на вечереющее небо. На небе, плеснув на замершую стену облаков брызги теплой оранжевой краски, еще горел последние минуты в узкой полоске между горизонтом и облаками солнечный диск, словно зрачок огненноглазого бога.
Владимир снова вернулся, мягко ступая, к тому месту, где сидел Игорь. До его слуха донеслось:
– …И пришел к вратам царства небесного убогий пьяница, не нашедший на земле никакого таланта своего, погубивший и семью свою, и себя. И спросил Господа святой Петр: разве достоин пришедший сей пройти в двери рая?
Но сказал Господь: пусть пройдет и займет место там, где радуются, глядя с небес на землю на плоды трудов своих, самые талантливые мастера и лучшие семьянины.
Но Господи, почему? – воскликнул святой Петр.
Этот человек – самый лучший из мастеров и лучший из воспитателей для детей своих, просто он не захотел познать этого, – так отвечал Господь.
Но Господи, он достоин наказания, а не награды! – усомнился Петр.
А это и будет для него вечным наказанием, – сказал Господь…
***
Тот человек, с которым первым начал говорить Игорь, всю жизнь нес в себе неосознаваемое желание жить, убежав от жизни. Сергей, как звали его и добрую половину его одноклассников, вырос в окружении сумрачных людей, более всего боявшихся притязаний на какую-то исключительность. Собственно, в рабочей слободе, где он провел школьные годы, в то советское время дети никогда не задумывались о будущем – оно было простым и гарантированным: родители все равно устроят на комбинат, где работают все здесь живущие. Комбинат даст хорошую зарплату, квартиру – думать ни о чем не надо.
Но странное дело – именно эта всеобщая успокоенность и заставляла людей сторониться реальной жизни. Большинство из тысячи учеников в их школе ходили на учебу совершенно безо всякого стремления чего-то достичь в ней, многие – просто чтобы развлечься, издеваясь над учителями. С вечера пятницы до утра понедельника рабочий поселок с головой прятался от реальности в алкогольное забытье – жизнь с другими простейшими ценностями и проблемами. Школьники прогуливали уроки постоянно и без всякой цели. Реальная обыденная жизнь у взрослого и детского поколений была чем-то таким отвратительно муторным, что спрятаться от нее каким бы то ни было способом считалось совершенно нормальным. И Сергей тоже вместе со всеми, повзрослев, стал жить этой двойной жизнью: отрезки будничной серой бездарной жизни сменялись отрывками алкогольного плена.
Ничего в этой двойной жизни не поменялось для абсолютного большинства жителей поселка и с уходом советских времен. Наоборот: раздвоение только усилилось. Приходя с работы и справив нужду по насыщению организма, люди втыкались глазами и сознанием в сериалы и жили той жизнью, которая шла на экране. Всеобщая нищета в первое послесоветское десятилетие свела потребности людей к минимуму. К реальной жизни стали относиться как к чему-то несерьезному, второстепенному, временному между вечностью сериалов и кривляющихся с экрана хохотунов, а также пьяных криков на кухнях о том, что все вокруг – совершенно тупые, бесстыжие и вороватые создания. Как можно серьезно задуматься над маразмом реальной жизни, если ежедневно этот маразм преподносится тебе по телевизору смешным и безобидным? Поэтому начавшаяся в поселке безработица, связанная с вечными проблемами на комбинате, с которого каждый дорвавшийся до власти над ним старался что-то урвать, шла по судьбам людей совершенно спокойно. Лица людей осунулись, с них пропала какая-либо устремленность. Люди орали проклятья власти на улице и с каким-то озлоблением голосовали на выборах снова за тех, кого проклинали.
В этих сумрачных буднях, когда российский капитализм прогрызал в истории свой период накопления первоначального капитала, Сергей и сам, как и большинство других, рад был потеряться, ожидая, когда все наладится – неразбериха ведь не может же быть вечной. Однако шли годы, а ничего толком не налаживалось. Все ждали, что вот-вот заблудившиеся где-то деньги от экспорта нефти и газа вновь растекутся лужицами по всей ровной, как огромное старое болото, российской действительности. Но вот минули роковые 90-е годы 20-го века, в стране была объявлена атмосфера созидания и стабильности, а жизнь, вроде бы немного успокоившаяся, потекла как-то не так. Да, стало сытнее и спокойнее, но какой-то стабилизирующей основы в обществе, какой-то общей веры в то, что будущее защищено от еще больших катаклизмов, так и не появилось.
Сергей по-прежнему уходил в запои. Он мог по полгода работать, как робот, не испытывая никаких эмоций, живя, как зомби. А потом несколько глотков водки уносили из унылого мира бессмысленного существования в яркую галактику, в которой не надо кем-то быть – достаточно и возможно изображать кого угодно. Можно лежать на краю разбитого тротуара и выть на прохожих, можно вместе с тебе подобными изображать из себя храбреца, бросив ночью в чье-нибудь окно пустую бутылку, или свободолюбивого героя, валяясь в луже. Это было наслаждение торжеством жизни, в котором можно было ни о чем не думать, только жить, и единственной осознаваемой потребностью была очередная доза спиртного, позволяющая не вывалиться из этого мира в другой – трезвый, никчемный и бессмысленный. Кончалась водка – в ход, чтобы удержаться еще немного в этом лучшем из двух миров, шел одеколон, стеклоочистители и совершенно непонятного состава жидкости, меняемые на куски металлолома в грязных дворах нескольких домиков на окраине.
Спать в такие периоды он почти не мог: возбужденное воображение не давало уснуть и рисовало картины, кем бы он мог быть, и он переживал эти превращения в полусне-полунаяву. Ему даже нравилось это состояние на грани белой горячки. «Паруса, паруса тяни! Акулы!.. Семь пуль уже у меня в спине, где помощь?!» – со слезами отчаянья рвал он горло криками среди ночи, вскакивая с постеленного на полу матраса и метаясь по комнате. Жена с дочерью запирались на ночь на кухне. Утром он просыпался с горделивым ощущением пережитого приключения – напряжения жизни и похмельным отважным желанием не сдаваться в плен трезвому взгляду на жизнь.
Так прошло еще десятилетие, а может, почти два.
Однажды, вынырнув из запоя, он обнаружил, что он один в квартире уже несколько дней – остальные уехали к матери жены и вряд ли вернутся. И он снова изо всех сил нырнул в спасительный омут иной действительности.
Но организм его вдруг в этот самый неподходящий момент взбунтовался и решил устроить ему пытку. Он вопреки всему перестал принимать дозы спиртного более полусотни грамм. Этого катастрофически не хватало, чтобы вырваться из реальности, только распаляло желание, а чуть стоило увеличить дозу – Сергея нещадно рвало и трясло, он сгибался в судорогах, отплевываясь желчью. И на второй, и на третий день, и через неделю, и через месяц организм не желал сдаваться.
Сергей с ужасом понял, в какую каторгу для него превратилась жизнь, от которой нельзя убежать. Он почернел от упорной каждодневной рвоты, даже бывшие дружки стали шарахаться от его обреченного взгляда. Ежедневный сбор любых кусков металла, которые можно поменять на бутылку разбавленного спирта и в придачу кусок хлеба, потерял смысл. Необходимость самому трезво принимать какие-то решения давила, словно могильная плита, и казалось, лучший выход – повеситься, да и все тут. Он решил съездить напоследок к жене.
«Хоть на паперти стой. Стой и не думай ни о чем», – мелькнуло в его голове, когда он шел сырым осенним утром по городу для встречи с женой. Дорога шла мимо храма, стоявшего уже пару веков на открытом возвышении над вечно и спокойно несущей свои воды рекой и отвернувшегося от суетливо громоздящегося сзади городка. У церковной ограды налетали порывы свежего ветра с неповторимым речным запахом, и Сергей невольно остановился, сделал глубокий вдох и зажмурил глаза.
– Благодать… – услышал он рядом с собой вкрадчивый и, как ему показалось, ласковый голос, – Вот она, благодать-то, рядом, да не у этих толстых попов. А сердце так рвется к благодати…
Рядом стоял невысокий мужчина в истоптанных ботинках и какой-то тоже сильно поношенной брезентовой куртке. Длинное узкое лицо с небогатой бородкой, носом с горбинкой и тонкими ноздрями, над впалыми щеками – глубоко посаженные глаза с вкрадчивым взглядом. Длинные слегка волнистые волосы придавали лицу одухотворенность и оттенок добровольного сострадания всем ищущим помощи.
– Так бы и позабыть всю сумятицу… – продолжил говорить мужчина. – Вдыхать благодать подлинную, в спокойных трудах свою душу ублажая без всякой метучести. Много ли надо нам – больше двух метров земли в итоге никто не получит, а какой тщетностью человек всю жизнь свою душу мучает… И в церкви такая же тщета…
Речь этого случайного встречного была плавна и спокойна, чего раньше не доводилось слышать Сергею. Он перевел дух, рассеянно кивнул в знак согласия, отвернулся.
– И с бедой твоей никто тебя в церкви не ждет, а вне церкви тем более… – продолжал говорить незнакомец, словно вкрадываясь в мысли стоящего рядом человека. Позже Сергей понял, на чем основывался талант этого человека ловить своим разумом опустошенных чем-то людей и удерживать их в своей власти. Отец Артемий, так он называл себя, всегда угадывал из толпы тех людей, ход мыслей которых ввиду перенесенного потрясения или осознания собственной ущербности терял быстроту и начинал строиться по определенному шаблону.
Он умел в беседах, провозглашая сложенные им истины-пословицы, еще дополнительно упростить траектории движения мысли слушателей. Он никогда не спорил и всегда, умело предугадав ход мыслей своего послушника, своей речью сразу отвечал на его еще не высказанный вопрос. Подходил к нему кто-то с вопросом – он угадывал его созревшие слова до их произнесения и сразу задавал встречный вопрос. А если у кого-то только чуть назревало какое-то несогласие или отчаяние от усталости – он сам делал шаг вперед и, мягко положив на плечо руку, смиренно шептал: «Прости меня…»
Придя с отцом Артемием к его большому старинному полуразрушенному особняку на окраине городка, Сергей с облегчением вздохнул, встретив еще несколько таких же людей, которые что-то делали по хозяйству и слушали проповеди своего духовника. От ощущения какой-то общности пропало чувство неловкости и появилось чувство защищенности. Словно каким-то щитом наглухо закрывалась дверь, в которую рвались терзающие мысли о никчемности и зряшности бездарной жизни, о своей нереализованной на что-то настоящее свободе. Есть кому закрыть эту дверь – значит, можно забыть о ней.
Чтобы эти лишние мысли не будоражили притянутых им людей, отец Артемий умел постоянно занимать их какой-то деятельностью. Умел он и потихоньку взрастить в послушниках и обязательное ощущение исключительности своего круга избранных, которое рождалось чувством общего знания и общей тайны. Для этого служили особые проводимые им полумистические ритуалы «тайного знания», которые, по его словам, берегли избранные священнослужители православной церкви тысячу лет и за которые теперь, в самые последние времена, он и пострадал, лишившись места священника в храме.
Составив свечи и посадив вокруг себя на колени восемь человек, отец Артемий садился в центр. Молитва в полусумраке потрескивания свечей сначала лилась чуть слышно, как вода в зимней промоине на речном перекате. Потом она взрастала, текла уже освободившимся потоком, потом звенела криком осенней птицы. На самых высоких аккордах молитвы сидящие вокруг отца Артемия сникали головами и, поддавшись небольшому гипнотическому дару священнослужителя, начинали шептать свою молитву, складывая в нее лежащие глубоко в душе слова накопленных в жизни обид, отчаяния и усталости. Общая молитва обрывалась – звучал рвущий душу шепот-покаяние, остающийся потом у них в памяти и дарующий слезы на просветленном лице.
«Благословляю ваше раскаяние, да обрящете вы покой…» – говорил потом руководящий обрядом, выводя их из гипнотического транса кратким наложением рук. Снова потрясенные люди уже со слезами на глазах почти неслышно шептали общую молитву, составленную отцом Артемием: «Да откроет Господь открытым ему, да простит он и направит заблудших – все во имя его, все во славу его, вся жизнь за един взгляд его…»
И сам Сергей, и другие члены сформировавшейся общины с надеждой ждали, когда же они наконец окажутся, как обещал отец Артемий, в заброшенном поселке, где заживут спокойно и светло своей общиной, плюнув на остальных вечно бегущих жадных людишек, обманывающихся тщетностью усилий что-то настичь в скоротечной жизни.
И жившим в этой общине очень скоро соврем не реальным стало казаться какое-либо сомнение в словах своего пастыря. А он, увлекаясь своей силой, стал так же вкрадчиво являть ее в пророчествах, среди которых все чаще звучали слова об отречении Господа от безумного мира, о последних днях. Вдохновляясь, пастырь рассказывал внимающей пастве свои встречи с сатанистами и прочими слугами грядущего темного Господина мира, отвергнутого Господом… Особое, якобы столетия хранимое избранными знание Апокалипсиса обреченно слетало с его уст. Особенно гипнотизирующе звучали эти слова в подземном храме при горении одной только свечи в руках основателя общины. И совершенно естественно наступил тот момент, когда ожидание этого момента достигло своего апогея, и, чувствуя, что после апогея веры может от усталости ожидания появиться неверие, отец Артемий в припадке вдохновляющего запала призвал встретить подземным бдением спускающегося на Землю Зверя Апокалипсиса.
Сам же пастырь в последний момент воскликнул, что будет отмаливать новую жизнь для избранных своих с возвышения над пещерой. Община закрылась под землей, готовая к смерти. На несшиеся с поверхности голоса людей члены общины огрызались с пугливой брезгливостью, с какой наделенные разумом существа глядят на радующихся существованию своему безобразных пиявок.
Но этот голос заставил Сергея вздрогнуть и почувствовать себя самого таким низшим существом, не ведающим своего несовершенства.
– Я пришел за вами. Выйдите и откройте для себя новый мир. Тот, кто не видит дорогу к новой жизни, всегда видит дорогу к концу света. Легко ошибиться, если ты, как мотылек, летишь на не известный тебе огонь. Поэтому стремитесь отныне к свету, который горит внутри вас. Встаньте и выйдите вон. Бог дал вам еще немало лет жизни.
– Ты…кто?
– Я тот, кто может сказать, что будет с тобою, если ты не послушаешь меня. Представь: пришел к вратам царства небесного убогий пьяница, не нашедший на земле никакого таланта своего…
***
– И что, и это все?! – в возмущении разводил руками Антон, проглядывая страничку Интернета, на которой было выставлено то, что он наснимал несколько дней назад: выход двух десятков человек из подземного храма – пещеры, к потрясению всех обвалившейся спустя несколько минут после выхода затворников. И отрывки из того, что Игорь говорил ночью у костра, успокаивая этих людей и напутствуя к тому, чтобы они сделали невозможное – второй раз вошли в одну и ту же реку жизни.
« И посмотрел Бог на землю и был сам удивлен красоте и разумности творения его. И так захотел он, чтобы и люди восхитились вслед за ним, что дал людям возможность познавать все в сравнении. Ибо богатство, которого не ценят, заставляет человека чувствовать себя бедным.
И послал он на возлюбленные творения его болезни, чтобы люди научились ценить здоровье, послал ветхость и немощность старым, чтобы молодые ценили краткость своего расцвета.
Послал ужас войн, чтобы радовались возможности надеяться на мир.
И дал он лучшим разум, чтобы смогли те рассказать остальным о неразумности их.
И сотворил он некоторых до безграничности жестокими и великими грешниками, чтобы люди, глядя на них, прощали соседям своим их мелкие прегрешения.
И дал он каждому, кого любит, пройти через страдание и боль, чтобы люди могли в полной мере возрадоваться жизни без страдания и боли.
И если выпало вам пройти через боль и страдание, познать темную сторону жизни, то только для того, чтобы вы сильнее устремились к светлой ее стороне.
И тот, кто живет, видя только темную сторону, совершает грех, считая неразумным сотворенное Богом.
Так что возрадуйтесь и помните, что мир, в котором живете вы, жесток, но прекрасен и совершенен. Идите и найдите применение себе в этом мире».
***
– А где же кучи репортеров с телевидения? Где наша слава? Почему нам ее не дают? Кто не велел? У, жадины! Нам сейчас вообще духовный сан положен. Типа просветителя взглядом земель русских… – повторял Антон.
Однако число просмотров росло с каждой минутой.
У работников милиции, заверявших, что членам общины будет оказана всяческая помощь в адаптации к нормальной жизни, Владимир оставил визитки, но большой реакции от средств массовой информации не последовало. Телевидение упорно не хотело замечать никаких Светлых и прочих просветленных личностей. Зато откликнулось несколько представителей газет и интернет-порталов. По рекомендации Владимира Игорь не встречался с газетчиками, в их распоряжение были предоставлены только видеозаписи.
– Это приманка! – объяснил Владимир. – Будем делать все не как все! Никто не общался со Светлым напрямую, поэтому у крупной рыбы есть соблазн сделать это первой. И раз ты говоришь с ними, значит, заинтересован в своей раскрутке. А это уже просто скучно… Во-вторых, если разговоры с кем-то можно прочитать в массовой газете, то выпячивающему свое богатство уже нет никакого прикида ехать говорить самому. Это среднему человечку станет интересно о чем-то поболтать, приобщиться к чему-то известному. А китовые акулы российского империализма живут не интересами, а прикидами, им важно круто прикинуться перед себе подобными.