В настоящее время он проповедует евангелие о превосходстве Нитшевского «Übermensch» против масс[1], аристократии нервов и мозга против пролетария и женщины, против черни и Евы.
Несмотря на эрудицию Стриндберга, ему недостает прочной основы, дающейся субъекту древней и непрерывной цивилизацией. На него все действует поочередно, все для него равно ново и захватывает его с одинаковой силой. Ничто не связывается с чем-нибудь уже известным, и он переходит от одной идеи в другой без постепенности, бросаясь из одной крайности в другую. Какая-нибудь новая мысль или новое наблюдение, заимствованное из книги или же прямо из жизни, обращается у него немедленно в новую истину, абсолютную истину, единственную истину, неотступную идею. Стриндберг вечно был одержим какой-нибудь мономанией, и, быть может, этим-то и объясняется главным образом обаятельное впечатление, какое он производит. Ибо он сам очарован, сам ничего не видит, помимо этой блестящей точки. Ему всегда хотелось быть ученым, мыслителем, натуралистом, но он не может обнять и совладать сразу более чем с одной ассоциацией идей, более чем с одной группой фактов. С умом Стриндберга та же история, что и с его родиной: у обоих слишком редкие, слишком узкие, слишком изолированные центры цивилизации и слишком обширные пустыни залежей, окутанных мраком и не пересеченных телеграфными проволоками. Первобытный зверь, варвар сохранил всю свою оригинальную силу, тогда как залежи цивилизации отсутствуют: вся серия наслоений, дифференцирований, телеграфные проволоки – переходная связь. Свежесть впечатления бесподобна, но в мозгу царит страшный хаос, ничего, кроме сутолоки, все там сдавливается, толкается, подталкивает, летит кубарем, словно в какой-нибудь оргии или сумятице битвы. Быть может, у Стриндберга имеется для того еще один более глубокий повод, кроме физиологически национального характера расы. Не только ум его представляет скопление противоречий, но во всем существе его, по-видимому, существует двойственность. Это в своем роде раздвоение личности и не потому только, что он находится на рубеже двух эпох: «Как переходный продукт, – говорит он в своей автобиографии, – под личиной натуралиста он сохранил родовой характер романтика, на подобие того, как под змеиной чешуей сидят в зародыше конечности ящерицы». Как бы там ни было, темперамент и сочинения Стриндберга представляют постоянную борьбу на жизнь и смерть между враждебными элементами, непрерывным поднятием и опусканием весовых чашек. Стрелка весов в постоянном колебании, и эта физическая борьба никогда не разрешается в гармонию, в полный аккорд. Неспособная создать философию, которая не обрушилась бы сама на себя, борьба эта представляет бесконечный ряд актов нейтрализации между противоположными электрическими течениями.