Детство, опаленное войной. Воспоминания малолетних узников

Выходить на улицу было нельзя, да и страшно. Оставались дети одни весь день, мама приезжала поздно вечером. Так и виделись с ней рано утром и поздно вечером. Ждать ее было приятно, мама была моим единственным утешением и моим счастьем. Поэтому я хочу пожелать, чтобы мамы, имея маленьких детей, никогда не расставались с ними, потому что без матери маленький ребенок несчастен, беззащитен и одинок. Нас из лагеря первые два года не отпускали, сидели мы зимой в бараках, а летом могли играть возле барака, но все время помнили, что за нами наблюдает строгий и страшный комендант, одетый в форму СС. Время от времени он выходил из своего строения с широкими стеклянными окнами в сопровождении переводчицы и собаки, проходил по лагерю.

Кормили нас в столовой, за обедом ходили по звонкому удару в рельс. Кормили баландой из тертой нечищеной картошки, заправленной мукой. Баланда была синеватого цвета. Я очень долго не могла без тошноты есть эту еду, так как еще в России однажды увидела мертвого новорожденного ребенка. Мы его нашли завернутого в пеленки, присыпанного землей, после того как уехала довольно большая группа женщин, которых угоняли в Германию, и они отдыхали за колючей проволокой недалеко от нашего дома. Говорили, что их гнали на верную смерть, так как деревня их имела связь с партизанами. Таких групп, состоящих из одних женщин и детей, через наш поселок проходило две. Не допускалось никакой связи с ними. Было страшно за них, но сделать ничего было нельзя.

Чем еще кормили не запомнилось, но по воскресеньям наши матери не работали, нас всех кормили в столовой, то есть мы не несли баланду в барак, а садились за стол и нам давали гуляш, наверно с картошкой, уже не помню. Хлеб был с опилками, так говорили взрослые, но мне он, наверное, нравился. Все мы после войны были дистрофиками третьей степени. Я об этом знала, и всегда старалась съесть определенную порцию и больше не есть, а то могла съедать много пищи и все равно чувствовала голод. К счастью, с годами организм восстановился.

Два раза на территорию лагеря привозили кучу одежды и обуви. Разрешали что-то выбрать для себя. Перевозчики говорили: немецкий народ делится с вами своей одеждой и обувью! Вначале люди верили и удивлялись, что немцы помогают пленным, но потом стали доходить слухи, что это одежда и обувь людей, которых уже не было в живых.

Детей, которым исполнялось 10 лет, увозили к бауру (помещику) на сельскохозяйственные работы. Сестра моя тоже в скором времени уже с нами не жила. Приезжала иногда и, помню, привозила с собой стопку бутербродов, но уже заплесневелых. Собирала для нас с мамой, а хранить было негде. В нашем бараке жило пять семей, было шесть детей. Потом осталась только я одна, а всех забрали работать к помещику. Когда дети приезжали повидаться с родителями, они привозили какие-то сведения о положении на фронте. Я так думаю потому, что взрослые что-то говорили об этом. Комендант пристально следил за тем, чтобы мы были лишены всякой информации о положении на фронте. В барак приносили газету, где говорили, что от нас наше правительство отказалось, нас ждет неминуемая расправа, русские солдаты жестоки и всех нас перестреляют, если придут. Взрослые не верили ничему, и нам, детям, было спокойнее. Говорили обо всем очень тихо, мама говорила только на ухо. От взрослых детей я слышала и запомнила некоторые песни, которые я потом узнала, вернее, услышала их мелодию, уже в России. Слова этих песен были совсем другие, например слова к песне «Солдатский вальс» в исполнении Утесова были такие:

«Далеко родные границы,

берез не встречали мы тут,

поют не по-нашему птицы,

сады по-другому цветут.

От края земли, ушли корабли,

трава по равнине степной,

мы камень родной омоем слезой,

когда мы вернемся домой».

Помню только один куплет. Мелодию еще в Германии запомнила. На знаменитые «Брызги шампанского» тоже были слова:

«Новый год, порядки новые,

Колючей проволокой весь лагерь окружен,

Со всех сторон глядят лица суровые,

И смерть голодная грозит со всех сторон»

И дальше были какие-то слова, я думала, что это такая настоящая песня, кем-то сочиненная. Потом, уже в юности, на танцах я услышала настоящие «Брызги». Я так думаю, что эти песни приходили к нам от пленных русских солдат, которые, наверное, работали у бауров. Но я никогда об этом не спрашивала сестру – забывала, да мы о лагерной жизни старались и не вспоминать. Сестра только до сих пор, если нужно меня подбодрить говорит, что если Богу было угодно сохранить нам жизнь в тех условиях, то, значит, наши жизни нужны были ему. И не надо падать духом, надо искать разумный выход из всего. Я ей всегда благодарна за такое напоминание: она, как старшая, сталкивалась с большими опасностями, так как была смелой девочкой.

Однажды летом сестра принесла откуда-то зеленый лук. Даже не представляю, откуда, она мне не рассказала, но очень быстро пришел к нам в барак комендант, сестру увели и посадили в карцер. Было тревожно, страшно за нее. Просидела, не помню, сколько времени, потом ее выпустили.

Меня тоже однажды комендант хотел посадить в карцер за то, что я сорвала цветущий лютик, который рос на полосе, куда уже ходить не следовало. Я даже не заметила, как он подошел сзади, схватил меня за шиворот и сказал переводчице, что меня надо посадить в карцер. Я, конечно, заплакала, стала упираться. Помню это отвратительное чувство страха, унижения, беззащитности. Переводчица, ее звали Вера, меня защитила, и комендант меня отпустил.

Можно было вздохнуть спокойно, когда комендант куда-то уезжал, в лагере быстро сообщали друг другу, что коменданта нет. Еще я помню, как уводили нас из лагеря мыться в бане совершенно в другой город. Наша колонна шла по проезжей дороге, стуча деревянными колодками, в которые были обуты женщины. Помню, как мылись в бане, очень огромной, и я боялась, что мама меня потеряет, не найдет места, где я сидела. Я ее ждала, и не плакала. Я вообще не помню, чтоб я плакала в Германии. Перед мытьем нас всех голых загнали в маленькое помещение. Женщины спрашивали для чего, а охрана отвечала, что для дезинфекции, и вдруг из потолка полилась совершенно холодная вода. Только потом взрослые сказали, что это была репетиция уничтожения, а пол был раздвижной.

Вспоминается, как, наверное, уже став постарше, просила маму научить меня писать свои имя и фамилию, и мама мне на ухо говорила, что, когда нас освободят, мы уедем в Россию и я пойду учиться. Взрослые часто об этом говорили, и я верила, что так оно и будет. Девочки, сестра и ее подруга Аня (жила в нашем бараке), писали друг другу самодельные поздравления, наверное, на Новый год. Сестра после войны их хранила, и я помню, что в каждом поздравлении было пожелание «Скорее вернуться на Родину». С территории лагеря видела, как где-то далеко в полях кто-то выпускал воздушного змея, и я спрашивала, может ли змей, если оборвать веревку, улететь в Россию. Сестра, наверное, чтобы не расстраивать меня говорила, что может, и улетит змей, если ему не мешать.

Иногда за стеной нашего барака (смежной стеной) поздно вечером слышалось пение. Взрослые говорили, что это привезли девушек, чтобы они переночевали в нашем лагере, а утром их уже не было. Как их увозили, я никогда не слышала, и как привозили тоже. Запомнились песни, которые они пели, и уже после войны только по словам в песнях я узнала, что девушки пели польские и украинские песни. Связи с ними не было никакой, всё немцы делали по ночам – привозили и увозили людей тихо, неизвестно куда. Привозили и мужчин. Наказание одного из них я видела издалека. Его били и обливали водой, а он был такой беспомощный, стоял на четвереньках, видели только дети, т. к. взрослых в лагере не было.