Переплет, в который невольно попала Марья Алексеевна, из недолговечного мягкого превращался в основательный твердый, и, соответственно, история приобретала все новые главы, явно ведущие к драматической кульминации. Как ни крути, а заканчивать повествование нужно было тотчас. Пусть незнакомец думает, что он, действительно, знал какую-то Марию до того, как расколол голову о самосвал. Учитывая то, что за двое суток жена к нему ни разу не пришла, этот Георгий, наверное, знал в своей жизни очень много «Марий». Главное, чтобы любопытная медсестра не дала ему номер телефона, если он станет просить. Хотя, не особенно, должно быть, он благодарный человек, раз близким так насолил.
«И все равно, будь у меня муж – даже самый последний юбочник, я бы его в таком положении не бросила, – ни с того ни с сего подумала Зубкина. – И что такого он мог наделать, чтобы заслужить подобное равнодушие? Ведь не убийца же, в конце концов? Может, наркоман? Но ведь и юбочник, и наркоман все равно человек!»
Жалость к одинокому мотоциклисту снова защемила сердце Марьи Алексеевны. Она все сидела с телефоном в руках и думала, как, наверное, хочется бедняге, у которого все болит, чтобы его пожалели, сказали доброе слово. Пусть он даже распоследняя свинья.
И вообще, чего это она его сразу записала в свиньи? Может, дело вовсе не в нем. А в остальных. Шампанское они ей, апельсины! Да чтоб вы сами одним шампанским с апельсинами питались!
Марья Алексеевна злобно глянула на часы: шесть утра. Еще целых два часа. Если спуститься в круглосуточный за углом, то хватит времени, чтобы сварить слабенький куриный бульончик. Другого ему точно пока нельзя. Разве что, картофельное пюре на воде да кефирчик. Нужно поторопиться…
– Доброе утро, голубчик. Как чувствуешь себя? – спросила медсестра перебинтованную мумию, лежащую в неестественном положении на высокой кровати.
Марья Алексеевна испуганно мялась в дверном проеме, мысленно коря себя за то, что пришла. Теперь только спортивная сумка с диетической снедью оправдывала ее глупый поступок. Хотелось поставить ее на пол и бежать прочь.
– Плоохо, – тихо простонал мужчина, стараясь приподнять голову, чтобы разглядеть сестру.
– Тихо-тихо! Вертеться нельзя ни в коем случае. А к тебе гости пришли!
Она обернулась и приглашающе махнула рукой Марье Алексеевне. Та нехотя, боком, словно сонный краб, подошла к кровати. Она с трудом сдержалась, чтобы не вздрогнуть. Худое лицо мужчины, обрамленное ореолом бинтов, было сплошь покрыто синяками. Он чем-то напоминал индейца в боевой раскраске. С той лишь разницей, что узоры на лице индейца, как правило, несли важный смысл – говорили о заслугах в боях или о хороших навыках в каком-либо ремесле. В случае с Георгием хаотические сине-черные разводы свидетельствовали разве что о бесшабашности холста, на который их нанес злой рок.
– Это та самая Мария. Теперь вспоминаешь?
Мотоциклист медленно перевел глаза на Марью Алексеевну и напрягся, пытаясь вспомнить ее лицо.
– Неет. Не помню.
Зубкина сконфуженно улыбнулась и промолчала.
– Отдыхали вместе, что ли? – предположил мужчина.
– Можно и так сказать, – согласилась Зубкина.
– В Зеленоморске?
– Да-да, там.
Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Теперь бедняга будет думать, что у него амнезия. Может, нужно во всем признаться? Того гляди, выпишут ему без необходимости лишних лекарств. Но признаться Марья Алексеевна не могла. Так и стояла, краснея и глядя в пол.
– Ну все, голубчик, не мучай себя. Тебе нельзя. Скоро поправишься и все вспомнишь.
Медсестра подтянула одеяло на груди Георгия повыше, так, что с другой стороны оголились костлявые ступни. Росту в нем было, наверное, под два метра.
– Вы не переживайте. Он вас обязательно вспомнит, – ободряюще сказала тетка в коридоре, едва затворила за собой дверь палаты. От вчерашней ее грубости и важности не осталось и следа. Она поглядывала на Марью Алексеевну с тревогой, будто боялась, что та обидится и больше не придет.
– Да ничего, если не вспомнит. Я вообще тогда брюнеткой была с волосами по пояс, – соврала Зубкина.
– Ну вот и ладно.
– Я тут поесть принесла, – она протянула сумку.
– Отлично. Поглядим. Ему бы бельишко еще какое, а то ведь нечего надеть совсем… Ладно. Моя смена закончилась. А трусики да маечки Галине Васильевне принесите, она вместо меня на сутки заступает.
Тетка ободряюще погладила Марью Алексеевну по руке и ретировалась в ординаторскую.
Трусики да маечки… Ну и дела!
Покинув больницу, Зубкина позвонила на работу и сообщила, что намерена использовать на этой неделе все свои отгулы, а после отправилась в торговый центр за городом. В длинных просторных галереях под прозрачными сводами ей почему-то стало так радостно, что захотелось пуститься вприпрыжку за стайкой детишек, гонявших вдоль стеклянных витрин. Она выпила ароматного кофе и съела большой вкусный гамбургер. Потом вдруг решила купить себе удобные джинсы и кроссовки – не станет же она в больницу носить свои чопорные брючные и юбочные костюмы с грозными пиджаками! В магазине мужской одежды ей вовсе повезло – там как раз объявили пятидесятипроцентную скидку. Потому, кроме белья, Марья Алексеевна купила еще синий байковый халат и удобные тапочки.
– Какой у вашего мужчины размер? – спросила милая девушка, ловко перебирая пакеты с товаром.
– Очень высокий и очень худой.
– Вы знаете, у нас вот еще свитера на высоких отличные привезли!
– Нет-нет, – отказалась Марья Алексеевна. – Я и так потратилась, а нам, наверное, скоро куртка понадобится теплая.
Выходя из магазина с хрустящими пакетами, Марья Алексеевна нос к носу столкнулась с подругой Аленой.
– Машка, привет! А ты-то что забыла в мужском магазине?
Будто тот факт, что Марья Алексеевна не была замужем, исключал возможность того, что у нее мог появиться друг! Просто возмутительно!
Как и многие домохозяйки, круг интересов которых с годами сужался до размеров обручального кольца, а потом и вовсе превращался в крошечную точку, подобную бинди на лбу индианки, Алена редко думала над тем, что говорила. Раньше Марья Алексеевна даже не замечала глупостей, выскакивающих из симпатичной головы подруги. Они разве что проходили мелкой неприятной рябью по поверхности уравновешенного терпеливого сознания Зубкиной. Но на этот раз она не на шутку обиделась, даже разозлилась.
– Как это что? Твоему Толику подарок покупала на день рождения!
Алена удивленно заморгала. Она каждый год взахлеб рассказывала о том, как в семье отпраздновали день рождения мужа, но на торжествах присутствовали исключительно его друзья с женами. С чего это Машка решила покупать подарки, если ее никто не приглашал?
– Толик тебе разве не сказал, что пригласил меня? – продолжала мстительно коварствовать Зубкина, отвечая на мысли, паникующие в голове Алены.
– Нет. Когда?
– Да виделись случайно с неделю назад.
Марья Алексеевна хотела добавить что-то вроде «встретились в ресторане, он там обедал с кем-то», но в памяти всплыл ворсистый хвостик на копчике, и она сдержалась. Алена доверяла мужу не больше, чем Лаврентий Палыч Берия своим соратникам. Перегни Зубкина палку, дело запахнет семейными репрессиями.
– Дело в том, что свекровь заболела. День рождения в этом году отменяется, – неумело наврала Алена. Взгляд у нее был отсутствующий. Видимо, она уже обдумывала тактику вечернего допроса Толика.
– Ну ладно, – вздохнула Марья Алексеевна. – Оставлю все своему Георгию.
Удивление вернуло Алену из бездны подозрений, но Зубкина поспешила откланяться.
Бедный Толик! Что его сегодня ждет? Впрочем, так ему и надо. Тот еще гордец.
За обедом в ресторане (Марья Алексеевна решила посетить салон красоты и не стала возвращаться домой) она все думала, когда стоит снова навестить свою жертву – завтра или послезавтра. И в конце концов, поняла, что это необходимо сделать не далее, как сегодня вечером: не будет же человек мерзнуть без белья еще двое суток! Были у нее, конечно, опасения, что его вовсе не обрадуют ее частые визиты. Тогда выйдет досадный конфуз. Но пойти почему-то все равно хотелось. Даже очень.
– Почему тебя так долго не было? – заявил Георгий Щерба, едва Марья Алексеевна переступила порог палаты.
От удивления она чуть не выронила пакеты с одеждой.
– Я… у меня… были дела, – тихо сказала она, и подошла ближе, чтобы попасть в поле зрения несчастного мотка бинтов. Он, видимо, путал ее с кем-то. Лицо еще больше распухло и стало походить на пышный пирог со сливами.
– Мне так плохо, Маша, так плохо, – застонал Георгий жалобно. – Все болит. Ты себе представить не можешь, как.
Повинуясь внезапному порыву жалости, Марья Алексеевна села рядом с кроватью и стала гладить больного по кусочку руки, торчащему из гипса.
– Ничего, все пройдет. Нужно потерпеть. Доктор сказал, что опасность миновала. А к вечеру всегда хуже становится, – успокаивала Зубкина.
– Я ведь вспомнил тебя, Маша, – говорил Георгий, громко всхлипывая. – Мы на фестивале вместе были в гостинице, да? Ты мне тогда и телефон не дала. А теперь вот сама нашла. Как хорошо, что ты меня нашла.
Марья Алексеевна согласно кивала. На фестивале она была только раз в жизни, в детстве. Это был фестиваль клоунов, напугавший ее до жутиков. Но разуверять своего случайного подопечного ей совсем не хотелось. Может быть, и сам он вовсе ничего не вспомнил. Просто, не хотел обидеть ее, вот и выдумал Машу с фестиваля.
Она сидела, слушая этого чужого человека, а в душе странным образом росло чувство ответственности за него. Он рассказывал, как в юности мечтал создать свою рок-группу, писал песни и колесил по стране, а Марья Алексеевна думала, где можно достать кресло, чтобы возить его, пока не встанет на ноги. Он говорил, что отношения с женой и двумя уже взрослыми детьми не складываются, потому что семья стыдится уличного музыканта, а Марья Алексеевна жалела, что не глянула на те свитера для высоких. Скоро ведь совсем похолодает.
Сам Георгий неожиданно приободрился, хоть было в его бодрости что-то горячечное. Он даже напел мотив песни, которую написал незадолго до аварии. На пение, впрочем, сразу же явилась медсестра. Должно быть, та самая Галина Васильевна, адресат «трусиков и маечек».
– Это что тут за концерт? – спросила она, уперев руки в крепкие бока. – Ты гляди, весь день умирал, а теперь запел!
– Видишь, Маша, и тут меня освистывают, – пошутил Георгий Щерба и подмигнул левым глазом. Правый почти исчез под опухшей бровью.
– Сейчас капельницу будем ставить. В качестве аккомпанемента, – нашлась Галина Васильевна.
Марья Алексеевна встала:
– Я пойду тогда?
– Завтра во сколько придешь? – спросил Георгий так, будто ее приход был делом давно решенным.
– Не раньше полудня. Чтоб артист все процедуры прошел, – вмешалась медсестра.
– Тогда в полдень, – сказала Марья Алексеевна и слегка пожала торчащие из гипса пальцы мотоциклиста.
Домой она вернулась уже затемно. Сварила вкусный кофе и вдруг вспомнила, что весь день провела без корпоративного телефона. Пожалуй, впервые за десять лет. Просто забыла его утром на журнальном столике. В голове царил странный, но замечательный беспорядок. Мысли валялись разноцветными фантиками, которые остались от чрезмерного количества поглощенных впечатлений.
Уже перед сном Марье Алексеевне захотелось найти книгу, которую в юности она любила больше остальных и перечитывала несколько раз. Синевато-серый томик с шершавой побитой временем обложкой, словно сомкнутыми губами, держал между своими страницами календарик девяносто шестого года. Закладка указывала местоположение любимой цитаты. Марья Алексеевна открыла книгу и стала читать строки, которые когда-то знала наизусть:
«Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит – это я, твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил, чтобы бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце – это буду я, и я спасу тебя».
Как и в юности, Марья Алексеевна всплакнула над трогательными строками, а ночью ей почему-то приснился Алексей Мересьев – совсем не тот летчик, к которому обращалась Катя Татаринова, но такой же перебинтованный, как Георгий.
Нельзя сказать, что к своим тридцати пяти годам Марья Алексеевна Зубкина была совершенно неопытна в отношениях с мужчинами. Одиночество ее скорее стало последствием избытка опыта. Она смертельно устала от попыток найти тот самый идеал, который когда-то обрисовал коучер Мокрицын – лысый крикливый дядька, нанятый директором фирмы «Пустошев-Промтрест», чтобы тот дал «правильные установки на успех в жизни и карьере» всему персоналу. Его красноречие, шероховатое грамматически и стилистически, но очень эмоциональное и напористое, убедило тогда еще юную Марью Алексеевну, что хорошенькая блондинка с отличным образованием и большими перспективами продвижения по служебной лестнице непременно должна стать женой достойного человека. Определение «достойный», в свою очередь, расшифровывалось рядом качеств, которые обязаны входить в число ингредиентов, указанных на упаковке с будущим мужем, а именно: собственный прибыльный бизнес, отличная физическая форма, преданная любовь и большое уважение к партнерше.
– Посмотрите на себя в зеркало? – вопил Мокрицын на всю столовую «Промтреста». – Вы – молодые, хорошенькие, ухоженные, умные женщины! Для того вы работали над собой столько лет, чтобы теперь бросить свои достижения в ноги неудачнику? Слесарю? Врачу поликлиники? Шахтеру? Учителю? Нет! Каждая из вас достойна стать женой олигарха!
Будучи девушкой от природы сообразительной, Зубкина колебалась, подозревая, что если жены будут только у олигархов, то слесари, учителя, врачи поликлиник и шахтеры сопьются от горя, и настанет коллапс в промышленности, медицине и образовании. Но молодость, мечты о красивой жизни и уверенность коучера заставили сделать удобный вывод: для неудачников есть жены попроще. Не такие симпатичные и без высшего образования.
Отныне, встречаясь с разными мужчинами, Марья Алексеевна неизменно искала в них обозначенные признаки. Но на беду признаков либо не оказывалось вовсе, или же присутствовал всего один, и тот – бледно выраженный. Красавцы, манящие здоровым ухоженным телом, были сами не прочь «сходить в мужья» владелицы прибыльного бизнеса и преданно любили лишь свои многочисленные физиологические достоинства. Успешные бизнесмены имели нервно-блестящую лысину и внушительное пузцо и требовали любви и уважения в одностороннем порядке. А нежные преданные романтики, готовые посвящать избраннице стихи, натирать ее во время простуды козьим жиром и поить теплым молоком, предлагали руку и сердце с серебряным колечком и не давали возможности надеяться, что они когда-нибудь поступятся своими принципами и станут вести прибыльный бизнес.
Когда исполнилось тридцать, Марья Алексеевна вдруг поняла, что ее обманули. Коучер Мокрицын к тому времени уже стал видной фигурой, выступал на телевидении и сам поменял старую жену на новую, выказав тем самым отсутствие преданности и уважения к партнерше в довесок к сомнительной физической форме. Зубкина снова вернулась к старым романам и стала мечтать о любви, которая не оглядывается на признаки и ингредиенты.
Именно поэтому, едва Любви полегчало достаточно, чтобы забрать ее домой, Марья Алексеевна сделала это не колеблясь.
Под благополучно сошедшими ссадинами и опухлостями Георгия Щербы обнаружилась довольно приятная внешность мужчины, недавно вступившего в пятый десяток. Излишне заостренные жизнью уличного музыканта черты даже придавали ему очарования в глазах Марьи Алексеевны, уставшей от гладкокожих упитанных кабинетных сотрудников «Промтреста». Попади холеный Владимир Ермоленко во льды Карского моря, прямо на шхуну "Святая Мария", и недели, небось, не протянул бы!
Георгий, впрочем, также не собирался покорять северные широты. Как часто бывает с людьми, чей корабль побывал в смертельно опасном шторме, он с радостью бросил якорь возле мирных берегов Марьи Алексеевны. Вспомнил навыки, приобретенные когда-то в кулинарном техникуме. Каждый день после работы Марью Алексеевну неизменно ожидал отличный ужин с бокалом сухого вина и какое-нибудь интересное кино. В кино Георгий знал толк не хуже, чем в соусах, и если до встречи с ним Марья Алексеевна могла похвастать разве что просмотром отечественных комедий и нескольких самых видных зарубежных мелодрам, то теперь она стала настоящим знатоком мирового кинематографа.
По выходным Георгий снова брал гитару и отправлялся на заработки по электричкам, переходам и антикафе, к чему Марья Алексеевна, разумеется, испытывала смешанные чувства. Но, в самом деле, можно ли представить себе капитана Татаринова или Саню Григорьева, бренчащим рок в вагоне пригородной электрички?
На помощь приходило такое суждение: время отважных романтиков давно закончилось, а сами романтики – нет. Что в современном мире им осталось искать и исследовать? Где проявлять отвагу? Вот и вынуждены они стоять в переходах и мечтать в прокуренных закутках прагматичных городов.
Однажды, желая помочь возлюбленному, Марья Алексеевна договорилась о собеседовании в хорошем пустошевском ресторане.
– Там тепло, безопасно, и платить будут хорошо, – уговаривала она Георгия, пока тот молча жарил отбивные. – Я отправила им записи, они просто в восторге от твоего голоса!
На собеседование пошли вместе. Высокая симпатичная дама-администратор приняла их радушно и сразу же вручила обязательный репертуар. Георгий полистал тетрадные страницы, исписанные разными почерками, и спросил, не найдется ли в штате места повара.
После этого Марья Алексеевна решила больше не вмешиваться в трудовую деятельность возлюбленного. Для этого она также нашла весьма разумное обоснование: он принимает ее такой, какая она есть. Не заставляет ходить на танец живота, например, или брать уроки джазового вокала. По какому же праву ей вздумалось менять его?
Одной из теплых летних ночей в спокойный глубокий сон Марьи Алексеевны и Георгия Щербы ворвался дикий рев. Первой проснулась Марья Алексеевна. Она уже собралась попросить Георгия повернуться на бок, как вдруг поняла, что разбудивший ее звук не был храпом. Она задержала дыхание и вслушалась в удаляющийся монструозный рык, уже было забытый, но до боли знакомый.
– Вот гнида, без глушака ездит, – проворчал проснувшийся Георгий. – Еще и под окнами.
– Можно подумать, ты не ездил, – усмехнулась Марья Алексеевна.
– Маша, я же не сволочь. С головой дружу. Я только по объездной и с глушителем.
– А здесь совсем ни разу?
– Совсем ни разу, – твердо признался Георгий. – Давай спать.
В голове Марьи Алексеевны лукаво запел голос из старого мультика: «А это был вовсе не папин сынок, а просто какой-то чужой осьминог!»
– Боюсь, поспать не получится.
– Почему?
– Он скоро вернется.
За рулем семейный психолог
Дороги нашего города, гудящие от нескончаемых миграций анчоусов-легковушек и сельдей-маршруток, помнят еще тихие времена, когда по узким симферопольским улицам медленно и свободно плавали рейсовые автобусы семейства китообразных. Один такой великан вмещал в себя огромную массу планктона, тогда еще не офисного, а самого разнообразного, ведь, как ни сложно поверить в это сейчас, но было время, когда торговля не являлась единственным «рыбным местом» в наших краях.
«Капитана», водившего громадину, тогда не воспринимали как обслуживающий персонал. Многие пассажиры знали его по имени и относились с глубоким почтением. Известное дело: управлять такой толстозадиной – не анчоусы с пивом уплетать! Тут сноровка нужна, опыт и талант.
Возвращаясь домой со смены, иной пассажир приносил водителю угощение: работница хладокомбината, которой приглянулись суровые усы Капитана, доставала из авоськи бутылочку ароматной сладкой смеси мороженого, по понятным причинам не дошедшей до фризера, тепличники делились помидорами и огурцами, а бойкая старушка, продававшая на конечной пирожки с капустой, всегда отпускала Капитану четыре пирожка по цене трех. Причем, с ее стороны это была вовсе не коммерческая уловка, так как на других клиентов «акция» не распространялась даже в случае более крупных покупок.
Само собой разумеется, что пассажир, снедаемый какой-нибудь тайной тоской, первым делом поделится ею именно со знакомым водителем автобуса. А с кем же еще? Этот усатый зря болтать про чужое горе не станет. Видно, что человек серьезный. Да и нельзя ему, написано ведь красным по белому: «Разговаривать с водителем во время движения запрещено!»
Именно так рассудил однажды совхозный тракторист Паша. Рассудил и полез, толкаясь локтями, к выходу. Вывалившись из правой створки передней двери, он осторожно забарабанил костяшками пальцев в стекло левой створки, ведшей в кабину водителя. Последний нажал на кнопку и впустил гостя.
– Ну чё как? – спросил Павел беззаботно, будто вломился в кабину так просто, от скуки.
– Да как всегда. Хожу все по цепи кругом – от конечной до конечной, – ответил усатый, слегка придерживая огромный «штурвал».
Паша тяжело вздохнул. Как начать – не знал.
– А ты как? – подбодрил его водитель.
«Исповедовать» пассажира нужно скорее. Если не успеется до пункта его назначения – может остаться на целый круг.
– Да хреново, чё там, – досадливо махнул рукой Паша.
– Что так?
– Люська моя опять зашлялась, псица бешеная. Вот не поверишь: кожный день! Кожный день часов в восемь вечера кобели привозят, десять метров от калитки высаживают.
– Бил? – поинтересовался Капитан тоном терапевта.
– Бить не могу, – признался Паша. – Батько мой никогда пальцем не трогал нас, а мать – тем более. И я не могу.
– Жаль, что не можешь. Кулак от такого лучше всего лечит. Тогда выгони, – предложил усатый новый выход.
– Куда ж выгони? Трое детей у нас! Мать-то она ничего, ласковая. И в школу проводит, и сготовит, и постирает. А сам я куда?
Автобус плавно причалил к остановке, Капитан поерзал в кресле. Задумался. Следующая станция – Пашкина. Нужно срочно что-то предложить.
– Знаешь что? Свяжи и побрей ее наголо! – выдал он первое, что пришло в голову.
– Как это? – не понял Паша.
– Как барашков бреют, видал?
– Зачем?
– А затем: баба она красивая, особенно шевелюра эффектная. Без волос почти вся красота и выйдет. Кому охота с лысой бабой валандаться?
Паша почесал небритый подбородок.
– Так и мне самому страшно будет глядеть-то на нее.
– Это уж сам выбирай, что лучше: глядеть на нее и вечерами выглядывать, или за честь свою постоять. Бывай!
Усатый открыл дверь, показывая, что «консультация» окончена.
Следующим утром в стекло водительской кабины снова постучали костяшками, на этот раз изящными, розовыми. Увидев в овальном окошке распухшее от слез лицо Люси, обрамленное цветастым ситцевым платочком, Капитан открыл не сразу.
Неужели дуралей и впрямь его послушал? Да еще и разболтал, что виноват во всем водитель автобуса! Как вцепится сейчас в усы, бешеная баба!
Люся снова постучала. Делать нечего, пришлось открыть.
– Здравствуй, Люся. Что случилось? – кротко спросил усатый.
– Можно я тута поеду, чтобы люди меня не видали? – жалобно попросила она.
У Капитана отлегло от сердца. О его причастности к семейной ссоре она явно не знала.
– На здоровье. А что с тобой стряслось?
Она махнула рукой и поджала красивые пухлые губы. Потом сказала:
– Пашка, сволочь, вчера волосы мне под корешок остриг.
– Как так? – удивился усатый со всей искренностью неумелого вруна.
Люся всхлипнула, но сдержала слезы.
– У Егоровны, бригадирши, день рождения вчера был. Выпили маленько. За ужином с этим подлюгой еще дерябнули. Потом заснула, что младенец. А утром просыпаюсь, чувствую – голова мерзнет. Я хвать – а там!!! Под самый корешок, везде, где достал.
Она подняла на водителя полные слез глаза и некрасиво скривила губы, собираясь разрыдаться.
– Во дурак! Разве так можно?! – возмутился Капитан, пряча глаза. – А за что он тебя?
Слезы вдруг высохли, глаза забегали.
– Бруки утюгом спалила. Последние, – отчаянно соврала Люся.
– Жестоко, за брюки-то. Хотя, если последние…
Больше Люся не проронила ни слова до самого завода. Выходя из кабины, спросила:
– Обратно в районе пяти когда едешь?
– В семнадцать пятнадцать.
Она кивнула и побрела к проходной. Капитан скорее закрыл дверь, и продолжил свое круговое плавание.