Баллада о любви. Стихи и переводы

Урод

Глядя в зеркало, словно в окно, за которым чужой:

«Это кто?» – осторожно касаюсь рукою лица:

Вдруг обижу того, чье оно – ведь оно не мое.

Как заставить себя наконец-то привыкнуть к нему?

Мне мучительна пытка отождествленья с собой —

Словно пялишься в шкуру, слинявшую с ребер чужих.

Закрываю глаза и тогда лишь я вижу себя.

Открываю – и нет меня. Там я, внутри, глубоко.

Вот еще один кинул с презреньем: «Смотрите, урод!»

И безжалостный смех грязным комом мне в спину летит.

Словно в клетке о прутья, в груди бьется в ребра душа,

С оболочкою этой расстаться мечтая скорей.

Старик и скрипка

Глядя рассеянно в зал,

Старый усталый скрипач,

Вскинув смычок, заиграл

Вальс, так похожий на плач.

Плакала скрипка

О прошлых ошибках,

Прощаньях, утратах —

На сердце заплатах,

О том, что со всеми

Безжалостно время,

И плакал со скрипкой старик.

И, позабыв про толпу,

В пальцах смычок сжав сильней,

Жаловался на судьбу

Старенькой скрипке своей.

С грустной улыбкой

Шептал своей скрипке

Нехитрую повесть

Про чистую совесть,

Что пусто в кармане —

Ведь жил без обмана

И верить он людям привык.

Занавес мягко упал

Плотными складками вниз,

А музыкант всё играл

В бархате пыльном кулис…

Собачья смерть

Уж не щенок, но и не взрослый,

И ребра тощие в дугу.

Собачий небольшой подросток

Лежит, свернувшись, на снегу.

Я подошел немного ближе,

Хотел окликнуть, приласкать,

Но, странно тих и неподвижен,

Он стыло продолжал лежать.

Снежинки на носу не тают.

Увы! Он слишком слабым был.

А ночь морозная такая.

И пес ее не пережил.

Лежит колечком, будто спящий.

Словно забылся средь кустов

Впервые сном он настоящим,

А не когда вскочить готов…

…Он был рожден в отбросов куче,

Но с главной мыслью в голове,

Что человек – на свете лучший,

Хоть ног имеет только две.

И вот, едва окреп немного,

Отправился в щенячий путь

И тыкался прохожим в ноги,

Пытаясь ласково лизнуть.

В ответ – пинки. Быть может, случай?

Но нет. Пинки. Пинки опять.

И мысль, что «человек – он лучший»,

Стал постепенно забывать.

И стал пес недоверчив, собран:

Вокруг ведь зло наверняка…

И лишь во сне на его ребра

Ложилась ласково рука.

И в эту ночь. Опять приснилась.

И провела по голове.

Он сжался, принимая милость.

Еще погладь! О, человек!

Подставил спину он с опаской

И замер, млея, чуть дыша.

И дрогнула от этой ласки

Собачья битая душа.

И произнес вот этот, в белом:

«Отсюда взять тебя могу» —.

«С тобой? Пойду!»… Лишь только тело

Лежать осталось на снегу…

…Мир от людей, как прежде, тесен.

Но мимо все спешат опять.

Живой им был неинтересен.

А мертвый? Вовсе наплевать.

И он ушел, назад не глядя,

Ушел в мир лучший, неземной,

Где, наконец, его погладят

Впервые в жизни… Пусть в иной…

Мой мозг – как старая сума…

Меняю платье и дома,

Друзей, врагов и в жизни роли.

Мой мозг – как старая сума,

Лежащая на антресоли.

Хранишь такой баул порой,

Что клал в него, не помнишь точно:

Всё, что мешалось под рукой,

И всё, в чем не нуждался срочно.

Однажды, встав на табурет,

Достанешь сумку и откроешь.

Ища какой-нибудь предмет,

До дна ее ты перероешь.

И вот внизу, под барахлом,

Лежащем в глупом беспорядке,

Вдруг – фото. Желтым уголком.

Застряло в порванной подкладке.

И ты забудешь, что искал,

И руки упадут безвольно:

Как ты когда-то обожал

Ту женщину! И станет больно.

Ты вспомнишь резкие слова,

Обиды, ссоры, подозренья —

То, как делили вы на два

Двух ваших душ произведенье.

Но ведь любовь была. И пыл.

И свет тех дней с тобой остался —

Про них ты тоже не забыл,

Как оказалось, хоть пытался.

В печали час почти пройдет,

И даже, может, ты заплачешь.

А после старый снимок тот

В баул подальше снова спрячешь.

Пусть продолжает там лежать

Напоминаньем сиротливым

О том, что ты вполне мог стать

По-настоящему счастливым…

…Вот так же в поисках себя

Займусь я вдруг самокопаньем,

В багаж свой старый углубясь,

Накопленный за жизнь сознаньем.

Понять пытаясь свою суть,

По прошлому слегка тоскуя,

Не зная, как покой вернуть,

Все в голове переверну я.

Воспоминаний вороха

Перелопачу я. И вскрою

Всех тайных мыслей потроха:

Стесняться что перед собою?

И вот, почти достигнув дна,

В кусочке мозга самом пыльном

Увижу: старая вина

Свернулась в закутке извильном.

Под грузом всех иных забот

Давно забыта: как и нету.

Но совесть память всколыхнет,

Вскрывая снова рану эту.

И словно мне в глаза сам Бог

Заглянет, головой качая.

Ударит резко, как под вздох,

Вина тяжелая былая.

Ее, как вещь в баул, никак

Назад не спрячешь – бесполезно.

И этот, вроде бы, пустяк

Каленым станет жечь железом.

Кого обидел – нет уж тех.

Казалось бы: чего стыдиться?

Кто ж знал, что стародавний грех

Как долг, лишь продолжал копиться!

И я пойму, что кредитор —

Не тот, кому нанес я рану.

Счет не предъявлен до сих пор,

Но будет – поздно или рано.

Хоть время не воротишь вспять,

Ошибок не исправишь прежних,

Мой кредитор готов прощать

Долг даже самый безнадежный.

Мне надо лишь признать вину:

Вздохнет Бог, наш расчет отложит

И спишет мне еще одну

Ошибку. Он один всё может.

Прости! Не дай сойти с ума

От этой безысходной боли…

…Мой мозг – как старая сума,

Лежащая на антресоли.

Глава 3. Брат на брата

Мы на первый-второй рассчитались…

Мы на первый-второй рассчитались

Перед тем, как нас в бой повели.

Мы, вторые, живыми остались,

Ну а первые все полегли.

Ждут бои нас с тобой и другие,

Но не знаем, кому повезет:

Будем первые или вторые,

Когда новый наступит расчет.

И не страшно уже, и не жалко —

Изменила нас сука-война.

Спим в окопах сырых мы вповалку —

Жадно ловим мгновения сна.

Где-то там, за дождем серо-мелким,

Враг, ощерившись сотнями дул,

Замолчал, оборвав перестрелку.

Он, наверное, тоже уснул.

Замер мир в этом кратком покое.

Степь дождя пьет с небес допьяна,

Не успев пока стать полем боя —

Завтра крови напьется она.

И над станом врага, и над нами,

Муча сердце тоской, вьются сны:

Лишь о доме, о детстве, о маме

И о том, что вернулся с войны…

Иди ты…

В тот год, в тот день, в то утро шла война.

Не важно, где и с кем. Ещё одна.

Вдруг вспышка взрыва, а очнулся – плен

И сырость земляных подвальных стен.

Боль в ране, холод, жажда, страх в душе́.

Порой не ясно: жив иль мертв уже.

Но вот однажды свет проник в подвал:

"А ну, давай на выход, я сказал!"

И вывели, толкая и глумясь,

И, в спину ткнув, лицом швырнули в грязь.

Потом раздался окрик: "Твою мать!

Ну что, довоевался, сука? Встать!»

Цыплячья шея, рваный воротник.

Невольно нервно дернулся кадык.

В крови засохшей грязная рука

Зажала рану: вроде жив пока.

И свежий воздух ноздри раздразнил.

И взгляд тоскливо птицу проводил.

Проснуться б или взять бы и уйти!

Что ж, мама, не увидимся, прости…

И окрик вновь: «А ну, смотреть в глаза!

Встать на колени! Руки вверх, сказал!»

Мужик. Обычный. Надо ж. Вот ведь как.

Успел подумать: «И вот это враг?

Ну да, небритый, дерганый, смурной.

Но словно мы с ним с улицы одной».

Удар прикладом по зубам с двух рук,

И на мгновенье мир качнулся вдруг.

«Ты что, не понял? На колени, гад!»

И в лоб уперся дулом автомат.

«Черт, жить охота!» Сделав вдох большой,

На небо посмотрел над головой.

«Иди ты…», – бросил сухо мужику

И взглядом палец проводил к курку…

Выстрел

Движением пальца разрушить Вселенную разве возможно?

Мир уникальный, бескрайний, одним лишь движением неосторожным?

Вы мне поверите, если скажу, что такое случается?

Мир убивает движение пальца – того, что к курку прикасается.

Дернулся палец, нажал – разве это настоль разрушительно?

Лишь одного человека из жизни он вычеркнул пулей стремительно.

Но человек этот неповторим – пусть так хрупко и смертно его тело тленное,

Здесь, на Земле, уникально сознанье его – бесконечная бездна-Вселенная…

В ней по орбитам своим люди, словно планеты, вращаются,

Сны и надежды, как будто кометы, опять и опять возвращаются,

Как гравитация, давят на плечи дела и гнетут обстоятельства сложные,

Звездами щедро рассыпаны чувства, эмоции, мысли, слова всевозможные.

Есть в этом мире, увы, и трагедий и боли туманности,

Изредка, как астероиды, здесь попадаются странности,

Носятся микрочастицы сиюминутного «хочется»,

А остальное пространство заполнено вакуумом одиночества.

Каждый из нас – целый космос: прекрасный, загадочный, сложный…

…Движением пальца разрушить Вселенную разве возможно?

Если я однажды стану Богом

Господь! Ты этот мир создал неверно:

Несовершенств он полон и ошибок,

В нем правит зло, в нем много лжи и скверны,

А счастья миг так краток и так зыбок.

Но если я однажды стану Богом,

Я сам создам свой мир, как его вижу.

Не человечьим разумом убогим,

Что мнит себя всезнающим облыжно,

Но мозгом совершенным и впитавшим

Без счета мудрость всех других вселенных.

Мышлением бессмертным, вечным ставшим,

Руками, не подверженными тлену.

Сам испеку я во вселенской печи

Планету новую для дел своих достойных.

Ее слеплю из элементов вечных,

Кружащих в танце хаоса столь стройном.

Ни терниев, ни волчц на ней не будет —

Лишь краше становиться век от веку

Мой станет мир на радость моим людям.

Да, я дерзну и жизнь дать человеку!

И он прекрасен будет телом бренным,

А главное душой! Я точно знаю!

Не то что те, Господь, Твои творенья,

Что нынче Землю топчут, оскверняя.

Мой человек – он никогда не сможет

Отнять дыханье жизни у другого,

Не украдет, не скажет клятвы ложной,

Не возжелает он добра чужого.

Я словно повторюсь в своем Адаме,

Но лучше будет он: пытливый, дерзкий.

Деревьями с запретными плодами

Я засажу весь садик свой Эдемский.

Скажу: «Вкушай! Познай: что зло, что святость.

И созидай, и самовыражайся.

Неси другим добро, и свет, и радость,

Люби жену, плодись и размножайся».

И он вкусит. И поведет подругу

В мой мир прекрасный…

К вящей моей славе ль?..

Увы! Ведь новый Каин все же руку

Поднимет в злобе – и погибнет Авель.

Земля моя, что создавал с любовью,

Поил ее росою и дождями,

От многих войн польется щедро кровью,

Покрывшись незарытыми костями.

И я увижу, сидя в высях горних,

Как сыновья Адама выбирают

Смерть сеять, а не хлеб, не лён, а го́ре.

И вместо созиданья разрушают.

Взирать бесстрастно буду заставлять я

Себя. Ведь мой закон – свобода воли.

Бессильно глядя, как друг друга братья

Лишают жизни, подвергают боли.

Но наконец не выдержу глумлений

Над всем, что заповедал человекам —

И гневом против собственных творений

Моя вдруг резко сменится опека.

Пошлю всепожирающий огонь я

А сам запла́чу, горько сострадая

Своим твореньям, видя их агонию,

И как мой мир прекрасный погибает.

И небеса сверну я, словно свиток,

Чтоб точку в этом опыте поставить.

Но вывод сделать из своих ошибок

Сумею, хоть итоги не исправить.

Пойму: так кто в ответе, когда адом

Становится вдруг райская планета.

Мне запоздало станет ясно: надо

Не Бога, а людей винить за это.

Жатва

Здоровое тело разорвано в клочья,

И страшен зов смерти, особенно ночью.

Стоит, ухмыляясь, она в изголовье,

И тост поднимает она моей кровью.

Когда в темноте затихает больница,

Один только сон изо дня в день мне снится:

Глаза закрывая незрячие, вижу

Взрыв, плоть мою стерший в кровавую жижу.

А дальше лишь боль, океан боли дикой.

И я просыпаюсь на собственном крике —

Обрубок слепой, забинтованный кокон,

Чья с миром вся связь – запах лета из окон

И звуки дождя, и гудков перекличка.

Стереть пот с лица я тянусь по привычке.

Но нету руки. Я забыл на мгновенье:

Мне больше не ведома роскошь движенья.

Вновь боли фантомные: не избежать их…

И культей бессильно я бью по кровати.

Как хочется жить! Мне всего девятнадцать.

За чей интерес меня гнали сражаться?

Того, кто дает равнодушно приказы?

Проснувшись однажды не в духе, он сразу

Решил: быть войне. Просто так захотел он.

А я за каприз заплатил своим телом.

Ему я отдал свою дань, не отчизне…

Я сам не успел отобрать чьи-то жизни.

И этим лишь совесть свою облегчаю.

У всех кровь красна, я теперь это знаю.

На поле сраженья враги, словно братья,

Вповалку друг с другом в смертельном объятьи.

На лицах оскал – то ли боль, то ли ярость.

С них дань свою не соберет уже старость.

Не вырастить сына им, дом не построить.

Медалями вдов их вам не успокоить.

Мне тоже вручили медаль. Как в насмешку,

Глаза отводя, равнодушно и в спешке.

За что мне она? Неужели за смелость?

А мне ведь в �