Весенняя песня Сапфо

Ведь Фаон – совсем еще ребенок, который только-только достиг совершеннолетия, и навряд ли еще познал женщину. А она к этому времени прожила бесконечную, длинную жизнь, полную любви и разочарований.

Нет, Сапфо пока не хотела верить, что с ней – для многих такой недосягаемой и прекрасной! – могла приключиться такая внезапная беда.

Именно беда, потому что как иначе можно назвать чувство к юноше, который должен совсем скоро навсегда покинуть Лесбос? И кто открыто, по-детски радуется предстоящему отъезду?

Но, может быть, есть смысл действительно оставить Фаона пожить у Алкея? Тогда и у нее будет возможность хотя бы изредка с ним встречаться…

А если бы она к тому же приняла предложение Алкея о замужестве, то тогда Фаон всегда мог бы находиться перед глазами, на расстоянии вытянутой руки.

«Великий Зевс, куда это меня занесло под звуки лиры? – ужаснулась Сапфо мыслям, вдруг откуда-то появившимся и подобно вихрю закрутившимся в ее разгоряченном мозгу. – Наверное, я действительно просто больна».

Исполняя песню, Фаон смущенно глядел куда-то в сторону, но Сапфо сейчас казалось, что он не сводит глаз с юной Глотис.

Да и сама молодая художница, похоже, смотрела на юношу не только как на модель, как это было в случае с Эпифоклом, а как-то совсем иначе, несомненно иначе…

И еще эта песня – про златокудрую, прекрасную Афродиту, которую певец любит больше жизни. Может быть, исполняя ее, Фаон имел в виду вовсе не богиню, а свою любимую золотоволосую учительницу Филистину? Кто знает, какие на самом деле чувства испытывает Фаон к своей прекрасной во всех отношениях благодетельнице?

Только ли благодарность или еще что-то другое?

Сапфо ничего не могла с собой поделать: чем постыднее казались ей нелепые подозрения и смятенные чувства, тем неотвязнее откуда-то из глубины появлялись все новые и новые догадки, доводящие буквально до полного изнеможения.

– Что с тобой, Сапфо? – склонилось к ней откуда-то издалека озабоченное лицо Дидамии. – Ты, случаем, не больна?

– Не знаю, возможно, – прошептала Сапфо, почти не раскрывая рта.

Внутри нее полыхал такой непонятный, незнакомый огонь, что казалось, если она откроет рот, то наружу могут вырваться огненные языки пламени.

Сапфо не обманывала подругу – она действительно не понимала, что с ней происходит.

 
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывно^[14],—
 

со сновидческой легкостью пронеслись в голове у Сапфо новые строчки, как только она нашла в себе силы снова взглянуть на Фаона.

Он теперь отложил в сторону лиру и возлежал с довольным видом ребенка, ожидавшего в награду за удачное выступление кулек сладких фиников. И «финики» не замедлили себя ждать – только в данном случае это были похвалы и лестные слова, которые высказывал Фаону каждый из присутствующих.

– Бесподобно! – громче всех восклицал Алкей, перебивая несколько смущенные возгласы женщин. – Какая одухотворенность и в то же время неискушенность! Клянусь Зевсом, давно я не получал такого удовольствия от пения, как сегодня. Скажи, наше солнышко, а не можешь ли ты теперь спеть какую-нибудь мою песню?

– Нет, – покачал светлыми, разлетающимися кудрями Фаон и добавил простодушно – Филистина научила меня только песням на стихи Сапфо. Она говорит, что это самые лучшие строки, которые можно найти, а другими лучше не забивать себе напрасно голову. Не только на Лесбосе, но и во всем мире ничего не создано прекраснее.

– Лучшие? – переспросил Алкей.

Он уже хотел было добавить: «А как же я?» – но, встретившись с быстрым, хитрющим взглядом Эпифокла, прикусил язык. В другое бы время Алкей обиделся на такие дерзкие слова, но теперь… только широко улыбнулся Фаону и быстро придумал себе утешение.

В конце концов, совершенно естественно, что здесь, в кругу своих подружек, Сапфо считается самой лучшей поэтессой на земле и даже на луне. Но это ничего не значит, и потому не стоит относиться к таким суждениям чересчур серьезно.

Если бы завтрак сейчас проходил в роскошном доме Алкея, в кругу его друзей и почитателей, то они наверняка не менее пылко восхваляли бы именно его мужественные песни. И если Фаон хотя бы раз их услышит – он напрочь забудет о существовании Сапфо.

– А почему бы не устроить состязание? – подал голос долгое время молчавший Эпифокл. – И я тоже хочу принять в нем участие. Признаюсь, пение этого дивного мальчика растрогало даже мое старческое сердце. Я почувствовал, что у меня в груди тоже зашевелились кое-какие звуки. И вообще: подайте мне тоже чашу с вином! Оставлю-ка я эту кашу доедать старому, беззубому Харону и его приспешникам, а мы еще повеселимся.

– Состязание? О, только не сейчас, – страдальчески наморщила лоб Сапфо. – Сегодня я не здорова.

– Хм, хм, нам некуда торопиться, – заявил Эпифокл, быстрыми, торопливыми глотками осушая чашу и стараясь скорее наверстать упущенное, словно именно на дне чаши хранилось его хорошее настроение. – Я желаю остаться здесь на несколько дней. Многое из того, что я вокруг себя вижу, подтверждает мою величайшую теорию. И мне интересно было бы, – разумеется, с разрешения гостеприимных хозяев, – кое-что проверить и на практике.

Сапфо кивнула – не могла же она сказать знаменитому философу и к тому старику, чтобы он катился отсюда своей дорогой? И потом – досадно упускать возможность близко пообщаться со столь знаменитым ученым мужем только из-за своих странных капризов.

– Но как же корабль, на котором вы должны были уплыть? – только и спросила она.

– Хм, меня там будут ждать ровно столько, насколько я пожелаю задержаться, – с довольным видом пояснил Эпифокл. – Владелец триеры дал клятву быстроногому Гермесу, что не отправится без меня к берегам Фасоса.

– Прекрасно! Тогда я тоже остаюсь! – воскликнул Алкей. – Мы проведем здесь поэтический турнир, и это будет настоящий, большой праздник. Предлагаю в честь нашего юного певца назвать его «фаониями». Как я придумал?

– Не знаю… Наверное, я не заслужил, – смущенно пробормотал Фаон.

– Нет, заслужил! Для того чтобы получить награду, вовсе не обязательно петь громче всех, разве не так? – пояснил Алкей. – Ты сам видишь, Фаон, твоя коротенькая песня – несмотря на то, что ты чаще всего брал совсем не те ноты, какие было нужно, – сумела всех нас расшевелить и даже изменить весь ход дальнейших событий. Теперь ты понимаешь, какой силой обладает настоящее искусство? Сильнее этого – только любовь.

Фаон буквально сиял от удовольствия – еще бы, он не только без особого труда вошел в круг всех этих взрослых, знаменитых людей, но сразу же оказался в самом центре внимания.

Неужели и правда Алкей назовет состязание «фаониями»? И вот так запросто, волей случая, делается слава?

Фаон посмотрел на Сапфо, которую он был должен в первую очередь благодарить за такое количество разом полученных удовольствий, включая вкусные кушанья, вино, а теперь еще и почет. Но его благодетельница сидела почему-то без тени улыбки на лице и лишь нервно покусывала и без того алые от гранатового сока губы.

Юноша тоже постарался сделаться серьезным. Может быть, он сейчас ведет себя не очень правильно? И нужно поспешно отказаться от предложенных почестей?

Но губы Фаона помимо его воли сами расплывались в победной улыбке, обозначая на щеках еле заметные ямочки и придавая его лицу еще более мальчишеский, задорный вид.

Сапфо конечно же поймала на себе удивленный взгляд Фаона, но только еще больше нахмурилась.

 
По́том жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены…^[15] —
 

продолжали возникать из небытия строчки, которые сейчас для Сапфо выполняли роль якоря – хотелось в них вцепиться обеими руками и ногами, чтобы не захлебнуться: «…Дрожью члены все охвачены… Дрожью…»

– Какую мерзкую кашу готовит ваша кухарка! – заявил Эпифокл, поглаживая свой живот и обращаясь к Диодоре, привычно прислуживавшей за столом. – Эй, служанка, а нет ли у вас свежих устриц, вымоченных в белом вине и лимонном соке?

– Нету, – поджала губы Диодора.

– Так я и знал! Ну, хотя бы тогда щупальцев осьминогов, приготовленных с острыми специями? Меня угощали таким блюдом в столице, в доме Мнесия, и я до сих пор не понимаю, как не откусил свой язык… Это так вкусно!

– Лучше бы откусил, хилосох прожорливый, – пробормотала себе под нос Диодора. – Меньше было бы хлопот добрым людям…

У Диодоры была странная манера разговаривать как бы про себя, но так, что тем, кто находился ближе всех – а сейчас это была Сапфо, – ее ворчание было хорошо слышно.

Вообще-то Диодоре было уже так много лет, что многие были уверены, будто старушка давно заговаривается и не дружит с головой. Но Сапфо прекрасно знала, что ее служанка просто любит делать вид, что выжила из ума, а сама, наоборот, была сильно себе на уме.

– Вообще-то здешние курочки и голубки, раз уж вы тут толкуете про курятники, привыкли с утра по зернышку клевать, чтобы легче бегать и летать было, – вслух сказала Диодора, обращаясь к философу. – А то ненароком можно и разжиреть, как куропатки, да к кому-нибудь на зуб попасть. Вон тут еды сколько много, которую вприкуску со своим языком есть можно, а тебе все мало!

– Хм, хм, а тебе, я вижу, лучше на зуб не попадаться, старая, – покачал головой Эпифокл, послушно пододвигая поближе к себе блюдо с оливками. – Признаюсь, друзья, ваше общество настолько разожгло у меня аппетит и привело в самого себя, что я готов прямо сейчас, не сходя с места, познакомить всех со своими последними открытиями, которыми я прежде не делился вслух. Но только в том случае, если, хм, хм, у вас имеется желание меня выслушать.

– Конечно, мы давно только этого и ждем, – ответила за всех Дидамия, и Сапфо увидела, что в руках у подруги тотчас же мелькнула покрытая воском гладкая дощечка для записи.

Дидамия как-то сказала, что ей жалко расставаться с этой вещью даже во сне: она и себя ощущает похожей на таблицу, на которой уже разгладились старые записи знаний и поэтому требуется поскорее нанести новые, еще более достоверные.

Остальные участники застолья тоже все как-то подобрались, готовясь слушать знаменитость.

Эпифокл для порядка немного похмыкал, но потом громко, серьезно и достаточно складно, словно он сейчас держал речь не за столом, а перед огромным скоплением людей, принялся излагать свои измышления.

Сапфо сначала слушала его рассеянно, задумчиво скользя взглядом по посуде и предметам на столе, стоящим рядом с Фаоном, но постепенно и ее увлекли мысли философа.

По Эпифоклу, корнями, первоосновой всех вещей являлись огонь, вода, воздух и земля, которые не могли превращаться друг в друга, но зато обладали способностью смешиваться и соединяться.

И Эпифокл пришел к мнению, что весь мир существует только благодаря соединению и разделению маленьких частиц, и причина соединения этих первоэлементов одна – любовь, а разъединения – сильная ненависть.

«Все правильно: любовь и ненависть, а больше нет ничего…» – подумала Сапфо.

Да, именно «категории любви и ненависти» Эпифокл с упорством настоящего ученого называл главными, движущими и одновременно скрепляющими силами всего сущего, без которых материальный мир начал бы сразу же безвозвратно рассыпаться на мелкие части.

– Как же, любовь у него, желание – тоска по сладким пирогам, – еле слышно пробормотала старая Диодора.

– Погодите, а как же вода? – переспросила Дидамия, на одной из табличек которой было начертано что-то совсем другое, противоречащее окончательному выводу Эпифокла. – Фалес Милетский, например, считает, что мир произошел из влаги. Как это совместить: влагу и любовь?

– Хм, хм, – с интересом уставился Эпифокл на Дидамию, потому что явно не ожидал услышать от кого-либо, а особенно от женщины, какое-либо возражение. – Хм, хм, это все тоже связано между собой, – произнес он, немного помолчав. – Разве вы будете возражать, что во время любовных игр в телах как мужчин, так и женщин также образуется влага, а это и есть та материя всего сущего, из которой зарождается жизнь. И даже если принять во внимание только этот пример…

Сапфо покраснела и невольно поглядела на Фаона: куда старика вдруг безоглядно занесло?

На лице Фаона, слушавшего все эти умозаключения, не отразилось ни малейшего смущения, словно все, о чем говорил сейчас философ, давно было испробовано им на практике.

Сапфо подумала: пожалуй, любопытно было бы что-то узнать о любовном опыте этого юноши… Но тут же остановила себя: что еще за глупости? Зачем? Неужели она, знаменитая поэтесса, будет заниматься собиранием сплетен?

Пока взоры присутствующих были обращены на ученого, Сапфо снова украдкой поглядела на Фаона. Интересно, понимает ли он хоть что-то из этих ученых речей? Или искусно притворяется, будто они ему и впрямь интересны?

Но Фаон вовсе не думал притворяться. Он смотрел куда-то в сторону, и при этом на губах юноши застыла нежная, мечтательная улыбка.

Фаон следил за полетом бабочки, случайно залетевшей в зал через открытое окно и примостившейся на освещенном солнцем листе гортензии.

С дивными, узорчатыми крыльями, эта бабочка казалась заморской гостьей из далеких, неведомых стран. Может быть, глядя на нее, Фаон мечтал о скором отъезде? Или просто залюбовался ее неповторимыми узорами на трепетных крылышках?

А ведь эта бабочка была по-своему права: какое ей дело до заумных изречений Эпифокла? Она же знает, что порхать ей осталось совсем недолго, до скорой зимы… И почему Фаон чем-то неуловимо похож на эту прекрасную бабочку? Наверное, из-за матери – маленькой Тимады, которая тоже почему-то так торопилась жить… На что им теории ученых мужей, если проходит лето?

И Сапфо подумала, что в этом безразличии к философским рассуждениям была своя правота. Но только она доступна не каждому, а в полной мере лишь этой бабочке, цветку, ветру, гранатовым зернам на блюде, сияющим, подобно драгоценным камням. К чему тяжеловесно размышлять о сущем, если можно просто жить, ощущая себя таинственной сердцевиной самой жизни? Без всякой «проблемы связанности» Фаон был теснее всех связан с жизнью прочными, любовными узами.

По сравнению с ним все присутствующие в комнате показались Сапфо скучными и словно незрячими: они сидели спиной к бабочке. В том числе и она сама.

Нет, это уже слишком!

Наконец первый небольшой урок, а заодно и трапеза были закончены, и слушатели, потягиваясь, начали подниматься со своих мест.

– Я вынуждена отложить наш разговор на завтрашний день, Фаон, – повернулась к юноше Сапфо. – Сегодня я неважно себя чувствую.

– Правда? – с испугом посмотрел на женщину мальчик. – То-то я гляжу, ты, Сапфо, сегодня плохо выглядишь!

Слова Фаона снова задели Сапфо за живое: это она-то плохо выглядит, с прической, поразившей всех ее подруг?

А как же фиалки? Как же подведенные помадой губы и ароматы? Да что вообще этот наглый мальчишка может понимать в женской красоте?

Но Сапфо не успела ничего ответить Фаону, потому что того уже взяла за руку Глотис, настойчиво увлекая к выходу и приговаривая, что она хочет нарисовать его портрет.

– О Сапфо! Моя царица! – прошептал тут же подбежавший к Сапфо Алкей, хватая ее руку липкой ладонью, перепачканной чем-то сладким. – Ты должна мне уступить мальчишку, Фаон – настоящее чудо. Я с удовольствием поселю его у себя и сделаю так, что он ни в чем не будет нуждаться…

– Поговорим об этом позже, – как можно сдержаннее и спокойнее ответила Сапфо. – Ты хорошо придумал насчет «фаоний»…

Сапфо вышла за дверь, но, чувствуя, как от нервного напряжения у нее дрожат колени, на минутку прислонилась к стене.

Как же точно выразилось смятение ее чувств в только что родившихся строках: да, жар во всем теле, язык немеет, пот струится, дрожь пробегает по позвонкам… Но это мучительное, страстное стихотворение забрало у Сапфо все силы без остатка.

 
…Зеленее
Становлюсь травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.
Но терпи, терпи, чересчур далеко
Все зашло…^[16] —
 

прошептала Сапфо финальные строки, действительно почувствовала сладкий озноб во всем теле, холодной струйкой пота сбегающий между лопаток.

Она растерянно ощупала свою пылающую голову и яростно зашвырнула в угол букет фиалок.

Глава третья
Под взглядом Мнемосины

Сапфо легла, обхватив обеими руками мягкое ложе, как будто постель была сейчас для нее единственным спасением.

Впрочем, она действительно знала проверенный способ, безотказно помогавший в борьбе с самыми различными недугами. Стоило Сапфо хотя бы какое-то время провести в постели в полном одиночестве – без еды и без каких-либо забот, не тратя сил даже на то, чтобы пошевелить кончиками пальцев, – и она быстро приходила в себя.

Иногда на восстановление утраченных сил хватало часа или даже всего нескольких минут, порой желательно было поваляться в одиночестве целый день. И тогда откуда-то вдруг снова как по волшебству появлялись душевные силы и внутренняя ясность.

Само собой разумеется, в спальную комнату сразу же заглянули кое-кто из подруг и верная служанка Диодора, предлагая свою помощь. Но Сапфо отказалась от всех целебных снадобий, и очень скоро все оставили ее в покое.

Да и откуда Сапфо знала, от чего именно теперь ей лечиться?

Она лишь смутно догадывалась об этом, когда снова и снова повторяла про себя строчки последнего стихотворения, но старалась дальше думать на запретную тему.

«Опять меня мучит Эрот, расслабляющий члены, – сладко-горькое и непреоборимое чудовище»^[17],– вспомнила Сапфо свои собственные давние строки.

И откуда-то, словно из неясной дали, в душе нарастало смутное ощущение катастрофы.

Наверное, так испуганно вздрагивает земля перед землетрясением или перед извержением вулкана, в том числе вулкана задремавших в глубине душе чувств.

Но, подумав про огнедышащий вулкан, Сапфо тут же вспомнила про Эпифокла и невесело улыбнулась.

Смешной, замудривший сам себе голову старик!

Когда за столом зашел обязательный, как горькая, возбуждающая аппетит приправа, разговор о смерти, Эпифокл сделал странное заявление. Он сказал, что истинный философ должен сам управлять своей судьбой, а не подчиняться ее воле, и потому лично он давным-давно придумал, каким будет его конец. Итак, как только он почувствует, что его духовная жизнь подошла к концу, а физическая и так уже еле теплится, Эпифокл тут же покончит со своей телесной оболочкой. Он бросится в пылающий кратер вулкана под названием Этна!

И философ тут же принялся с самым серьезным видом аргументировать свою дикую фантазию. Во-первых, смерть при этом наступит мгновенно и потому практически безболезненно, сделавшись в прямом смысле огненной точкой в конце достаточно яркой жизни ученого.

Во-вторых, никому не придется после его кончины возиться с бренным прахом, так как процесс сожжения мертвого тела произойдет естественным путем. В-третьих, у Эпифокла появляется шанс, что накопленная годами мудрость не пропадет даром, а переплавится в нечто ценное для потомков. Ведь, согласно древним преданиям, именно на Этне помещается невидимая для смертных мастерская Гефеста, который умеет ковать не только оружие, но также славу и бессмертие.

Ведь оживил когда-то Гефест прославленного ныне Пелопса, сына Тантала, когда в своем угодническом безумии папаша разрубил собственного сына на части и предложил пришедшим в гости небожителям блюдо из его мяса? И чем все это кончилось? Вечными муками в подземном царстве самого Тантала и вечной славой оживленного богами Пелопса, который теперь повсеместно почитается на Олимпийских играх как зачинатель соревнования в беге колесниц.

И так далее, и так далее, и так далее…

В порыве откровенности, а также под влиянием выпитого вина Эпифокл вдруг по «страшному секрету» поведал всем сидящим за столом, что везет с собой на Фасос, где он должен навестить известного мудреца Бебелиха, столько золота, что его хватит на золотые сандалии.

Эпифокл решил сделать себе такие сандалии, каких не носили даже фараоны, и обуется в них перед тем, как нырнуть в кипящую лаву.

– Пожалуй, мне следует проводить тебя не до гавани, а прямо до вулкана Этна, дорогой Эпифокл! – воскликнул Алкей. – Вдруг от страха ты так сильно взбрыкнешь ногой, что хотя бы одна сандалия останется на земле. Представляешь, сколько на это золото можно купить вина и закатить знатных пиров? Ты уж тогда постарайся, дерни ради нас в воздухе ногой посильнее!

Но, не обращая внимания на шутки, Эпифокл с жаром привел за столом двадцать четыре пункта в пользу своего неожиданного решения. Он почти убеждал собравшихся присоединиться к его замечательной затее. Всего один пункт нашелся «против», но зато такой, который вызвал у слушателей взрыв безудержного смеха.

Эпифокл не был до конца уверен, что, когда он дойдет в мыслях до последнего предела своего умственного истощения, у него хватит физических сил взобраться на вершину Этны, так как это не слишком-то легко сделать и выносливому, быстроногому юноше. Но забираться на вулкан заранее, пока он еще мыслит и должен закончить несколько философских трудов, тоже не имеет никакого смысла…

– Хм, вот и в этом, основном вопросе относительно нашей жизни и смерти, все тоже слитно, тесно все переплетено, – многозначительно улыбнулся, поддавшись всеобщему веселью, Эпифокл.

На самом деле он еще не решил, не отправиться ли ему к Этне заранее, чтобы вблизи пылающего кратера дожидаться своего последнего часа, или пока все же еще немного побродить по свету? Ответ на этот вопрос он как раз и надеется получить у знаменитого мудреца Бебелиха, обосновавшегося на Фасосе.

Поэтому все присутствующие за столом высказали бурную радость по поводу того, что сейчас Эпифокл направляется на остров Фасос, а вовсе не на Сицилию, в северо-восточной части которой как раз расположен постоянно кипящий вулкан Этна. Это был прекрасный повод лишний раз поднять за здоровье знаменитого философа кубки с вином.

Но, вспомнив про Сицилию, Сапфо словно увидела перед глазами начертанное светящимися буквами женское имя – Анактория… Оно прокатилось в памяти длинной, плавной волной, унося в далекое прошлое.

Анактория – это имя само по себе звучало как законченное стихотворение.

Можно было менять ударение и произносить это имя на разные лады, но оно все равно казалось Сапфо похожим на морскую волну. И всякий раз эта волна мысленно прибивала Сапфо к берегам Сицилии. Да и на вкус эта волна была такой же соленой, как слезы на щеках Сапфо в то далекое время, когда волей судьбы ее забросило на далекий благословенный остров.

О нет! Ей тогда не пришлось бросаться в кипящую лаву Этны или в морскую пучину, чтобы родиться заново, – это произошло само собой. И как раз на сицилийской земле, рождающей вулканы и прочие чудеса.

Может быть, к «перековке» ее судьбы действительно приложил руку хромой Гефест – угрюмый супруг прекрасной Афродиты? Или кто-нибудь из других богов?

Сапфо даже показалось, что и теперь она в комнате вовсе не одна. Возможно, это была тень Анактории – женщины, которая изменила до неузнаваемости ее жизнь. Или же это была сама богиня памяти Мнемосина, как правило приходившая к Сапфо именно в облике Анактории.

Сапфо крепко зажмурилась, но так и не смогла отчетливо увидеть перед собой лицо Анактории. Какой она была? Красивой? Навряд ли. Молодой? Нет, она была гораздо старше Сапфо – лет на десять, а быть может, и на двадцать. Сапфо никогда не спрашивала о возрасте своей новой сицилийской подруги, а теперь ей тем более незачем было его знать.

Зато у Анактории были седые волосы, которые она не закрашивала, как делали многие женщины, а, наоборот, слегка подцвечивала какой-то особенной голубой краской. Поэтому ее голова всегда напоминала Сапфо снежную, недосягаемую вершину высокой горы.

Глядя на эту вершину, можно было догадаться, что Анактория успела преодолеть немало лет-перевалов, пока добралась до сегодняшнего дня.

Но зато у Анакты было молодое, румяное лицо, на нем не было видно приметных, перепутанных дорожек из морщин – отражения тех невидимых путей, по которым на вершину лет забираются все смертные.

И это казалось Сапфо странным и загадочным – может быть, Анактория к своей удивительной мудрости перелетела на крыльях, по воле богов? Или она на самом деле была еще молода и лишь почему-то очень рано поседела? Но для молодой женщины Анактория была слишком мудрой и рассудительной, хотя иногда все же могла и повеселиться.

Пожалуй, эта неразрешимая загадка облика – «энигма Анактории» – крепче всего засела в памяти Сапфо, вытеснив другие воспоминания.

Ах, Сицилия, которую поэты и моряки еще называют Тринакрией – «треугольной страной»! – из-за ее характерного, гористого, побережья.

Когда-то ей пришлось временно покинуть и Лесбос, и родной город Эрес, чтобы отправиться на Сицилию из-за установления тирании и начавшимися в связи с этим волнениями в стране.

Многим тогда пришлось на какое-то время оставить родные края, и Сапфо тоже оказалась в числе тех, кто на большом корабле поспешно отправлялся в Сиракузы. А как же иначе? Ведь ее муж – отважный Керикл находился в первых рядах среди тех, кто вступил в борьбу с единовластием. И следовательно, его семье, даже если бы Сапфо спряталась в любом потаенном уголке Лесбоса, грозила смертельная опасность, как и родственникам всех противников новой власти.

Сапфо прекрасно понимала необходимость срочного побега из страны, когда ступала на корабль, отплывающий к берегам Сицилии, и даже подробно обсуждала это с родными Керикла, с кем ей пришлось делить тяготы морского путешествия. Но сейчас она думала об этой истории совершенно иначе.

Теперь Сапфо была уверена, что на самом деле отправилась тогда в столицу Сицилии вовсе не из-за политических распрей, в которые ее втянул не в меру воинственный супруг. Она была перенесена в Сиракузы по воле богов исключительно для того, чтобы встретиться с Анакторией.

После Сапфо не раз в шутку называла подругу своей Ананкой – неизбежной судьбой.

Всемогущие боги с их изобретательностью могли бы, конечно, придумать и какой-нибудь другой способ отправить Сапфо в «треугольную страну», но почему-то выбрали именно этот, не самый легкий и прямой.

Зато на том корабле, плывущем к Сицилии, подолгу, безотрывно глядя на убегающие вдаль волны, Сапфо впервые призналась сама себе, что на самом деле она спешит убежать не от гнева тирана, а от собственного мужа. Да-да, от всеми любимого и достойнейшего во всех отношениях человека, неподражаемого Керикла.

Но еще больше – от самой себя.

Во время этого длинного, вынужденного путешествия Сапфо не могла спать, потому что слишком сильно страдала от морской качки – она еще не знала тогда, что носит под сердцем ребенка! – и поэтому почти все время проводила на палубе. Она сидела на одном и том же месте, как застывшая статуя, и провожала глазами проплывающие мимо незнакомые берега, пенные волны, в которых попеременно отражались то солнечные лучи, то звезды, похожие на маленьких рыбок.

Сапфо давно сбилась со счета, сколько дней и ночей прошло за время долгого пути, и ни у кого не спрашивала, скоро ли они прибудут на место.

Она просто глядела на воду и думала о своем. Наверное, она тогда плыла не только в неведомую страну, но еще больше – в глубину собственной души, и потому это плавание представлялось ей бесконечным.

Подставляя щеки морскому ветру и соленым брызгам, Сапфо впервые отчетливо поняла, что больше всего на свете ее душа жаждет покоя и одиночества.

Ради этого она даже согласилась бы сейчас вовсе исчезнуть – например, стать волной или даже тенью волны на борту судна, превратиться в камень, ракушку.

Один раз Сапфо вдруг отчетливо представила себе, как превратилась в большую раковину: вот она покоится под толщей воды, поверхность которой только что пробороздил этот корабль, наполненный шумными людьми. Но судно проходит мимо, и на дне снова наступает полная, глубокая тишина, – и Сапфо почувствовала, что внутри нее начинает тихо, незаметно расти жемчужина…

Наверное, она тогда просто на какое-то время задремала и увидела сон, предупреждавший ее о беременности. Или о чем-то другом?

Проснувшись, Сапфо долго не могла забыть того счастливого ощущения, которое она испытала, превратившись в раковину.

Может быть, для того, чтобы пережить его снова, надо было просто шагнуть за борт и упасть на дно? И тогда кто-нибудь из богов сможет исполнить ее мечту – ведь небожители умеют творить любые метаморфозы: превращать людей в птиц и зверей – в камни…

Впрочем, нет – лучше бы они наслали внезапную бурю, которая разбила бы корабль о камни. Но при этом сделали так, чтобы все благополучно спаслись, не заметив исчезновения Сапфо. Тогда ей уже не пришлось бы возвращаться к прежней жизни, которая вызывала такую зависть окружающих.

Да что там – Сапфо и сама до последней минуты, пока не поднялась на свое судьбоносное, шаткое суденышко, была абсолютно уверена в непоколебимой крепости своего женского счастья.

И вдруг, когда из-под ног на какое-то время в буквальном смысле ушла земля и корабль на волнах закачался из стороны в сторону, Сапфо с ужасом поймала себя на мысли, что и в душе у нее, оказывается, тоже не осталось опоры, за которую можно было бы мысленно ухватиться.

Нечто подобное Сапфо впервые испытала примерно год назад, вскоре после свадебного торжества, когда со всех сторон до нее начали доноситься услужливые сплетни о многочисленных наложницах Керикла.

Теперь даже смешно вспоминать о том, какой же нестерпимой была обида молодой жены на всех этих сплетниц и продажных гетер. Все они бессонными ночами подвергались самым страшным проклятиям!

О, как же безутешны были рыдания Сапфо после очередных новостей о былых и даже – хотя это казалось вовсе немыслимым! – настоящих похождениях любимого супруга. Оказывается, она – не единственная, не самая-самая, вовсе не та, кто дороже солнечного света, как говорил однажды Керикл с дрожью в голосе. Она просто замужняя молодая женщина из богатой семьи, которая должна благодарить богов за то, что Керикл именно ее осчастливил своим выбором и взял в законные супруги.

 
Невинность моя, невинность моя,
Куда от меня уходишь?..
Теперь никогда, теперь никогда
К тебе не вернусь обратно^[18].
 

Сапфо до сих пор ясно помнила жесткую усмешку, появившуюся на губах Керикла, когда она попробовала завести разговор о его изменах.

«Тебе не нужно ничему удивляться, – сказал он тогда без малейшей тени смущения. – Так на земле всегда было и так будет. Потому что я – мужчина. И этим все сказано».

И Сапфо увидела, какой гордостью при этом вспыхнули его глаза. Как же она любила этот гордый, немного горбоносый профиль Керикла, когда он отворачивался и с победным видом смотрел куда-то вдаль, никого не замечая вокруг. Но, оказывается, не только она одна…