«И все-таки Колька – настоящий революционер», – подумал Аркаша.
Березина он очень уважал. Считал его одним из самых дисциплинированных и ответственных среди арзамасских большевиков. Ведь недаром товарищи избрали Николая председателем городского комитета РКП (б). И это несмотря на молодость – Березин был всего на четыре года старше Аркадия и только в прошлом году окончил реальное училище. А еще он был членом исполкома Арзамасского городского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и членом редколлегии газеты «Молот», выпуск которой большевики наладили в первые дни установления Советской власти в городе.
Сердце Аркадия наполнилось чувством гордости, оттого что он вместе с таким человеком на равных – ну, или почти на равных – участвует в одном большом, можно сказать, великом деле: утверждении новой жизни в обновленной, свободной от предрассудков России. Конечно, по молодости лет ему самому пока не доверяют серьезных поручений. Но разве сбор пожертвований в пользу солдат, а теперь – и патрулирование городских улиц в ночное время суток, на которое он получил специальное разрешение Революционного штаба, – разве все это не считается настоящей революционной работой? А что его ждет впереди?
– Голиков, от отца-то есть какие известия? – оторвавшись, наконец, от созерцания собора, спросил, прервав Аркашины мысли, Березин. – Ты говорил, он сейчас в Пензе. Там, я слышал, суета какая-то происходит, но никто толком ничего не знает. Отец-то что-нибудь об этом пишет?
В почти кромешной тьме Николай не увидел, как с лица его товарища вмиг слетело восторженно-романтичное выражение, появившееся на нем при мыслях о великих делах и революционных преобразованиях.
– Отец-то ничего про это не пишет, – почти шепотом, как будто их могли подслушать, ответил Аркадий. – Ты же понимаешь, что не обо всем можно рассказывать в письмах. Даже родным и друзьям.
Он сделал многозначительную паузу и, придав своему голосу некоторую таинственность, все так же тихо продолжил:
– Но кое-что мне известно. Не из писем, конечно. Я сам в марте к па…, к отцу ездил, в Пензу. И не один раз!
– Да? – удивился Березин. – И чего тебя туда понесло? Во время учебного года-то?
– Ну, во-первых, я давно не видел отца. Когда он на Рижском фронте воевал, кто бы меня туда пустил? А Пенза – это ведь совсем другое дело, это же глубокий тыл, да и находится недалеко от нас: верст триста, может, чуть больше. Ехать-то одну ночь! – бойко отчитался Аркаша и неожиданно замолчал, словно забыл, о чем еще хотел поведать товарищу.
– А во-вторых? – «подсказал» ему Николай.
– Во-вторых… Во-вторых… – замялся Аркадий. – Да, это неважно…
Он сделал глубокий вдох, набрав полную грудь прохладного ночного воздуха, медленно его выдохнул, успев за это время преодолеть появившуюся у него растерянность, и продолжил начатый Березиным разговор:
– Так вот, о событиях в Пензе. Но начать придется издалека. Как ты знаешь, Чехия входила в состав Австро-Венгрии и вместе с ней вступила в войну против Антанты. Еще в первые месяцы войны много чехословаков попало к нам в плен, некоторые даже специально сдавались. Вроде как предателями становились. Но на самом деле никакими предателями они не были!
– Голиков, ты за дурака меня держишь? – возмутился Березин. – Как будто я газет не читал и не знаю, что многие чехословаки хотели освободиться от своих эксплуататоров – австро-венгров – и создать свое, независимое государство. Поэтому и сдавались в плен – и не только нам, но и французам, и англичанам, – чтобы бороться со своими угнетателями на стороне Антанты. Кстати, я помню, как еще в четырнадцатом году газеты писали о том, что из чехословацких военнопленных формируются вооруженные отряды, которые участвуют в боевых действиях в составе русской армии. Так что понятно, почему они себя предателями не считали и не считают. Я все это знаю! Но Пенза-то тут причем?
– Если ты такой умный, то чего спрашиваешь? – обиделся Аркадий.
– Так я про чехословаков знаю и про то, что часть из них на нашей стороне воевала. А про Пензу мне ничего не известно, – пожал плечами Березин и попросил:
– Ладно, Аркаш, не обижайся. Расскажи, пожалуйста, что там происходит.
– Хорошо, – согласился Аркадий. – Только больше не перебивай, а то не буду рассказывать. И из газет ничего не узнаешь – в них не все пишут. А вот мой отец много чего знает. Его специально направили в Пензу, чтобы в важном деле участвовать. В общем, слушай…
Конечно, если бы на месте Березина был кто-то еще – пусть даже из его лучших друзей по училищу или проживающих по соседству ребят, от которых у него раньше никогда не было секретов, – Аркаша бы никаким уговорам не поддался. Но Николай – другое дело. Уж ему-то любую тайну можно доверить!
И он поделился с Березиным всем, что узнал от Петра Исидоровича во время своих поездок в Пензу и что увидел в этом городе сам.
…Когда поезд, скрипя тормозами и лязгая сцепками, начал замедлять ход, стало понятно, что до станции осталось несколько минут езды. Аркаша посмотрел на заиндевевшее оконное стекло и, не увидев на нем ничего, кроме нарисованной ночным морозцем картины, напоминающей зимний лес, сначала выпустил в середину этого «леса» струю горячего воздуха изо рта, потом пальцем протер в «картине» дырку – достаточно большую для того, чтобы можно было разглядеть проплывающий за окном пейзаж. За стеклом мелькали заснеженные, с появившимися кое-где проталинами поля, покачивающие голыми ветками деревья и кустарники, потом замелькали такие же, как и на окраинах Арзамаса, домики – одноэтажные, деревянные, с вьющимся из печных труб синевато-серым дымком.
Вскоре раздался последний, долгий и пронзительный скрип тормозных колодок, и состав, наконец, остановился. Вдоль всей платформы тянулся красивый каменный вокзал с возвышающимся в центре куполом и большими арочными окнами. Пассажиры, для которых станция Пенза была конечной, позевывая и поеживаясь от утреннего холода, прихватив свои мешки, баулы и корзинки, устремились к выходу.
Аркадий легко соскочил с подножки вагона на обледеневшую платформу и, не отходя от поезда, начал вглядываться в лица снующих в разные стороны людей, надеясь увидеть среди них самое родное, самое любимое на всем белом свете лицо – лицо своего отца. Накануне он написал Петру Исидоровичу, что собирается приехать, и надеялся, что тот встретит его на вокзале, но отец так и не появился.
Толпа пассажиров понемногу рассеялась: одни отправились по домам или по своим делам, другие – кому предстоял дальнейший путь на восток – заняли места в прокуренных вагонах. Над опустевшей платформой нависла казавшаяся непривычной после грохота колес тишина. Аркадий вздрогнул, когда эту тишину разорвал истошный гудок паровоза. И тут же, выпустив из трубы огромное облако пара, состав двинулся в путь.
Аркаша, в глубине души все еще надеясь на то, что папа вот-вот появится на перроне, уходить не торопился. Он повернулся лицом к постепенно набирающему скорость поезду, чтобы проводить его взглядом. Когда перед глазами проплыл последний вагон, ему показалось, что прилегающая к железнодорожной платформе территория выглядит не так, какой он увидел ее три недели назад, в начале марта, во время своей первой поездки к отцу. Тогда после отправления пассажирского состава, на котором он сюда приехал, взору открывалось ровное заснеженное пространство, словно разлинованное не одной парой стальных рельсов. На этот раз железнодорожные пути были забиты вагонами – явно не пассажирскими. Возле некоторых из них прохаживались какие-то люди в военной форме.
Что это за люди и почему на станции так много вагонов, Аркадий тогда не знал. Он бы быстрее разобрался в ситуации, если бы был в курсе предшествующих ей событий…
Когда после октябрьского переворота к власти пришли большевики, отношения с ними у чехословацких легионеров сначала складывались вполне нормально. Но после того, как 3-го марта 1918-го года в Брест-Литовске между представителями Советской России и блока Центральных держав был подписан сепаратный мирный договор, по условиям которого Россия выходила из войны, ситуация изменилась: согласно этому договору все войска Антанты необходимо было срочно удалить с российской территории.
Остро встал вопрос о том, как быть с чехословацкими легионерами. Обсудив создавшееся положение, советское правительство и представители Чехословацкого национального совета /1/ договорились, что чехословацкий корпус, насчитывающий к тому времени более 50 тысяч человек, будет переброшен из России во Францию. Предстояло решить вопрос, как эту операцию осуществить.
Ближайший морской путь – через порты Мурманска и Архангельска – был опасен, так как северные воды контролировал мощный германский флот. Представителей ЧСНС, естественно, такой вариант не устраивал – легионеры могли оказаться в плену у немцев. Был и второй путь: по Транссибирской магистрали до Владивостока, а дальше – через Тихий океан в Европу. Несмотря на то, что чехословаков предстояло транспортировать по чугунке через всю страну, был выбран именно этот вариант. К тому времени в России повсеместно была установлена Советская власть.
Узловым местом сбора легиона стала Пенза, куда стекались отряды легионеров и где в это беспокойное время нес свою службу комиссар полка Красной армии Петр Исидорович Голиков…
Так и не дождавшись отца, Аркадий через здание вокзала вышел на примыкавшую к нему площадь. На ней, кроме снующих туда-сюда горожан, что-то выкрикивающих торговцев, предлагающих свой товар, и запряженных в повозки лошадей, встречались группы одетых в военную форму людей. Отовсюду доносились непонятные Аркадию слова и фразы на незнакомом ему языке. Впрочем, то, что на этом языке разговаривают чехословаки, он уже знал – слышал эту речь, когда первый раз приезжал в Пензу.
Выйдя на Большую Кочетовку – улицу, где квартировал Петр Исидорович, Аркадий подумал о том, что название свое она никак не оправдывает. Разве правильно называть улицу губернского города «большой», если ее длина и до версты не дотягивает? Да и домишки на ней какие-то приземистые, невзрачные, серенькие. В Арзамасе такие только на окраинах встречаются. Даже на Голодаевке, где всегда самые бедные горожане селились, дома посолиднее, там и двухэтажные есть.
Почему-то, когда Аркаша увидел эту улицу впервые, она не показалась ему такой уж убогой. Может, погода стояла другая – день был тихим, солнечным. Снег на деревьях сверкал так, будто его бриллиантами посыпали. А сегодня что? Небо тучами затянуто, деревья на ветру раскачиваются, размахивают корявыми ветками, словно норовят сорвать с кого-нибудь шапку, а снег кругом противный – рыхлый, грязный. Ничего хорошего…
А может, и не в погоде дело. И не в улице вовсе. Просто настроение у него сейчас другое. В конце концов, сначала Пенза ему очень понравилась. В центре города, особенно на Московской, много красивых каменных зданий. Там даже фонари электрические есть! А театр какой! Его незадолго до революции построили. Правда, называется он не театр, а Народный дом. Раньше – до февраля семнадцатого – к названию добавлялись слова: «… имени императора Александра Второго». Потом, конечно, эти слова убрали.
Для того чтобы пройти по Большой Кочетовке до противоположного от вокзала конца улицы, Аркадию понадобилось минут десять, не больше. Правда, шел он быстро – очень уж хотелось поскорее увидеть отца. Впрочем, надежды на то, что застанет его дома, было мало.
– Сейчас, сейчас! – услышал он знакомый мужской – но не отцовский – голос, когда приготовился постучать в закрытую дверь одного из похожих друг на друга домиков, который узнал по особенно затейливым наличникам, обрамляющим окна. – Уже открываю!
Простая деревянная дверь распахнулась, и Аркадий увидел стоящего за ней человека. Это был дед лет шестидесяти, а то и больше. Одет он был в теплую фуфайку, из-под которой виднелась еще какая-то одежда. На ногах старика красовались серые, с черными кожаными заплатками валенки. Из-за спины хозяина дома выглядывала кутавшаяся в теплую клетчатую шаль седенькая старушка – его жена.
Аркадий их сразу узнал – и по заплаткам на валенках, и по клеточкам на шали, и по радушным улыбкам, расплывшимся на лицах стариков, как только они его увидели. Так же его встретили и в первый раз, только тогда он появился в их доме вместе с отцом.
Супругов звали Афанасий Тихонович и Варвара Ивановна. Муж всю жизнь столярничал, так что им с Петром Исидоровичем было что обсудить – кроме текущих событий, разумеется. Варвара Ивановна нигде не работала – занималась хозяйством и воспитывала детей, которые теперь уже жили отдельно от родителей. Афанасий Тихонович свое дело знал – сработанные его руками двери, ворота, наличники не только Большую Кочетовку украшали, но и почти все улицы в округе. Трудился в поте лица, пока здоровье позволяло. Потом, когда силы поубавились, все реже и реже брался за рубанок. А чтобы достатка в доме было побольше, одну из комнат решили сдавать.
– Проходи, Аркашенька, проходи! – засуетилась Варвара Ивановна. – Мы тебя в окошко увидали. Папа твой говорил, что ты приедешь. Надеялся, что сам тебя встретит на станции, да, видно, не получилось. Больно занят он сейчас, целыми днями где-то пропадает, измотался совсем.
– Еще бы не измотаться! – вторил супруге Афанасий Тихонович. – С утра до вечера работает. Вот даже тебя не смог встретить.
Через несколько минут Аркадий, досыта наевшись вареной картошки с солеными огурцами и хлебом, выпив две чашки чаю с сахаром, поблагодарил хозяев дома за угощение и спросил, где сейчас может быть его отец и можно ли его найти.
– Ууу! – прогудел Афанасий Тихонович. – Разве его в таком бедламе отыщешь! Видел, небось, что в городе делается. Иди в его комнату, отдохни с дороги, а там уж он и сам подоспеет.
Согласившись со стариками, что лучше подождать Петра Исидоровича дома, Аркадий хотел было поспать часок-другой на отцовской постели, но, войдя в папину комнату, понял, что уснуть сейчас вряд ли получится. Сначала его растревожил запах любимого отцовского табака, которым успела пропитаться небольшая, уютная, обставленная скромной мебелью комната. Потом он растрогался при виде опрятно – без единой морщинки – заправленной кровати, одежды, аккуратно развешенной на стуле и на прибитой к стене вешалке, книг, ровной стопочкой сложенных на идеально чистом столе.
«Вот такой у нас папочка! – с нежностью подумал об отце Аркаша. – Главное его правило – что бы ни случилось, порядок должен быть во всем!»
Он сел на приставленный к столу деревянный стул с красивой резной спинкой – наверняка работа Афанасия Тихоновича – и, взяв одну из лежавших на столешнице книг, вслух прочитал название известного романа Бальзака: «Eugènie Grandet». Книга была на французском. Аркаша открыл первую страницу и… не смог перевести ни одного абзаца. Пытаясь сообразить, почему ему это не удалось – то ли настроение не то, то ли язык Бальзака у них в реальном преподают «pas très bon» /2/, – вернул «Евгению…» на место и подумал:
«Папочка говорил, что все свободное время проводит за чтением. И не только книг – наши письма по несколько раз перечитывает. И мои, и девочек. Раньше, наверное, и мамины каждый день читал…»
Настроение у Аркадия испортилось окончательно. На душе стало хуже, чем тогда, когда он в одиночестве стоял на опустевшем перроне и, так и не дождавшись отца, без него отправился по знакомому адресу. Радушный прием хозяев дома заставил его отвлечься от тревожных мыслей, но, как оказалось, ненадолго. Стоило ему вспомнить про мать, и тревога вновь появилась в сердце.
«Хоть бы папочка поскорее пришел, – подумал Аркаша. – Поговорили бы обо всем. Решили бы, как нам всем дальше жить. Может, все еще и наладится…»
Он сложил на столе руки, как делал это восьмилетним мальчиком еще в приготовительной школе, и положил на них голову. Мысли в ней крутились не самые радужные…
То, что между родителями происходит что-то неладное, он понял еще зимой. А может, все началось даже раньше – в конце осени. Просто сначала он этого не замечал. Правда, когда в октябре к ним приезжал Кузьма Васильевич от папы, удивился, что мама не выразила такого восторга, как он и Таля. Олю и Катю Аркаша в расчет не брал – они еще маленькие. Даже тетя всплакнула от радости. А вот мама почему-то особого волнения не проявила. Они с Талей, которая тоже это заметила, списали все на мамину занятость на работе, на усталость да на ее обычную сдержанность.
Потом брат с сестрой стали замечать, что у Натальи Аркадьевны меняется характер: обычно строгая, требовательная к детям, она становилась все более равнодушной, порой даже безучастной и к ним, и ко всему, что происходило вокруг. Даже Аркашу перестала ругать, когда он начал пропускать занятия в училище. Нет, конечно, причины на то у него были уважительные: то в Совет надо зайти, то в большевистский клуб, то в редакцию «Молота», но никаких объяснений от сына мать даже не требовала, чего раньше и представить было невозможно.
– Адик, посмотри сюда, – сказала как-то Таля, протягивая брату исписанный знакомым почерком листок бумаги.
– Ну, смотрю. Это папино письмо. Ты хочешь, чтобы я его прочитал? – удивился Аркадий. – Ты ведь мне его уже показывала.
– Адик, посмотри еще раз! – не отставала девочка. – Обрати внимание на последние строчки!
Аркаша взял листок и вслух прочитал:
– «Крепко целую тебя, моя дочурка. Поцелуй за меня Адю, Олю и Катю, а также тетю».
– Ну, и чего тебе тут не ясно? – начал было возмущаться Аркаша, но осекся, так и не произнеся больше ни единого слова.
– Ясно? – тихо спросила брата Таля.
– Ясно, – ответил тот. – Ясно, что маму он уже не целует. Раньше никогда такого не было.
Какое-то время оба в растерянности молчали. Потом Аркаша посмотрел в глаза сестры – такие же светлые, как у него самого и у их отца, – и твердым голосом произнес:
– Не знаю, чем все это кончится. Но в одном я уверен точно – папа ни в чем не виноват!
Лицо девочки нахмурилось, тонкие, цвета спелой пшеницы брови сошлись на переносице, губы начали нервно подергиваться.
– Никогда ее не прощу! – воскликнула Таля.
По ее щекам покатились крупные слезы…
«Ну почему, почему все это происходит с нами? Ведь нам было так хорошо всем вместе, пока папа не ушел на фронт! – предавался размышлениям Аркаша, не замечая, что рукава рубашки, на которых лежит его голова, постепенно становятся мокрыми. – Неужели эта проклятая война во всем виновата? А может, дело вовсе не в ней, а в чем-то другом? Тогда в чем?»
Его веки начали слипаться, и Аркаша подумал о том, что надо бы все же перебраться из-за стола на папину кровать и как следует выспаться. В поезде он почти не спал. Состав несколько раз останавливался на разных станциях, одни пассажиры выходили из вагона, другие заходили в него, шебуршали, раскладывая свои вещи, громко разговаривали, курили. Где-то плакал ребенок.
Аркаша хотел подняться со стула, чтобы лечь в постель, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Ему почему-то показалось, что детский плач становится все громче и громче, и вот уже возле его уха раздается оглушительное «уа, уа, уа…»
Мальчику ужасно хочется спать, но разве уснешь под такие вопли?
«Чей же это младенец так орет? Где же его родители, почему не успокоят крикуна?» – недоумевает Аркаша и с удивлением замечает, что он почему-то опять в поезде, только совсем в другом вагоне, и за окном вовсе не зимний и даже не весенний пейзаж.
Перед его глазами мелькают пшеничные поля, зеленые деревья, извилистые речушки и еще много чего интересного. Аркаша отрывает взгляд от окна, поворачивает голову в сторону, откуда доносится плач, и видит рядом с собой плетеную люльку, края которой прикрыты белой, отороченной кружевами материей. Именно из плетенки, на дне которой лежит крошечный младенец, завернутый в светло-зеленую с розовыми цветочками фланелевую ткань, доносится этот душераздирающий крик.
Аркаша обводит взглядом купе и замечает своих родителей. Мама, облаченная в свое любимое синее платье с белым, под горлышко воротничком и мелкими пуговичками под ним, сидит на одной с мальчиком скамье – с другой стороны люльки, в которой надрывается ребенок. Папа – как всегда летом в рубахе-косоворотке и серых брюках – напротив них. На коленях Петра Исидоровича, обхватив его за шею, уютно устроилась светленькая девочка лет трех, одетая в легкое, украшенное кружевами и бантиками белое платьице.
Аркаша узнает в девочке Талю и не может понять, почему она такая маленькая. Если сестренке годика три, тогда сколько же ему? И кто же заливается громким плачем в люльке? Получается, что Оля! Когда Тале было чуть больше трех, а ему – четыре с половиной года, она только-только появилась на свет.
Странно, что никто не успокаивает малышку! Ну, ладно папа – у него на руках Талочка. Но почему бездействует мама? Аркаша смотрит на мать и удивляется случившимся с ней переменам – всегда живой, искрящийся взгляд ее красивых, обрамленных черными ресницами глаз кажется холодным и потухшим. Лишь чуть приподнятые будто в легком недоумении брови едва заметно подрагивают и придают ее бледному, неподвижному лицу выражение, в котором читается один единственный вопрос: «Как мне жить дальше?»
Мальчик снова переводит взгляд на отца – у того тоже какой-то странный, подавленный вид. Попытка заговорить с родителями ни к чему не приводит: язык не слушается Аркашу, он не может произнести ни «папа», ни «мама».
Все быстрее и быстрее стучат колеса поезда. И вот он уже мчится на всех парах, стремительно унося сидящих в нем людей все дальше и дальше от оставшейся где-то позади, в еще совсем недавнем прошлом, жизни…
«Адя! – словно откуда-то издалека слышится голос Петра Исидоровича. – Адя, сынок, ты приехал?»
Аркаша поднимает голову со стола, с трудом раздирает слипнувшиеся веки и видит перед собой отца, одетого в пехотную шинель. На голове у него ладно сидит серая каракулевая папаха.
Доносившийся из-за двери шум и голоса хозяев дома окончательно разбудили мальчика. Он вскочил со стула и бросился к отцу. Петр Исидорович сжал сына в объятиях.
Через несколько минут они уже сидели за столом на небольшой чистенькой кухоньке вместе с Афанасием Тихоновичем. От накрытого полотенцем, только что вытащенного из печки чугунка шел восхитительный запах вареной картошки. На столе на этот раз, кроме огурцов, стояли миски с солеными грибами, квашеной капустой и тертой редькой, сдобренной постным маслом. Варвара Ивановна принесла начищенный до блеска медный самовар и поставила его на середину стола.
– Ох, рано я уселся! – хлопнув себя по лбу, сказал Петр Исидорович. – Совсем забыл от радости!
Он встал со своего места, вышел из кухни и через минуту вернулся с какими-то свертками в руках.
– Вот, хозяйка, – обратился он к Варваре Ивановне, – давайте-ка все на стол!
Еще через минуту к домашним разносолам прибавились белоснежное, с розоватыми прожилками сало, банка мясной тушенки и белый хлеб, который изредка, но появлялся в лавках города. Кулек с конфетами отложили пока в сторону – к чаю.
– Разжился деликатесами в честь приезда сына, – разоткровенничался Петр Исидорович. – Пришлось у товарищей клянчить. Свой-то паек еще не получил. Да, если честно, и не до этого сейчас. Вот-вот первый эшелон будем отправлять, а дел еще невпроворот.
– Да уж скорей бы их отсюда выдворили, весь город заполонили, – сказал Афанасий Тихонович.
– Это вы про чехословаков? – поинтересовался Аркадий.
– Про них, про кого же еще, – ответил старик. – Все едут и едут, едут и едут. Уж, почитай, целая армия к нам в Пензу перебралась. Куда ни глянь – везде они.
– А что – сильно надоели? – улыбнулся Петр Исидорович. – Чем они вам так уж не угодили?
– Так сколько продовольствия съедают! – возмутился Афанасий Тихонович. – Его и так не хватает, того и гляди, голод начнется, а тут еще и они население объедают!
– И девки наши с ними гуляют! – поддержала мужа Варвара Ивановна. – На днях сама слышала, как сосед наш, Анатолий, на дочку свою, Любку, орал. Грозил ремнем отстегать, если еще раз с ихним Томасом – или, как его там! – Томашем ее увидит.
Аркаша вспомнил, как по дороге на квартиру, где остановился его отец, наблюдал такую картину: из ворот соседнего дома вышла красивая молодая девушка в наброшенном на голову, но не завязанном платке, концы которого она – чтобы не съехал – крепко держала обеими руками. Красавица быстро посмотрела по сторонам и, ни на секунду не задержав свой взгляд на Аркадии, бросилась в противоположную от него сторону – туда, где стоял высокий, стройный парень в военной форме. Через несколько мгновений парочка скрылась в каком-то переулке, пересекающем Большую Кочетовку. Но даже этих мгновений Аркаше хватило, чтобы заметить, какая прекрасная выправка была у парня. В голове у него тогда мелькнула мысль: «Именно так должен выглядеть настоящий военный!»
«Ох, не избежать Любке ремня!» – подумал Аркадий на этот раз.
– Ну, ничего, ничего, – успокоил разгорячившихся супругов Петр Исидорович, – потерпите немного, скоро всех в дальние края отправим.
– Это сколько ж эшелонов надо, чтобы такую прорву людей вывезти?
– Да чего ты пристал к человеку? Дай ему поесть! – вмешалась Варвара Ивановна и спросила постояльца:
– Конфеты-то доставать, что ль?
– Конечно, конечно, – улыбнулся Петр Исидорович и, повернувшись к старику, ответил и ему:
– Ох, много, Афанасий Тихонович, очень много – больше шестидесяти составов потребуется. И в каждом – по сорок вагонов!
– Да уж! – покачал головой старик. – Вот уж прорва так прорва!
Оставшись вдвоем в комнате Петра Исидоровича, отец и сын продолжили начатый на кухне разговор о готовящемся к отправке из города корпусе чехословацких легионеров.
– Пап, я там на одной из улиц, около станции, видел целые горы оружия, – сказал Аркаша. – Их что – разоружают?
– Разоружают, но не полностью, – ответил Петр Исидорович и пояснил:
– Между чехословаками и нашим правительством несколько дней велись переговоры об условиях передвижения корпуса. Сошлись на том, что большую часть оружия чехословаки обязаны сдать. В конце концов, получали они его от России, неважно, при каком правительстве. Так что товарищ Троцкий отдал приказ об их разоружении именно здесь, в Пензе, и они обязаны его выполнить. Это оружие ты и видел, когда шел со станции.
– Но я видел, что у многих солдат есть винтовки! – возразил Аркадий.
– Есть, – подтвердил отец. – По условиям того же соглашения, им разрешено оставить некоторое количество оружия для самозащиты. Все-таки ехать через всю страну! А вообще, продвигаться они будут как свободные граждане, а не как боевые единицы. И на всем пути Советы должны оказывать им всяческую помощь и поддержку.
– А они, эти чехословаки, за кого – за большевиков или за буржуев? – поинтересовался Аркаша.
– Чехословаки-то? – переспросил Петр Исидорович и, немного подумав, ответил сыну:
– А кто их разберет… Да что там говорить – все они разные. Одни, вроде, нашу новую власть поддерживают, другие – непонятно, как к ней относятся. А некоторые явно против большевиков настроены.
– И что же – они тоже на восток поедут, вместе со всеми? А если по дороге к какой-нибудь контре примкнут, чтобы против наших сражаться? – разгорячился Аркаша.
– Ну, тут мы некоторые меры приняли, – успокоил сына Петр Исидорович. – Во-первых, потребовали уволить со службы всех контрреволюционно настроенных русских офицеров. Многие из них еще с царских времен в этом легионе служили. Во-вторых, закрепили за каждым железнодорожным составом агитаторов из числа чехословацких товарищей, настроенных по-большевистски. Все это, кстати, в договоре прописано. И только после выполнения этих условий начальникам эшелонов выдается соответствующий документ, в котором подтверждается, что данный эшелон проверен в Пензе комиссией по разоружению и что не должен больше останавливаться и досматриваться. Так что пусть себе едут спокойно до места назначения.
Петр Исидорович замолчал. Потом, серьезно посмотрев на сына, добавил:
– А там – кто его знает… Я ведь вижу, как они зубами скрипят, когда оружие сдают, но поделать ничего не могут – это условие в договоре прописано. Да и – как ты уже, наверное, сам понял – с тем оружием, которое у них остается, чехословаки представляют собой сильную боеспособную единицу. Они – опытные вояки, четыре года войны за плечами. Не то что наши красноармейцы. Красная армия только формируется, в ней одни юнцы необстрелянные… Так что всякое может быть.
Пока Аркаша молча переваривал услышанную от отца информацию, тот достал из ящика стола небольшую коробочку с табаком и прямоугольный листок бумаги, вырезанный из старой газеты, сложил прямоугольник по длине и аккуратно насыпал на линию сгиба две щепотки табака. Потом он привычно разравнял табак указательными пальцами, скрутил бумажку трубочкой, оставив один краешек свободным, смочил его слюной, подождал, пока газета впитает влагу, и приклеил его к самокрутке. Слегка примяв концы папироски, чтобы табак не высыпался, Петр Исидорович закурил. Затянувшись несколько раз, он первым нарушил молчание:
– Ну, ничего. Даст бог, все обойдется. Доедут эти чехословаки до Владивостока, и пусть дальше сами до Франции добираются, по океану. А для нас сейчас главное – эшелоны побыстрее отправить.
Петр Исидорович снова затянулся, потом стряхнул с папироски пепел в какую-то жестянку, приспособленную под пепельницу, и продолжил:
– Если все обойдется, может, к Пасхе совсем от армии освобожусь. Я ведь тебе еще в прошлый раз говорил, что есть приказ наркома по военным делам об увольнении из армии всех солдат, кому 36 лет исполнилось. Я под эту категорию попадаю…
Он сделал еще несколько глубоких затяжек, потом встал со стула, подошел к окну, за которым уже начали сгущаться сумерки, и, повернувшись к сыну спиной, заговорил с ним странным – каким-то надтреснутым, хрипловатым, как будто не своим собственным – голосом:
– Адя, ты ведь уже совсем большой, с тобой можно разговаривать как с взрослым. Я тебя вот что хочу спросить… Скажи мне, пожалуйста, только честно, – у нее кто-нибудь есть?
Аркаша, в голове которого все еще крутились мысли о чехословацких легионерах, не сразу догадался, о чем, вернее, о ком, идет речь, и едва удержал за зубами чуть было не сорвавшийся с языка вопрос: «У кого?» Слава богу, вовремя спохватился. Но от наступившего прозрения в его душе зародилось такое смятение, что он разволновался не меньше отца, заговорившего с ним на столь щекотливую тему. На глазах мальчика вдруг навернулись слезы, на лице появилась какая-то детская растерянность, и вместо того, чтобы подумать, как ответить на заданный ему вопрос, он некоторое время молча радовался, что в комнате сделалось почти совсем темно и что папочка стоит к нему спиной и не видит дурацкого выражения, появившегося на его лице.