Потом он так же молча пожал плечами, но сообразив, что отец не может видеть и этого его естественного телодвижения, говорящего о неуверенности сына, подтвердил, наконец, свой жест словами:
– Не знаю, папочка.
Минуту-другую оба молчали. Затем Петр Исидорович затушил папиросу, повернулся к Аркадию лицом и уже своим обычным – «нормальным» голосом сказал:
– Адя, я хочу, чтобы ты запомнил очень важную вещь: что бы ни случилось, что бы ни произошло между мной и мамой, я всегда буду с вами, потому что я люблю вас больше всех на свете, потому что у меня никого нет, кроме вас – тебя и девочек. Даже если мы будем жить отдельно, в разных домах – а скорее всего, так и будет, – видеться мы будем столько, сколько вы захотите и сколько захочу я. Передай это Талочке, когда вернешься домой. Я и сам это ей скажу, как только приеду. А Оля и Катя еще маленькие, когда подрастут, сами все поймут.
Петр Исидорович замолчал. Аркаша стоял на месте как вкопанный, не зная, как реагировать на слова отца. Тот скрутил еще одну папиросу и снова закурил. На этот раз прямо за столом, не подходя к окну. Выпустив несколько колечек дыма, он продолжил:
– Ну, а мама… Пусть живет как хочет. И бог ей судья… В конце концов, я тоже не каменный…
На следующий день по дороге на станцию – он уезжал вечерним поездом – Аркадий наблюдал ту же картину, что и в день своего приезда в Пензу: группы солдат, говорящих на иностранном языке, сложенные штабелями винтовки, огромное количество вагонов на железнодорожных путях. Но на этот раз обстановка в городе не вызывала у него особых эмоций. То ли потому, что смысл происходящего был ему известен и понятен, то ли – потому что голова его была занята совсем другими мыслями.
Отыскав свободное место в вагоне третьего класса, Аркадий разделся, скрутил валиком куртку и положил ее под шею – и сидеть удобнее, и не сопрут, если вдруг заснет. Он закрыл глаза и, не обращая внимания на происходящую вокруг суету, начал разбирать по пунктикам свою уже состоявшуюся поездку в Пензу. Пунктов, в общем-то, было всего два:
Ситуация в городе в связи с дислокацией в нем чехословацкого корпуса и его дальнейшая судьба.
Отношения между родителями. Надо было выяснить причину их разлада, чтобы как-то постараться ее устранить.
Похоже, последнее ему не удалось. Аркадий корил себя за то, что во время вчерашнего разговора с отцом повел себя как маленький ребенок: слова не смог вымолвить и даже чуть не разревелся. А ведь отец хотел поговорить с ним как мужчина с мужчиной!
Конечно, вопрос этот – про маму: есть ли у нее кто-нибудь? – сразу сбил его с толку. Очень уж он неожиданный. Мальчик даже представить себе не мог рядом с матерью какого-то другого мужчину. Ну, а если предположить, что такой мужчина появился в ее жизни, то, во всяком случае, в их доме его никто никогда не видел.
«А что там Талка говорила про Субботина? – напрягся вдруг Аркаша, вспомнив свой недавний разговор с сестрой. – Будто бы они с Зиной Субботиной видели маму вместе с Шуркой. Вроде как, свидание у них было…»
Тогда он только посмеялся над девчонками – надо же такое выдумать: свидание! Ну, постояли где-то там мама с Шуркой несколько минут, поговорили. У них что – тем для разговора нет? Шурка, как и их отец, всю войну прошел. И он тоже большевик! При Керенском даже четыре месяца в тюрьме сидел за большевистскую агитацию в армии, пока его после октября не освободили. Зина ведь сестра его родная, все это знает, и такую ерунду про брата болтает!
И вообще у Шурки жена есть – Евгения, на телеграфе работает. Она столько лет его с фронта ждала! И потом – если уж на то пошло – молодой больно Субботин для их матери. Она ведь лет на десять его старше, или около того. У нее детей четверо, а у Субботиных одного даже нет – из-за войны родить не успели.
«В общем, ерунда все это», – поразмыслив над девчачьей болтовней, сделал вывод Аркаша.
Потом ему почему-то вспомнились слова Тали о матери: «Никогда ее не прощу!» Почему сестра так сказала? Может, знала что-то такое, чего не знал он, ее старший брат?
«А что если, и правда, Субботин?» – подумал Аркадий и тут же отбросил это предположение как бредовое.
Он посмотрел в окно поезда, за которым начинало смеркаться, и только сейчас увидел, что состав давно уже набрал скорость. В вагоне было многолюдно, грязно и душно. Многие мужики дымили. Аркадию почему-то вдруг вспомнился сон, который приснился ему в Пензе.
«Вот бы оказаться сейчас в вагоне из этого сна! Занавесочки на окнах чистенькие, накрахмаленные, в купе никаких чужих людей, только мама, папа и сестры, – размечтался он. – Правда, Оля плачет… Но она ведь своя. И, в конце концов, ее кто-нибудь успокоит…»
Аркаша снова представил себе картинку из разволновавшего его сновидения – такого красочного, явственного, что, казалось, будто это и не сон вовсе, а самая настоящая реальность, только почему-то временно исчезнувшая из памяти, а потом вновь появившаяся, всплывшая откуда-то из глубины его сознания.
Под стук колес он незаметно задремал, но неожиданно содрогнулся всем телом так, что чуть не свалился с сиденья. Он подумал, что это поезд то ли резко тормознул, то ли просто дернулся на стыке рельсов, но по лицам других пассажиров, многие из которых продолжали мирно дремать, понял, что никто из них ничего подобного не ощутил. У Аркадия же дремота вмиг исчезла. И причиной тому стал не рывок поезда, а появившаяся у него в голове мысль о том, что картинка, которую он принимал за сновидение, скорее всего, никакой не сон, а обрывок какого-то его детского воспоминания – одного из тех, которые порой открывала ему память…
/1/. Чехословацкий Национальный Совет (СХНС) –организация, основанная чешскими и словацкими эмигрантами во время Первой мировой войны для освобождения своей родины от Австро-Венгрии.
/2/. «pas très bon» – не очень хорошо.
7.
– Между прочим, я в «Правде», в разделе «Хроника», заметку видел, в которой написано, что пятьдесят тысяч чехословаков перешли на нашу сторону. Только это было давно, кажется, в начале марта, – выслушав Аркашин рассказ о событиях в Пензе, сказал Березин. – Я тогда особого значения этой информации не придал. Да и заметка была слишком короткая, ничего из нее толком не понять.
– Ну вот! – обрадовался Аркадий. – Это как раз про чехословацкий корпус и писали! Просто без всяких там подробностей, потому что многое в этом деле еще было неясно.
– Не знаю, в чем тут дело, но что-то не верится, что пятьдесят тысяч легионеров – все, как один, – на нашу сторону переметнулись. А уж если перешли, то и вступали бы в Красную армию. Зачем ехать куда-то? Что-то тут не так, – засомневался Николай. – Ты как считаешь?
Аркадий задумался. Прежде чем ответить, он какое-то время смотрел на заметно посветлевшее небо над верхней частью города, будто наблюдал за тем, как темная апрельская ночь сменяется предрассветными сумерками, потом согласился с Березиным:
– А ведь ты, Колька, прав. Мой отец тоже так думает – не все они на нашу сторону встали. Многие на большевиков косо смотрят. И оружие ох как не хотели сдавать, только ничего поделать не могли! Да и осталось у них его немало. Так что неизвестно еще, чем это их передвижение по нашей стране обернется.
Он снова посмотрел на восток – туда, где на светлеющем небе занимались первые отблески утренней зари, и подумал о том, что в той стороне по самой длинной в мире железнодорожной магистрали двигаются десятки эшелонов, над многими из которых в эту самую минуту светит уже поднявшееся над горизонтом солнце.
Аркадий даже предположил, что состав, выехавший из Пензы первым, возможно, уже достиг пункта назначения. Остальные наверняка растянулись по всему Транссибу. Оставшиеся в городе эшелоны ждут своей очереди. Вот отправят последний поезд с чехословаками, и его папочка вернется домой. Он очень надеялся, что ничего этому не помешает, но какое-то тревожное чувство – то ли сомнения, то ли страха – не покидало его мысли и сердце.
И, как оказалось, не напрасно.
Еще в начале апреля в газетах появились сообщения о том, что во Владивостоке было убито двое коммерсантов какой-то японской компании. На следующий день японцы, участвующие в войне на стороне Антанты, под предлогом защиты своих подданных высадили в городе десант. Вслед за ними во Владивостоке высадились и англичане, которые опасались усиления Японии в этом регионе.
Действия бывших союзников обеспокоили советское правительство, тем более, что страны Антанты заявили о непризнании ими договора России и Германии. Выразил недовольство в связи с этим и немецкий генштаб. Кроме того, измотанная войной Германия опасалась появления на Западном фронте многотысячного чехословацкого корпуса, который с нетерпением ждала не менее обескровленная боевыми действиями Франция.
Немцы, решив, что после заключения с ними мирного договора в Брест-Литовске большевистская Россия стала фактически союзницей Германии, вынуждали советское правительство пересмотреть ранее принятое решение о переброске чехословацкого корпуса к Тихому океану. Мало того, опасаясь японского наступления на Сибирь, Германия решительно настаивала на срочной эвакуации немецких пленных из Восточной Сибири в Западную или в Европейскую часть России.
Накануне той ночи, когда Аркадий Голиков и Николай Березин патрулировали улицы Арзамаса, в Красноярском Совете ломали головы над тем, как приостановить дальнейшее продвижение чехословацких эшелонов на восток и начать эвакуацию немецких пленных. Такое распоряжение было в правительственной телеграмме за подписью наркома иностранных дел Георгия Чичерина, рекомендовавшего употребить для этого все средства.
В сложившейся ситуации советское правительство потребовало от ЧСНС начать новые переговоры об эвакуации чехословаков, предложив для этого отвергнутый ранее путь – через Архангельск и Мурманск. Легионеры восприняли это предложение как намерение России выдать их Германии и Австро-Венгрии, что вскоре привело к их разрыву с большевиками.
Между тем, как и предполагал Аркадий, эшелоны чехословаков уже растянулись по железной дороге более чем на восемь с половиной тысяч километров. И почти во всех крупных городах от Пензы до Владивостока находились их многотысячные группировки, оказавшиеся чуть ли не единственными организованными боевыми силами в России…
Аркаша забрался под одеяло, когда уже совсем рассвело. Перед тем как уснуть, он успел подумать о том, что в училище завтра – вернее, уже сегодня – не пойдет. Да и вообще его больше туда не тянуло – скорей бы уж каникулы. Надоели все эти нудные уроки. Да и преподавателей хороших почти не осталось. Его любимый учитель Николай Николаевич Соколов больше в реальном не работал – Советская власть назначила его комиссаром просвещения Арзамасского уезда. Конечно, общаться с ним Аркадий не перестал – их теперь связывало нечто большее, чем какое-то там училище.
Некоторых преподавателей – тех, кто состоял в кадетской партии, – еще в январе арестовали да так и не освободили, несмотря на ходатайства разных делегаций. Может, учителями они были и хорошими, но вот с выбором партии ошибку допустили. Кадеты оказались одной из главных партий, которые организовали заговор против Советской власти и назначили контрреволюционное выступление в день открытия Учредительного собрания. Понятное дело, заговорщиков повсеместно арестовывали…
Учредительное собрание, естественно, распустили. Оно и просуществовало-то один день! Об этом все газеты писали. А чтобы недовольные таким решением граждане рты не раскрывали, Военно-революционный штаб на время запретил всякие митинги и демонстрации.
Когда Аркаша открыл глаза, настенные часы в гостиной показывали четверть второго. Лег он около пяти утра, значит, проспал часов восемь, не меньше. И спал так крепко, что даже не слышал, как домочадцы по дому передвигаются. Гостиная, где стоял диван, с некоторых пор считавшийся Аркашиным спальным местом, была проходной, поэтому каждый, кто выходил из других комнат, не мог не пройти мимо него.
Аркаша улыбнулся, представив себе, как тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить брата, ходит по комнате Таля, собираясь в гимназию. А уж как Оля и Катя ухитрились не шуметь, даже и вообразить было трудно. Но маленьких девочек он тоже не слышал.
«Кстати, где они?» – подумал Аркаша и, не уловив из детской ни единого звука, решил, что обе гуляют во дворе.
Он снова прислушался. Какой-то шум доносился лишь из кухни. Сначала ему показалось, что это гремит посудой тетя Даша, готовившая обед. От этой мысли у Аркаши даже засосало под ложечкой. Но потом он различил среди общего шума два женских голоса, что-то тихонько – наверное, тоже, чтобы его не разбудить, – обсуждавших.
– Завтра-послезавтра муку будут выдавать по майским купонам, – услышал он голос Дарьи. – Норма еще меньше стала – всего по два фунта на едока. Первый сорт – по рубль двадцать семь за фунт, второй – по пятьдесят копеек. Наверное, стоит взять и той, и другой. Как думаешь? Или второй не брать?
– Тебе виднее, что хочешь, то и бери. Ты ведь у нас хозяйством занимаешься, – прозвучал ответ.
Аркадий узнал голос матери и подумал: «Выходной, что ли, у нее?»
Он потянулся, упираясь ногами в диванный валик, потом резко скинул с себя одеяло и сел. Поискал глазами одежду, которую после ночного дежурства по городу небрежно бросил на стоявший рядом с диваном стул, и, потянувшись за ней, услышал продолжение разговора.
– Ужас что творится, – сказала Дарья. – Деньги обесцениваются, мануфактуры совсем нет, продуктов не хватает. Когда это такое было, чтобы хлеб в лавках пропадал? Кончится когда-нибудь это безобразие или нет?
– Когда-нибудь кончится, – успокоила ее Аркашина мама. – Все рано или поздно кончается. Мы сейчас в тяжелом кризисе, но правительство все меры принимает, чтобы исправить положение. Вот как ты думаешь, почему крестьяне хлеб прячут?
– Так купить-то на вырученные средства нечего, – ответила Дарья. – Не то что плуг какой, гвоздя не сыщешь. Пока что-нибудь нужное раздобудешь, деньги обесценятся.
– Верно! – согласилась Наталья Аркадьевна. – Поэтому правительство решает теперь вопрос о том, как обеспечить крестьян предметами первой необходимости, чтобы у них был стимул продавать хлеб и другую свою продукцию. Об этом Совнаркому докладывал товарищ Цюрупа. По этому вопросу готовится соответствующий декрет.
«Ну, мамочка дает! – улыбнулся про себя Аркаша. – Интересно, сама научилась так хорошо в текущих событиях разбираться или ей кто-то помог?»
Решив, что обязательно выяснит это позже, он продолжал слушать разговор двух женщин.
– Говорят, на днях солонину завезут – к Пасхе. Прошлый раз по рубль двадцать была, а сейчас и не знаю почем будет. Все дорожает и дорожает, – продолжала жаловаться Дарья. – Да ладно, дорожает – хоть бы чего досталось.
– Надеюсь, достанется, – сказала Наталья Аркадьевна. – Шура слышал, что солонины продколлегия пять центнеров получила. А мукой город недели на две обеспечен.
Аркаша, только что натянувший брюки, застыл с рубашкой в руках.
«Шура слышал…», – эхом отозвались в его голове слова матери.
Тут же стремительно, наскакивая одна на другую, закрутились мысли: «Какой еще Шура? Субботин, что ли? А какой же еще! Конечно, он! Неужели Талка была права, когда говорила, что мама с ним встречается?»
Стараясь не шуметь, Аркаша подошел к двери, которая никогда не закрывалась плотно, и замер на месте. С минуту на кухне стояла мертвая тишина. Потом он услышал тихий голос Дарьи:
– Наташенька, опять ты с ним? Ну что ты делаешь! Опомнись. Не сегодня-завтра Петя вернется. Что ты ему скажешь?
– Скажу все как есть! – отрезала Наталья Аркадьевна. – Скажу, что полюбила другого человека и что он меня тоже любит! Да Петя и сам все давно понял – я писала ему, что мы уже никогда не будем вместе. Так что между нами все кончено.
– Наташенька, – взмолилась Дарья, – ну, подумай обо всем хорошо. Он ведь женат, этот твой Шура.
– Знаю, что женат. И жену его знаю – она очень хорошая женщина, – немного смягчилась Наталья Аркадьевна, – но ничего не могу с собой поделать. Ты понимаешь, что я люблю его! Люблю!
– Да где уж мне, старой деве, это понять, – вздохнула Дарья. – Но ты бы хоть о детях подумала, Наташа. Что с ними-то будет?
Ответа на этот вопрос Аркаша ждать не стал. В одно мгновение вся кровь прилила к его щекам, и они запылали как первомайские полотнища, которые в Совете приготовили к предстоящей маевке. Со всей силы Аркаша стукнул ногой по двери, отчего та чуть было не сорвалась с петель, и, так и не надев рубашку, влетел на кухню. Глаза его горели яростью, губы, казавшиеся совсем белыми на пылающем лице, мелко дрожали.
– Ты… Ты… – начал он со злостью и… осекся.
Слова, которые готовы были сорваться у Аркаши с языка, застряли в горле. Конечно, его мама поступает плохо. Да что там плохо – она совершает подлость по отношению к своему мужу, к детям, которые ее так любят! Это даже хуже, чем подлость, – это предательство! Но она – его мама, и он любит ее так же сильно, как и папу.
В душе Аркаши шла отчаянная, мучительная борьба между двумя переполнявшими ее чувствами – гневом и любовью. Судьей в этом ожесточенном поединке был он сам, но выявить победителя у него не получалось – боролись два равных по силе соперника.
Несколько секунд в крошечной кухне висело тяжелое молчание. Первой его нарушила Наталья Аркадьевна.
– Адя, Адечка, – ласковым голосом обратилась она к сыну, – ты уже большой мальчик и все понимаешь. Пойми и меня, свою маму…
Она протянула руку, чтобы погладить Аркадия по голове, но тот резко оттолкнул эту руку и выскочил из кухни.
Из дома он ушел, так и не пообедав. Во дворе играли Оля, Катя, Ваня Бабайкин и еще какие-то ребята. Аркаша проскочил мимо них, отмахнувшись даже от сестер, которые в один голос прокричали ему вслед: «Адик, ты куда?»
«Куда, куда! – мысленно передразнил он девочек. – Куда глаза глядят!»
Через несколько минут Аркадий сидел на крутом берегу Теши, которая только-только освободилась ото льда. День был безоблачным, но прохладным. Из-за затянувшейся, холодной весны первая зеленая травка пробивалась лишь на освещенных солнцем лужайках и косогорах. Местами – на песчано-глинистых проплешинах, по краям небольших овражков и прорезавших почву расщелин – тянулись вверх золотые соцветия мать-и-мачехи. Деревьев и кустарников, облюбовавших эти места, было немного: лишь кое-где склонялись к темной, поблескивающей на солнце воде развесистые ивы. Они уже зацвели – на их ветках расселись пушистые серебристые комочки.
«Скоро вербное воскресенье, – глядя на эти комочки, подумал Аркаша, – а там уж и Пасха. Папочка обещал приехать – может, на праздник, а может, и совсем. И что его ждет дома?»
Новая волна яростного гнева захлестнула мальчика, но он знал, что ничего уже не сможет изменить, как бы ему этого ни хотелось, и понимал, что ярость его бессильна. Единственное, что ему оставалось, – дать волю душившим его слезам…
К Пасхе отец не приехал. Тале и Аркаше он написал, что очень занят на службе, но, может быть, в середине мая ему удастся выкроить денек-другой, чтобы повидаться с ними. Про жену Петр Исидорович не спрашивал, как будто и не было ее в его жизни, и, как всегда, просил крепко поцеловать Олю, Катю и тетю.
Лишь на третьей неделе мая в городе, наконец, потеплело. На деревьях распустились первые нежные листочки, покрылись изумрудной зеленью заливные луга за Тешей, вспыхнули маленькими солнышками одуванчики на полянах в березовой роще, где многие арзамасцы, по случаю хорошей погоды, решили провести выходной день. Ребята из Аркашиного класса тоже организовали воскресный пикник. К ним присоединился и пятиклассник Сашка Плеско, которого все звали Шуркой.
– Ничего себе, народу собралось! – присвистнул Колька Калиновский, когда реалисты вышли на давно уже облюбованную ими лужайку. – И на маевке-то столько не было!
– Так тогда холод был собачий, даже снег в низинах лежал, – отозвался Ваня Кислов. – Кому охота сидеть на ветру и болтовню разную слушать! Все эти призывы большевистские и в газетах прочитать можно.
– Кисель, ты бы язык попридержал за зубами, а то как бы их у тебя меньше не стало! – предостерег его Андрей Субботин.
Аркадия тоже задели слова Кислова, и при других обстоятельствах он первым поддержал бы Субботина, но на этот раз решил промолчать. После того, как его мать и брат Андрея перестали скрывать свои отношения, между товарищами будто черная кошка пробежала. Вроде бы и не ссорились, но и близкими друзьями больше не были.
Как-то Субботин пришел в училище с синяком под глазом. Аркадий не решился спросить у него, что случилось. Потом уже Толик Ольшевский ему рассказал, каким образом у их одноклассника появилось такое украшение. Оказывается, брат и отец Андрея подрались, а тот кинулся их разнимать и случайно угодил под чей-то кулак.
– А из-за чего подрались-то? – спросил Аркаша.
– Так Андрюхин брат заявил домочадцам, что разводится с женой и что у него теперь другая женщина, – ответил Толик и, покраснев, добавил:
– Ну, ты понимаешь, о ком я говорю…
Щеки Аркаши тоже вспыхнули, но он промолчал. С тех пор они с Андреем сторонились друг друга, чего нельзя было сказать об их сестрах: Таля и Зина продолжали дружить.
– Субботин, ты тут красными флагами не размахивай – не на митинге, – вступился за тщедушного Кислова Ванька Бебешин. – Это вы с Голиковым большевистскими лозунгами обменивайтесь! Он тоже всех, кто не с большевиками, буржуями и контрой считает.
На этот раз Аркадий не удержался и кинулся на Бебешина с кулаками. Тот тоже сжал кулаки, но между ними встал Шурка Плеско, который был выше и сильнее каждого из готовых сцепиться друг с другом ребят. Правда, характер у беженца-белоруса был таким мягким, что выражение «и мухи не обидит» подходило к нему как нельзя лучше.
– Эй, вы чего распетушились-то, – спокойно сказал Плеско. – Мы что – драться сюда пришли?
Бебешин и Голиков расступились – Шуркины слова охладили их пыл, да и драться, откровенно говоря, никому не хотелось.
Сделав шаг назад, Аркадий заметил, что реалисты – а их на поляне было человек пятнадцать – разделились на три группы. За Ванькой Бебешиным стояли его двоюродный брат Сашка, тоже Бебешин, Димка Вязовов, Ванька Кислов и еще двое-трое ребят. У Аркадия с одной стороны оказался Андрей Субботин, с другой – Толя Ольшевский, сзади, как он предполагал, тоже было два-три человека. Лешка Никольский, Адька Гольдин и Колька Калиновский не примкнули ни к одной из групп и наблюдали за происходящим со стороны. Шурка Плеско, добродушно улыбаясь, остался на том же месте.
Остаток дня прошел спокойно, но невесело. Может, из-за стычки Аркадия с Ванькой Бебешиным, а может, просто было не до развлечений.
«Какие уж тут развлечения, когда полкласса впроголодь живет! Конечно, ни Бебешиных, ни Вязововых это не касается. У них-то кладовые наверняка полные. Пожили бы они так, как рабочие живут, которые на их фабриках работают, тогда, может, по-другому запели бы. А то – большевики им не нравятся! Буржуи – они и есть буржуи!» – размышлял Аркадий, подходя к дому после не совсем удачно проведенного выходного.
В прихожей он сначала почувствовал запах знакомого табака, потом увидел на вешалке солдатскую шинель и, не раздеваясь, кинулся в гостиную.
На диване, в самом центре, сидел Петр Исидорович, на котором повисли три его дочки. Таля и Оля с двух сторон обвивали шею отца руками, Катя сидела у него на коленях, обхватив предплечье и положив белокурую головку ему на грудь.
Аркаша еле удержался, чтобы не броситься к любимому папочке и сестрам и не обнять их всех вместе. Если бы он это сделал, то наверняка бы расплакался. Слезы были уже наготове, но он не собирался показывать их ни девочкам, ни отцу.
– Здравствуй, дорогой, – с трудом сдерживая волнение, сказал Аркадий. – Ты совсем приехал или еще нет? Мы тут тебя заждались.
– Здравствуй, Адя, – ответил Петр Исидорович и попросил девочек:
– Родные мои, дайте мне с Аркашей как следует поздороваться.
Таля и Оля нехотя освободили отца от своих объятий. Петр Исидорович спустил на пол Катю, поднялся с дивана, и они с Аркадием по-мужски обнялись.
В комнату вошла Дарья – лицо ее было заплаканным – и попросила Талю помочь ей собрать на стол. Прихватив с собой младших сестер, девочка вышла из гостиной.
– Не получается пока «совсем», сынок, – сев рядом с Аркашей на диван, сказал Петр Исидорович. – На полдня всего и выбрался-то: кое-какие дела в Саранске образовались, сначала там был, потом сюда, к вам, махнул, благо, что по той же дороге. А утром опять надо в Пензе быть, так что ночным поездом обратно отправлюсь.
– Но ведь ты говорил, что под увольнение попадаешь! – снова разволновался Аркаша. – Я сам в газете приказ наркома читал!
– Вот если ты этот приказ внимательно читал, то должен был обратить внимание на последний пункт, в котором написано, что военное ведомство имеет право оставлять на службе нужных армии лиц, – разъяснил ситуацию Петр Исидорович. – А я ведь не простой солдат, а комиссар полка, находящийся на партийной работе. Служба в Красной армии – мой долг коммуниста. Тебе понятно?
– Понятно, – проглотив подступивший к горлу ком, выдавил из себя Аркаша.
– Тем более, что обстановка сейчас непростая, – продолжил Петр Исидорович. – Есть у нас еще желающие восстановить власть помещиков и буржуазии.
– Конечно, контра еще поднимает голову, – согласился Аркаша. – То Каледин на Ростов попер, то Корнилов армию собрал. Ну, и где сейчас оба? Корнилов убит, говорят, свои же и прикончили, а Каледин вообще пустил себе пулю в сердце! А почему? Да потому что поддержки у казаков не нашел. И Дутов на Урале совсем сдулся!
Слушая сына, Петр Исидорович молча крутил пальцами папироску.
– Еще газеты буржуазные панику наводят – раздувают всякую мелочь. А для чего они это делают? Понятно, для чего – хотят показать, что во многих местах народ против большевиков выступает, – продолжал свой горячий монолог Аркадий. – Я недавно в «Красном Знамени» статью про это читал. Так там написано, что ничего серьезного в этих выступлениях нет. Это только последние попытки буржуев раздуть потухающий костер контрреволюции. Кстати, статья так и называется – «Последние вспышки». Так что скоро от всей этой контры мокрого места не останется! Так ведь, папочка?
– Хотелось бы… – неопределенно ответил Петр Исидорович и, поднявшись с дивана, сказал:
– Выйду-ка я во двор, покурю, пока тут стол накрывают.
В одной гимнастерке он вышел из дома и, сев на верхнюю ступеньку крыльца, закурил. Наконец-то можно было расслабиться, не хорохориться перед детьми, всем своим видом показывая, что дела у него идут так, как надо, и что в любой ситуации он, их отец, знает, как правильно поступить. Если бы это было так…
Вот даже на последний вопрос сына о контрреволюционных выступлениях не знаешь, как ответить. Ну не рассказывать же ему, что весь Транссиб – словно бочка пороховая. Вот-вот взорвется! Как только пришла команда остановить продвижение чехословаков на восток, среди легионеров сразу брожение началось. Те, что из Пензы еще не успели выехать, – а их в городе три полка осталось! – в конец обнаглели: сдачу оружия прекратили и собственным порядком собираются двигаться во Владивосток. И как их, вооруженных до зубов, задержать?
А по всей магистрали что делается? То на одном участке, то на другом конфликты возникают. На днях по телеграфу срочное сообщение пришло из Челябинска – там вообще серьезный инцидент произошел. Два эшелона – один с чехословаками, другой с военнопленными венграми и немцами – стояли на встречных путях. Какой-то озлобленный мадьяр бросил в вагон с легионерами чугунную ножку от печки и серьезно ранил одного из них.
Чехословаки в ответ устроили над венгром самосуд, за что власти Челябинска арестовали зачинщиков. Однако их товарищи силой освободили арестованных, разоружили местных красногвардейцев и захватили почти три тысячи винтовок и артиллерийскую батарею. А ведь это уже не что иное, как самый настоящий мятеж! И в Челябинске наверняка найдутся силы, готовые поддержать мятежников. Да и не только в Челябинске… И это уже не мелочи, которые отдельные издания в серьезные проблемы раздувают, как говорит Адя. Это все на самом деле очень серьезно!
Недавно ВЦИК вынес постановление о закрытие столичных газет, якобы помещающих ложные слухи, чтобы посеять среди населения панику и восстановить граждан против Советской власти. Газеты-то закрыть можно, но слухи-то не прекратятся, потому что это не такие уж и слухи…
«Вот, дети спрашивают: когда вернешься? – подумал Петр Исидорович. – А как ответишь? Знать бы, когда все это кончится… Да и куда возвращаться-то?»
От последней мелькнувшей в голове мысли его сердце сжалось, по телу прокатилась леденящая волна отчаяния. Он сразу как-то съежился – как в холодном, сыром окопе у фронтовой полосы под Ригой. Но даже там, на войне, вдали от жены и детей Петр Исидорович не чувствовал себя таким одиноким и несчастным, как сейчас, сидя на крыльце дома, который еще недавно считал родным.
Сегодня, после разговора с Дарьей, он окончательно понял, что семьи у него больше нет. Конечно, детей он никогда не оставит, и они не перестанут его любить, но того единого целого, что составляло его счастье, что было смыслом всей его жизни, больше нет и никогда уже не будет…
Ему вдруг вспомнились Щигры – город его детства и юности. Там, под ласковым курским солнцем, зарождалось это его счастье, казавшееся тогда огромным, безграничным и вечным, как Вселенная. Там он встретил и полюбил свою Наташу – совсем юную, невысокую, пухленькую, полную жизни девушку с лучистыми глазами и длинной – ниже пояса – пышной косой. Она была дочерью отставного штабс-капитана из Киева Аркадия Геннадьевича Салькова, у которого в Щиграх имелась небольшая усадьба.
Сам Петр вырос в бедной крестьянской семье отставного солдата, но родители отдали его в школу, а потом отправили в Курск, чтобы он продолжил обучение в учительской гимназии. Однако даже столь благородная профессия в глазах Наташиного отца не могла уравнять дворянскую дочь с сыном крестьянина.
– Петька Голиков?! – топая ногами, кричал на девушку Аркадий Геннадьевич. – Чтобы к семье потомственного офицера, дворянина, примазалась эта деревенщина безродная? Этот нищий, внук крепостного! Нет, нет и нет! Не будет тебе моего благословения никогда!
– Вот Аркадий Геннадьевич кичится тем, что он сам и все его предки служили в царской армии, – узнав от Наташи о родительском гневе, разгорячился тогда Петр. – Но ведь и мой отец – Исидор Данилович, и дедушка Данила тоже служили! Только Сальковы были офицерами и после отставки получали хорошие пенсии. Да и имение доход приносило. А отставные солдаты Голиковы вынуждены были работать до седьмого пота, чтобы семьи содержать. Видела бы ты, какие у моего отца руки: все в шрамах да мозолях! Потому что он с утра до ночи столярничал – мастерил прялки, веретена, детские игрушки, чтобы потом продать на ярмарке и накормить семерых детей. Почему такая несправедливость?