Мы идем, не останавливаясь, все вперед и вперед. Я крепко держу ее за руку и боюсь, что чуть только ослаблю пальцы – как ее тут же не станет. Нас обгоняет весна, обдавая пьянящим ароматом цветущих садов; все еще ощущая на щеках прикосновение мягкого майского ветерка, мы чувствуем приближающееся горячее дыхание лета, но и оно, нагнав нас, лишь пронзает наши тела раскаленным солнечным лучом и несется дальше, в завистливо-жадном стремлении догнать красавицу-весну. За тучным, дородным летом медленно, величаво плывет осень, обволакивает густым туманом, одурманивает тяжелым запахом костра. И наконец, нас настигает зима… и остается с нами, неся с собой ощущение бесконечности. Я не чувствую ни усталости, ни холода, ни голода, ни жажды. Чувствую только невероятную нежность и неразрывную связь с человеком, которого крепко держу за руку. Чувствую, что этот человек отвечает мне взаимностью, что он предан мне и понимает меня без слов.
А мы все идем и идем, и мне уже начинает казаться, что все страхи остались позади и мы почти в безопасности.
Снова весна, и мы входим в небольшой городок в речной долине. Спускаемся с высокой горы, преодолеть которую стоило нам огромных усилий. Только сейчас, сидя у прохладного ручья, я замечаю, как сильно измождена Ника, да и самой мне едва хватает сил, чтобы нагнуться к воде. Остаться в этом городе? Рискованно, мы обе понимаем это. Но пока это единственный выход, мы не можем продолжать двигаться в таком же темпе.
Мы идем по незнакомым улицам, пугаясь каждого взгляда, но город достаточно велик, чтобы чужестранцы не мозолили глаза местным. Я выдаю Нику за свою слепую сестру – почему-то мне показалось, что к слепой будут относиться с большим уважением и меньшим любопытством к ее прошлому. Забыв про гордость и отсутствие навыков физического труда, я устраиваюсь уборщицей общественных туалетов. Ника всегда со мной – я не могу допустить даже в мыслях, что она хотя бы на минуту останется одна, – и когда рядом никого нет, она помогает мне мыть омерзительные унитазы. Мы снимаем маленькую комнату на окраине города. Я иногда болтаю с соседями, чтобы своей замкнутостью не вызывать подозрений, и рассказываю им выдуманную историю Никиной слепоты. Те сокрушенно качают головами, говорят принятые в таких случаях фразы вроде «это ужасно» и «бедная девочка». Потом мы расходимся по своим комнатам – и все остаются довольными.
Каждый вечер мы с Никой поднимаемся на ту гору, откуда пришли в этот город, и сидим под раскидистым дубом, который напоминает о нашей прошлой жизни. Прямо за дубом начинается обрыв, – когда мы заглядываем вниз, видны могучие корни древнего дерева. Поднимаем глаза – и перед нами расстилается захватывающий дух вид. Земли уже нет, есть только небо и горы, но не заснеженные, а зеленые, манящие, сулящие душевный покой. Их прохладные вершины окутаны мягкими сиреневыми облаками. И мы с Никой все стоим и смотрим туда, и нам кажется, что там уж точно не будет ни печали, ни воздыхания. Если, конечно, мы сумеем туда добраться…
Так проходят дни, недели, потом месяцы. Я слегка расслабилась, и мне начинает казаться, что можно было бы тут осесть. Но однажды, придя на работу, я понимаю, что все изменилось. Вернее, я почувствовала это еще дома, видя, как подозрительно смотрит соседка на Нику. Ника тоже это заметила, но виду не подала. Тревога снова поселилась в нас. Мы идем на мою работу, и каждый взгляд прохожих кажется нам враждебным и знающим правду. Я чувствую, как страшно Нике, и мне тоже очень страшно. Но не за себя – за нее. Вдруг я останавливаюсь как вкопанная: прямо передо мной на столбе висит объявление. Я еще не вижу, что там написано, зато Никино лицо на нем – его ни с кем не спутаешь – заставляет меня содрогнуться. Мне все ясно. Я смотрю на Нику, но в ее глазах уже нет страха. Она готова.
Мы разворачиваемся и бежим домой. Но еще издали я вижу людей в форме и оживленное лицо соседки, с радостью сообщающей им нужные сведения о нас. Стараясь остаться незамеченными, мы бежим на нашу гору. Стоя на обрыве, не замечая крупных капель, падающих все чаще мне на голову, я смотрю в Никины глаза, а она – в мои. Все кончено? Нет, все только начинается. Но теперь все будет хорошо. Я смотрю на нее вопрошающим взглядом, и она кивает. Изо всех сил прижав к себе ее маленькую фигурку, я внезапным рывком подхватываю легкое тельце и сбрасываю его со скалы. Но она не падает, она летит к тем высоким зеленым горам за рекой. Вы не посмеете сказать, что она покончила с собой. Повернувшись, я иду навстречу бегущей толпе и говорю Нике, которая идет рядом со мной и держит меня за руку: «Я скоро».
Проснулась я разбитая и несчастная, сердце сжато страхом и болью. И в сотый раз проклинала свое высокомерие, заставившее составить тот чертов договор. Так бы могла хоть позвонить ей, узнать, все ли в порядке. Глупости! На самом деле наверняка ничего не произошло… Но разве могло быть только сном место, где я только что была?! Сквозь поток проклятий и непрерывную рефлексию по поводу сна упорно пробивалась мысль, что впервые за долгое время я по-настоящему чувствовала, пусть даже и страх. Но это был страх не перед бесконечностью и неизвестностью – это был конкретный страх за живого человека, который по-настоящему дорог. Так дорог, что я на время забыла про себя…
Находясь в состоянии сильнейшей тревоги – совершенно иррациональной, но непреодолимой, я быстро начинаю собираться в универ. Из Лединой комнаты доносится ее голос – неестественный и резкий. Иногда она взрывается каким-то пришибленным смехом с подвыванием «ха-ыг-ыг-ыг». «Опять Максим уезжает», – машинально думаю я. Этот фальшивый собачий смех появлялся у нее как ответная реакция на животный, тупой страх потерять своего кумира. Когда перед Ледой возникало непреодолимое препятствие, она впадала в панику, и зрелище было не из приятных. С ее лица, словно пестрая колода карт, разлетались в разные стороны все маски, блистательная красота сразу меркла, мозг парализовало, – теперь это был просто жалкий, загнанный зверек, до боли напоминающий меня саму. И в который раз я убеждалась, насколько ложь приятнее, эстетичнее правды. Неудивительно, что последнюю все так тщательно избегают.
***
Когда Ника в порядке, в моей душе поселяется необъяснимое веселье и легкость. Она очень остроумна, речь ее – изящная и афористичная – льется, словно ручей, фонтанирует парадоксами и пословицами, и в такие мгновения мне кажется, что слушать ее – удовольствие не меньшее, чем созерцание текущей воды, огня и чего-то там еще третьего…
Она обратила мое внимание на то, что все преподаватели читают в своей тональности. Кто-то бубнит в узком коридоре одной ноты, причем, как правило, это что-то бемольное – так слышит Никин абсолютный слух, – а за кем-то можно записать настоящую баховскую фугу.
Так мы развлекаемся на бесконечно скучных и неинтересных парах.
На самом деле я говорю «скучных и неинтересных» по инерции, по привычке. Уже не представляю, что бы делала без них. Я давно не была так счастлива, давно не смеялась так искренне, до колик в животе, до сведенных скул, от непрестанного улыбания у меня треснули губы – слишком непривычно им приходится складываться.
А про себя с тайной радостью отмечаю, что раньше Ника ходила только на те лекции, которые ей были интересны. Теперь – почти на все. Значит, ей приятно мое общество, – я лелею эту хрупкую, бесценную надежду и прячу ее от самой себя, от своего дурного глаза.
Мы много разговариваем, но меня это не смущает. То, что я привыкла считать пустой болтовней, у нас становится бесконечно интересной, содержательной беседой. Мы говорим на общие темы, но все чаще сквозь простые слова прорезается другой, скрытый слой наших мыслей. Все чаще вместо рассуждений ни о чем мы поверяем друг другу то, о чем зареклись говорить с другими, зная, что никто не поймет. Об ощущении времени. О картинах, которые ни с того ни с сего подменяют собой мир и искажают восприятие. О колоссальной ответственности, лежащей на творцах. О страхе перед непостижимостью мира. О пустоте, о беспричинной тревоге. Об одиночестве.
И все реже я сжимаюсь от напряженного ожидания, что вот-вот Ника скажет «как-то не так», подумает вразрез, отметет что-то крайне важное для меня как ненужную, нелепую, наивную блажь… Мы беседуем, и мысли наши, тесно переплетаясь, плывут в одной лодке.
Придя домой, я лежу в темной комнате, совершенно спокойная, почти счастливая, и проворачиваю в памяти наш разговор, пытаясь припомнить каждую деталь, чтобы как можно полнее воссоздать то чувство взаимопонимания. И в эти редкие, неправдоподобные минуты счастья меня преследует странная мысль: будто бы в какой-то момент слова – чересчур громоздкие и неуклюжие – исчезают, и наше общение облекается в какую-то новую форму, где очищенная, отрешенная от всего внешнего, слышна лишь кристально чистая мелодия нашего единения.
Впрочем, мне еще достает критичности мышления, чтобы приписать эту причудливую фантазию своему юношескому идеализму.
***
По иронии судьбы, по закону ли подлости или по каким-либо еще недоступным человеческому уму причинам, ничтожное маленькое божество Леды прилепилось ко мне, как говорится, душой и телом.
И теперь ее очередь сгорать от ненависти и ревности, потому что есть эта жирная скотина соглашается только из моих рук. Сначала такой обмен ролями тешит мое уязвленное самолюбие, но потом меня начинает тошнить. Так глупо и бесконечно несправедливо устроен этот мир.
Смешно и горько видеть, как она стоит на карачках у порога моей комнаты в своем расшитом халатике, пытаясь сохранить на лице невозмутимую улыбку, и силится правдами и неправдами выманить из-под стола «своего нехорошего мальчика», «своего котика», «зайчика», «солнышко» и т. д. и т. п.
А тому и дела нет – лежит себе рядом с моими ногами и чуть язык не показывает хозяйке.
Я бы дала пинка под его жирный зад, но боюсь травмировать Ледину и без того расшатанную психику. С другой стороны, не могу же я вот так просто сидеть и делать вид, что не замечаю Лединого унижения и вообще всей неловкости ситуации. Преодолевая отвращение, сгребаю в охапку «зайчика», больше похожего на кабана, и несу его в Ледину комнату. Задыхаясь от своей увесистой ноши, излагаю плетущемуся сзади халатику какое-то неправдоподобное объяснение того, как этот чертов пудель в сотый раз очутился под моим столом. Халатик обиженно молчит.
Но для меня Леда уже почти мифологема, архетип – пустой и чужой. Ника! Теперь у меня есть Ника – всегда была! Да, она всегда была со мной, иначе как бы я выдержала столько лет одиночества и сосущей тоски? Она всегда жила во мне, поддерживала меня. Я же помню этого человека, чье лицо никак не могла разглядеть, – человека, который сопровождал меня в самые далекие миры в моих снах. Это могла быть только она…
Нет, у меня окончательно поехала крыша.
***
Зима никак не кончится. Она снова пропадает. Я ничего не могу. Ничего.
Когда совсем невмоготу, сажусь в электричку и еду куда попало.
Мелькают деревья, столбы, фигурки на крошечных, замшелых станциях, а вдали – гордые, высокие, брезгливо поднимают с земли оборки полосатых платьев трубы. Три стройные сестры – и их головы венчают круглые японские домики. Томные, туманные, таинственные, как хвост Чеширского Кота, струйки медленно, с достоинством выплывают из-под миниатюрных кровель. Но все это притворство, я-то знаю. На самом деле они хотят, чтобы все увидели, как похожи облачка их серебристо-фиолетового дыхания на клубы небесного дыма. Да! Да, конечно же, вы принадлежите тому миру. Особенно вот теперь, когда солнце так робко, так заискивающе выглядывает из-за ваших изящных спин. По хрупким, как мое счастье, лестницам, прижимающимся к вашим продолговатым, словно сошедшим с полотен Эль Греко, телам, можно забраться на самое небо. И больше никогда не спускаться вниз, никогда ничего и никого не видеть…
Видеть только Нику, ведь она наверняка уже давно сидит на самой высокой, самой изящной трубе – и это уже не труба, это башня. Ника сидит на медной кровле, обвив рукой флюгер, и всматривается в даль. Я из последних сил взбираюсь по бесконечной лестнице, и только острое чувство надвигающейся опасности заставляет меня переставлять налитые тяжестью, чужие ноги. А опасность уже совсем близко: коварно растворившись в клубах белого дыма, она подбирается к Нике, подхватывает ее и несет все дальше от надежной башни и от меня – замершей, как человек, который видит неумолимо приближающуюся беду и надеется, что она не заметит его, неподвижного, и пройдет мимо. Надеется, что все это фикция, – нужно только остановиться, сосредоточиться, осознать обманчивость угрозы – и она рассеется, как дым…
Но Ника ничего не замечает, она видит вдали что-то такое, что не дает ей отвлечься на всякие мелочи вроде собственной жизни. А слева – от отчаяния у меня подгибаются ноги, и сердце вот-вот разорвет виски! – слева к плывущей по фиолетовому небу ладье приближается жестокий западный ветер. Настигнув свою добычу, он набрасывается на нее, сметает, переворачивает густое облако, словно утлое суденышко, и Ника, все так же устремленная всем своим существом вдаль, летит в пропасть, а я отпускаю руки и лечу за ней следом…
«Уважаемые пассажиры, будьте внимательны…» и прокляты, прокляты!..
Весна
Зима была на последнем своем издыхании. И вроде снег еще лежит на деревьях, и рыбаки нагло, с осознанием своей правомочности сидят на озере, и темнота наползает почти сразу после появления вялых, жидких утренних лучей – а все же чувствуется: время повернуло оглобли в сторону весны. А небо-то, небо – вы только взгляните! – оно уже сдало позиции!
Однажды утром ты смотришь в окно и понимаешь: зиме кранты. Легкие и серебристые, кучевые облака, точно слепые котята, бессмысленно ползают по холодно-голубому перистому полю – бескрайнему, бездонному. Солнце еще не успело как следует прихорошиться, поэтому – ни дать ни взять старая кокетка! – оно скрывается за полупрозрачными шифоновыми облаками, но не поспевает за их хаотичными рывками в стиле броуновского движения: то тут, то там мелькает неуверенный, тусклый луч. С непривычки он кажется невероятно теплым и ласковым. Люди щурят глаза и, втайне от самих себя, втягивают ноздрями колючий воздух: а вдруг запахнет весной? И тогда солнце, видя свой успех в обществе, приободряется, смелеет – и вот уже волна за волной обрушиваются на головы истомившихся по теплу людей потоки ярко-желтого, концентрированного солнечного света.
А в другой раз ты сидишь перед большим окном и думаешь непонятно о чем, – и ветра совсем нет, и вечер большой и скучный, – и вдруг закружатся прямо перед тобой, словно крошечные бумеранги, попавшие в ураган, бурые семена какого-то дерева, покрутятся-покрутятся и исчезнут. А ты уже точно знаешь: скоро весна.
И ждешь неизвестно чего, и волнуешься без причины. Но в природе еще несколько дней царит мертвая тишина и досадная неизменность.
А потом вдруг резко закапает, застучит, забарабанит – и потечет, потечет, потечет: по тротуарам, по асфальту, по плитке, по крышам, по карнизам – потечет волнительное предвосхищение весны и еще чего-то, тоже очень волнительного.
Просыпаясь среди ночи, я уже не думала о бренности бытия и разрушительной силе бессонницы – я думала о том, что сегодня приеду пораньше в корпус и обязательно встречу там Нику. И мы сбежим с пар, и пойдем по рельсам, и будем смотреть, как между шпалами топорщится жидкая бурая травка, как волнуются чайки над рекой, как, насупившись, в стариковской угрюмости толпятся ржавые вагоны вокруг заброшенного депо. И пойдем на ту сторону железного полотна – смотреть, как тонут ржавые краны в затопленной долине. И снова я услышу ее мягкий голос, пронизывающий утренний ветер будет подгонять нас в спину, а ее теплая рука согреет меня – и к сердцу подкатит томительная волна счастья и надежды на что-то неясное, зыбкое, призрачное, волна настоящего предвесеннего счастья, о котором я так много читала, над которым так презрительно смеялась, мечты о котором прятала от самой себя в самых далеких уголках души… Вот оно – рядом со мной, живое и теплое.
Мы пойдем по верху высокой насыпи, по рельсам, все дальше от города. Справа от нас – развороченные котлованы будущих домов, все громче резкие крики беспокойных чаек, и запах большой воды врывается в нос и заставляет глубже дышать, и быстрее идти, и чище думать. А сзади продирает глаза заспанный, раздражительный Город, – но ему нас уже не достать…
Уснуть я не могу. До заветного часа бесконечно далеко, и я сажусь за компьютер и читаю. Буквы и строки бессмысленной, бессвязной вереницей мелькают перед глазами, а я никак не могу уловить нить повествования, вообще не понимаю, зачем нужны эти знаки и, главное, зачем мне нужно в них разбираться, выискивать в их сложной конфигурации чужие мысли, чужие страдания и радости, чужую жизнь. Ведь у меня есть своя, своя жизнь!! Время остановилось как вкопанное, и я, пробегая десятый раз одну и ту же строку, отчаянно борюсь с желанием взглянуть на часы. Зачем? Чтобы узнать, сколько секунд прошло с тех пор, как я последний раз с ненавистью таращилась на циферблат?!
За окном неуверенно светлеет – и мне становится совсем уже невмоготу сидеть в сумрачной, душной комнате. Судорожно одевшись, я выскакиваю на улицу – и бегу к метро.
***
Проносясь мимо безлюдных станций, я внимательно изучаю давно уже въевшиеся в память рекламы и стараюсь отогнать от себя пугающую своей непреклонностью уверенность в том, что Ника ждет меня на нашем месте. Боюсь, что такая напористость спугнет трусливую, малодушную Удачу, и надежда обернется горьким разочарованием. Я толкаю дверь с зеленой надписью «Выход» – и вместе со сквозняком в меня вливается поток удушливого волнения. С деланной бодростью взбегаю по лестнице, а колени трясутся; толстая стеклянная дверь распахивается – я делаю вид, что смотрю по сторонам, но глаза сразу впиваются в то место, где мы обычно встречаемся: маленькая площадка, робко колышущаяся меж двух равно узких и не внушающих доверия ветвей длинной лестницы, ведущей наверх высоченной железнодорожной насыпи. И там, опершись на согнутые временем и ржавчиной перила, застывшая в немом преклонении перед великолепием весеннего рассвета, органичная часть этого великолепия, – стоит Ника. Я невольно останавливаюсь, завороженная картиной, а потом боязливо, со стариковской ревнивостью кошусь по сторонам: не видит ли ее кто-нибудь недостойный, не сглазит ли?..
Но вокруг почти никого нет: пустой троллейбус сонно отчаливает от безлюдной остановки (водитель не в счет, он – как троллейбус, безликий и безразличный). Улица совершенно пустая. Только собака задумчиво зевнула на треск отъезжающего троллейбуса и снова заснула под низкой заплеванной лавкой, символизирующей остановочный пункт. На всякий случай задираю голову и пристально всматриваюсь в невидимое железнодорожное полотно – мало ли… но там тоже пусто и тихо. И неудивительно – мои часы показывают без пяти шесть. Когда я снова опускаю взгляд на площадку, Ника уже оторвалась от перил и мыслей – она приветливо машет мне рукой, и даже отсюда я вижу, какие красивые и ласковые у нее глаза! Чтобы сдержать распирающее меня счастье, спрятать его от завистливых глаз неведомого прохожего, деловито закуриваю, прячу руки в карманы и быстрым шагом иду к лестнице. И только Ника знает, каких титанических усилий мне стоит не пуститься бегом!
Я подхожу вплотную к лестнице, и Ника снова машет мне. Волосы ее разлетаются от резких порывов капризного весеннего ветра и снова опадают, мягко обрамляя светлое, радостное лицо. Насыпь очень высокая, почти отвесная, ступеньки кое-где прогнили, а металлический каркас – живое олицетворение дышащего на ладан домика из какой-то сказки: кривой, кособокий, согнутый в три погибели, судорожно цепляется он старушечьими костями за пышущий молодостью и здоровьем холм. А тот всеми силами пытается отделаться от навязчивого соседства – и лестница болтается, шатается, скрипит, кряхтит, поскуливает… Но я не думаю о том, что, вполне возможно, мой подъем станет последним испытанием для дряхлой старушечьей спины. Главное – Ника уже наверху. Зная, что буду беспокоиться, она не идет дальше, а терпеливо ждет, пока я поднимусь.
Гложущее предчувствие того, что Ника вот-вот исчезнет, придает моим ногам невероятную легкость, и я стрелой взлетаю по дребезжащей лестнице – та даже не успевает как следует раскачаться. Наверху мягкие серые глаза и ледяной ветер прогоняют сосущий страх – напряжение сразу спадает, и от непривычной легкости в душе, в голове, во всем теле я хохочу как ненормальная и вприпрыжку пускаюсь вперед по шпалам. Ника тоже смеется и бежит следом. Я резко разворачиваюсь и бегу задом наперед, машу Нике, и скалю зубы, и чувствую, какая я здоровая, молодая, сильная! Живая!! Потом в боку начинает нестерпимо колоть, и я останавливаюсь.
Медленно, стараясь выхватить, урвать, удержать, навсегда запечатлеть в памяти каждый сантиметр действительности, каждый изгиб карликовых деревцев в саду, каждое дуновение ветра, каждый взмах крыльев чайки, причем не по отдельности, а в неразрывном, гармоничном единстве, мы бредем все вперед по рельсам. Вдруг я останавливаюсь – мне вспомнились «The green years» Кронина: мальчик, попавший под поезд, и тот, другой, который видел это и ничего не мог сделать, но все же сумевший пережить гибель друга, и их дружба – странная и все-таки до слез искренняя, чистая, настоящая… И бок о бок с сопереживанием чужому горю, жгущему, как свое собственное, в душу забирается гнетущее предчувствие беды. Ника тут же улавливает мою тревогу, и глаза ее становятся темнее, взгляд – серьезный, вдумчивый, цельный – прибивает мой страх, и он медленно растворяется, превращаясь в теплый и спокойный туман. Ее взгляд – как фильтр, пройдя сквозь который все мои мысли очищаются, рафинируются, что ли, их гнетущая расплывчатость, неуловимость, бестелесность материализуется, и, становясь понятными, доступными осознанию, они теряют свою разрушающую силу.
Молча мы бредем по рельсам, и небосклон над нами ширится, растет, поглощает окружающий мир, и насыпь поднимается все выше, и Город давно остался позади, внизу. Слева на заброшенной территории, окруженные полуистлевшими вагонами, ветхими, поросшими мхом кирпичными стенами и заблудившимися рельсами, возвышаются гордые трубы-одиночки. Справа тянется кладбище ржавых кранов-калек. Но жизнь продолжается даже здесь, в средоточии смерти – самой страшной ее разновидности: замершей, неподвластной времени, избежавшей разложения. Ибо разложение, как и время, – категории бытия, жизни. Здесь же царило небытие. И все же бурая, невзрачная травка сначала робко, затем все смелее, все стремительнее сбегала жестким ковром с высокого отлогого склона и проникала в самые отдаленные, самые мертвые уголки этой территории Вечности.
Ее голос мягче ветра в саду:
– Знаешь, раньше я как-то недолюбливала всю эту атрибутику цивилизации: краны, пустые заброшенные заводы, списанные вагоны, трубы, вышки… Смешно, наверное, смотрелось: 12-летний ребенок кричит: «Все назад, к природе!» – это я научной фантастики перечитала. Или Руссо, уже не помню. А сейчас… не знаю, как-то близко мне это все. Есть в них какое-то невыразимое очарование, какая-то притягательность непреодолимая… Они оставлены человеком, утратили интерес в его глазах – а сам человек утратил над ними всякую власть. И даже если все эти объекты снесут, разберут, переплавят, уничтожат, – все равно они умрут свободными и гордыми. В отличие от зданий, которые всю свою жизнь служили, как рабы, человеку, безмолвно терпели все вытворяемые им мерзости, а потом так же безропотно умирали, как пристреленная хозяином собака.
…А на природе и пятнадцати минут не могу спокойно находиться – чувствую себя инородным телом, чувствую, как вся эта красота вокруг всеми силами пытается исторгнуть меня из себя…
…Еще есть такие трубы, полосатые, с лестницей и балюстрадой. Когда день только-только занимается и первые лучи солнца оплетают башню контражуром… это как…
Море! Она не произносит этого слова, но это и не нужно. Конечно, это море, я и сама всегда знала об этом. Никакая это не труба – это маяк! Когда только-только занимается день, и маяк зябко дрожит в утреннем тумане, и море, сонное и покорное, лениво накатывает на мягкий, изумрудный волнорез, мы спешим окунуться в прохладные, шелковые волны… Это самые короткие и самые волшебные минуты, когда еще нет солнца, а есть только томительное ожидание его, которое рассеется в одночасье – в тот самый момент, когда жадные, стяжательские лучи скользнут по миру.
Еще нет людей – есть только ощущение, что они где-то есть, – одинокий рыбак напоминает нам об этом. И заочно ты всех их любишь, но это неповторимое чувство вселенской любви исчезнет с первым чужим лицом, вторгшимся в твои владения, с первым, из глубины веков раздающимся воплем «горячие пирожки!» – воплем, который возвещает людям о начале нового дня. И они, послушные, словно дети, увлекаемые крысоловом, идут на сулящий торжество желудка клич, и все громче их шаги, все острее запах их тел, все напряженнее светит солнце, и море все грузнее и бесцветнее.
Но все это будет потом, а сейчас – царство Самых коротких минут на свете – и только они навсегда врежутся в нашу память. И пока одинокий рыбак удерживает на крючке извивающееся, брызжущее злобной слюной время, мы с Никой сидим на самой верхушке маяка и болтаем ногами…
И уже День, набухший, грузный, разродившийся лишь пустопорожними лекциями и гулким эхом десятков голосов посреди душного двора, кажется мне легкокрылым Пегасом, незаметно мелькнувшим на небосклоне, разбившимся, рассыпавшимся мириадами звезд, разлетевшимся на тысячи осколков, – чтобы дать жизнь новому рассвету, новой встрече и новой прогулке по рельсам.
***
Сколько нового открыла мне Ника в этом мире, – она, по сути, заново научила меня видеть. Теперь я замечаю столько красоты вокруг – даже на людей смотрю иначе: иногда они кажутся мне милыми и симпатичными. Но самое главное, я все чаще ощущаю гармонию с окружающим меня миром, чувствую себя не отщепенцем, не волком, не единицей в космосе, но частью целого. И для этого мне вовсе не обязательно разделять интересы и взгляды остальных людей. Мы живем на этой красивой планете – и это нас роднит.
После шести лет полнейшей изоляции в крохотной комнатушке с зелеными успокаивающими обоями и детскими фотографиями на стенах, после шести лет общения исключительно с книгами и постаревшими от горя и постоянной тревоги родителями, после шести лет пустоты, одиночества, безысходности и чувства вины, после шести лет наедине с собой, отрезанной от внешнего мира, – я будто снова училась жить: видеть, слышать, радоваться…
По вечерам я брожу сама. Теперь одна мысль о возвращении в мою добровольную темницу вызывает неописуемый ужас. Все это было не со мной.
Я брожу и чувствую, как благодарность – чистая, искренняя, настоящая – переполняет меня до краев, и мысленно говорю Нике спасибо. Она наверняка тоже в это время бродит в каком-то другом месте – тоже красивом и исполненном земной красоты. Но это неважно: все равно она рядом со мной, а я – с ней.
***
Весна удивительно быстро набирает силу. Глупости это все – никакой «смертельной» борьбы между зимой и весной никогда не происходит. Полнокровная, излучающая здоровье и жизнелюбие, вечно юная (что немаловажно!), она легко побеждает маломощного, истощенного, никем не любимого старика. Но на этот раз я втайне рада приходу этой балагурки. Честно говоря, я просто счастлива.
Вместо совсем бредовых лекций (то есть они все бредовые, но есть такие, что длятся целую вечность в силу своей абсолютной бессмысленности) мы часто ходим в заброшенный сад около железной дороги и там читаем, лежа на лавке. Я пытаюсь читать что-то по программе, но прямо в ухо назойливо поют всякие птички, и нудная информация никак не укладывается в моей рассеянной голове. Тогда я начинаю рассматривать лицо Ники, погруженной в чтение. Ее голова лежит на моих коленях, и мягкий ветерок шевелит каштановые волосы. Я ужасно рада такому проявлению доверия с ее стороны. И почти уверена, что никто больше не удостаивался подобной чести – держать на своих бренных коленях такую голову. Нет, я просто счастлива и ужасно боюсь сделать какое-нибудь неловкое движение, которое причинит Нике неудобство и лишит меня драгоценной ноши. Я даже дышать стараюсь как можно реже.
Не опуская головы, чтобы она не почувствовала мой взгляд, выворачивая глаза наизнанку, изучаю ее лицо. И понимаю: попроси меня кто-нибудь сформулировать, что в ее внешнем облике так сильно привлекает, буквально завораживает меня, – я бы растерялась, не зная, что и ответить. Собранный взгляд, стремительно пробегающий строки… И в то же время я отчетливо вижу: как бы ни была она погружена в книгу, как бы ни казалось, что ее сознание целиком и полностью поглощено сюжетом, – все равно она не здесь, а где-то в себе, сосредоточена только на своем. И это то, что больше всего роднит нас, – невозможность абстрагироваться от собственного мира, как бы ни хотелось это сделать. Невозможность забыть о том, что все бессмысленно и напрасно. Невозможность радоваться простым вещам, которые составляют счастье большинства людей. Невозможность радоваться близким, любящим тебя людям – так сильно и непреодолимо ощущение стены между вами. Не мировоззрение, не мироощущение, не тревожность – но все вкупе: «порок сознания» (ее термин) и наша общая участь. И я никогда не откажусь от нее, от этой тяжкой ноши – это залог нашего взаимопонимания, взаимоощущения, родственности наших миров.
И так она дорога мне в этот момент, так боюсь ее потерять, так невыносима сама мысль, что мы должны будем когда-нибудь расстаться, разбежаться по семьям, по работам, по тупым, бессмысленным интересам, что сердце сжимается тревогой и болью. Хочется подхватить ее, спрятать, увезти в тот мир, откуда она пришла и где найдет наконец успокоение мятущаяся душа. И самой где-нибудь там пристроиться – в уголке, под холмиком. Я думаю, она позволит мне остаться… Боже, какая чушь.
Очнувшись, смотрю на Нику, а она смотрит на меня снизу, и мягкий туман ее глаз ласково обволакивает мою душу, тревоги и волнения как-то незаметно растворяются в теплой дымке. Мне кажется, она поняла, о чем я только что думала. И от чувства, что есть на Земле существо, которое может вместе с тобой находиться в тебе самой, разделяя твои тревоги, твою пустоту и одиночество, наполняет меня каким-то щенячьим счастьем. Потом она снова углубляется в книгу, но я чувствую, что она все еще со мной, – и мне совсем не одиноко.