– Адольф, да не слушайте вы его! – остановила Гольдина Таля. – Он же шутит! Ваш папа – прекрасный врач. Он мне в прошлом году зуб лечил и даже никаких денег с нас не взял.
Потом она посмотрела на Субботина и упрекнула мальчика:
– Андрей, а ты думай, что говоришь! Вот заболит у тебя зуб, к кому побежишь?
К Аркашиным одноклассникам девочка обращалась по-разному. К Гольдину, хотя и был он небольшого росточка, щупленьким мальчиком и уж, конечно, не выглядел на свои тринадцать с половиной лет, только на «вы». И это несмотря на то, что Адольф крепко дружил с ее братом и даже сидел с ним за одной партой. Просто сам он всегда обращался к ней на «вы», и вообще казался таким воспитанным, что язык не поворачивался сказать ему «ты».
Другое дело – Андрей. Таля дружила с его сестрой Зиной, которая училась вместе с ней в Екатерининской гимназии, часто бывала у Субботиных дома и давно уже общалась с братом и сестрой на «ты».
– Ладно, Адька, не обижайся, – повинился перед товарищем Субботин, – про зубы я и правда пошутил. А вот о войне у меня твердое мнение – ее надо кончать прямо сейчас. Наш Шурка, брат мой старший, как ушел в четырнадцатом году на фронт, так до сих пор дома не появлялся. Раньше хоть писал, а с июля от него вообще никаких вестей нет. Мать день и ночь плачет. И жена его, Женька, вся извелась. Вот скажи ты мне – им нужна эта война?
– Никому не нужна эта война, – ответила за Гольдина Таля. – Ее нужно заканчивать прямо сейчас. Я хочу, чтобы наш папа жил дома, с нами!
– А как ее прямо сейчас закончить? – подал, наконец, голос Толя Ольшевский. – Оставить германцам наши земли, которые они захватили? Значит, мы домой не сможем вернуться?
Ребята задумались. Никто из них не знал, что ответить товарищу.
Семья Толика вместе с партией беженцев приехала в Арзамас из Гродненской губернии еще в пятнадцатом году, после того как российская армия уступила врагу значительную часть наших западных территорий, в том числе и его родную Картуз-Березу – мало кому известное местечко в Пружанском уезде. Толика зачислили в реальное училище, в Аркашин класс. Мальчики быстро подружились. Реалистом стал и еще один беженец из того же Пружанского уезда – сын железнодорожника Сашка Плеско, которого Аркаша тоже считал своим другом, хотя и учились они в разных классах – Плеско был на год старше.
– Ребята, кто-нибудь знает, что тут на углу Сальникова и нашей Новоплотинной строят? – неожиданно повернув разговор в другое русло, спросила Таля. – Говорят, еще один электротеатр?
– Точно! – обрадовался такому повороту Аркаша. – Какой-то Терентьев стройку развернул, к весне обещает закончить. Хочет конкуренцию Рейсту составить.
– Ну, а что? Правильно делает, – одобрил действия Терентьева Гольдин. – Синематограф сейчас столько продукции выпускает, что хоть десять электротеатров открывай.
– А нам-то как хорошо! – поддержал товарищей Субботин. – Когда Воскресенский свой «Мираж» открыл, он по 30 копеек за билеты драл. А как только электротеатр Рейста заработал, а потом еще на Алексеевской «Семь слонов» открыли, так билеты у всех намного дешевле стали!
– Да… Хоть тебе война, хоть революция, а без развлечений народ не может, электротеатры всегда полные, – поднявшись из-за стола, сказал Гольдин. – Спасибо за чай, но пора бы и по домам, темнеет уже.
Натянув старую фуфайку, Аркаша вышел вместе с ребятами во двор, чтобы, проводив их, принести из сарая вязанку дров – пусть за ночь подсохнут, а то утром тете Даше печку не растопить.
«Сколько ни говори, ни спорь о сегодняшнем положении дел, все равно до истины не докопаешься. У каждого свое мнение, – думал он, вытаскивая из поленницы дрова. – Конечно, Толик Ольшевский ни о каком мире и слышать не хочет, пока его деревню от германцев не освободят. Небось, и Шурка Плеско, и другие беженцы так же думают. Вот и кадеты на своих митингах призывают воевать до победного конца. Только зря Гольдин говорит, что их многие поддерживают – народ все больше к большевикам прислушивается».
Мальчик вспомнил, как внимательно участники съезда крестьянских депутатов слушали Женьку Гоппиуса. Хотя, какой он теперь Женька? Ему уже двадцать исполнилось, и многие обращаются к нему по имени отчеству – Евгений Евгеньевич. А как он хорошо говорит! Складно, убедительно. Не просто зачитал принятые большевиками декреты о мире и о земле, а разъяснил мужикам все, что им было непонятно.
В зале сидели крестьяне из разных волостей. Аркаша наблюдал за их реакцией на Женькины слова. Некоторые относились к ним скептически, даже с усмешкой. Другие – настороженно, словно не знали, верить им или нет. Но большинство депутатов все-таки, слушая Женьку, согласно кивали головами. Да еще бы им не кивать! Ведь в декретах, которые обсуждались на съезде, прописано все то, о чем мужики давно уже мечтали.
– Советское рабоче-крестьянское правительство, – говорил Гоппиус, – предлагает всем народам и всем правительствам воюющих стран немедленно объявить перемирие, для того чтобы начать переговоры об окончании войны. Мир нужно заключить быстро, и, как в декрете записано, без аннексий и контрибуций.
– А я вот интересуюсь, что за нексии такие? И эти, как их, – котри, кобри… Тьфу ты, не выговоришь даже. Ну, в общем, трибуции эти? – прервал выступающего сидевший позади Аркадия и Андрея мужик. – Вернусь домой, люди спросят, что за звери такие, а я и не знаю. Нам-то от них хуже не будет?
– Я вам сейчас все расскажу, – ответил Гоппиус. – Только вы сначала назовите свои имя, фамилию, скажите, какую волость представляете.
Он повернулся к девушке, сидевшей за небольшим, стоящим возле стены столиком, и попросил ее:
– Люда, запиши вопрос.
Девушка – она исполняла обязанности секретаря съезда – кивнула и, придав своему юному личику самое серьезное выражение, начала что-то писать на лежащем перед ней листке бумаги.
Аркаша обернулся, чтобы рассмотреть задавшего вопрос делегата. Им оказался пожилой, седовласый крестьянин с густой, такого же цвета, как и его волосы, бородой, которая книзу резко заострялась, из-за чего приобрела форму равнобедренного треугольника.
– Из Нового Усада мы, – ответил Гоппиусу тот. – Фамилие мое Белогузов, а зовут Митрофан Ильич.
– Так вот, Митрофан Ильич, хуже уж точно никому не будет, – заверил мужика и всех делегатов Женька и бодро, как хорошо заученный урок, растолковал значение непонятных им слов:
– Аннексия – это захват одним государством территорий другого государства, а контрибуция – это платежи, которые налагаются государством победителем на проигравшее в войне государство. Именно такой лозунг: «Мир без аннексий и контрибуций» – выдвигает на сегодняшний день партия большевиков.
– Правильный лозунг, – одобрил Белогузов, – только все равно не совсем понятный.
– Так что же вам еще не понятно? – растерялся Женька и даже слегка покраснел.
– Вот ты говоришь, без нексий этих…
– Аннексий, – поправил крестьянина Гоппиус.
– Да, один черт, – отмахнулся тот. – Не в названии дело. Как с землей-то будет, которую немец уже захватил? Он обратно ее отдаст, или как?
Женька покраснел еще больше и сделался похожим на ученика, не сумевшего ответить на дополнительный вопрос преподавателя. Аркаша даже почувствовал за него некоторую неловкость. Но Гоппиус быстро собрался и ответил старику:
– Этот вопрос будет решаться на переговорах о мире между правительствами всех заинтересованных стран. А для нас что сейчас самое главное? Прекращение надоевшей всем войны. Вы ведь хотите, чтобы она поскорее кончилась?
В зале раздался одобрительный гул, хотя вопрос был адресован только пожилому крестьянину.
– Ну, кто ж этого не хочет, – согласился с залом и Митрофан Ильич. – У меня у самого младшенький четвертый год воюет.
– Так тем более, – подвел итог Гоппиус и перешел к другому, не менее важному вопросу:
– Ну, а теперь обсудим Декрет о земле. «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа» – так начинается этот важнейший для всех вас документ.
И тут Женька все по полочкам разложил. Получалось, что согласно новому декрету, все земли, принадлежавшие раньше царской семье, а также все помещичьи, церковные, монастырские земли вместе со всеми постройками, скотом и инвентарем будут конфискованы и безвозмездно распределены между крестьянами. При этом, земли рядовых земледельцев конфискации не подлежат.
Аркаша слушал, что говорил Гоппиус, и ушам своим не верил. Весной, после февральской революции, в уезде были случаи, когда мужики самовольно захватывали помещичьи земли. Кое-кому подобное самоуправство сходило с рук, но чаще всего за это наказывали. В любом случае, такие действия считались незаконными – об этом и в газетах писали. А тут – нате вам: забирайте все, делите, пользуйтесь! И ничего вам за это не будет, потому что все по закону. Новая власть дает добро.
«Слышал бы все это Гольдин, – подумал Аркаша, – никогда бы не сказал, что такая власть может рухнуть…»
5.
На письменном столе царил полный бардак. Тетради, учебники, листки бумаги, ручки, карандаши, циркули, линейки – все лежало вперемешку, без всякого порядка. Вообще, Аркадий особой аккуратностью не отличался: уж что-что, а раскладывать школьные принадлежности по стопочкам, как это делала Таля, не любил. Но такого беспорядка, как сегодня, он все-таки раньше не допускал. Просто сегодня его, как говорит тетя Даша, лень-матушка обуяла. А разленился он потому, что день какой-то совсем уж скучный выдался – ничего интересного!
Из училища отпустили после второго урока, что в последнее время никого уже не удивляло. Когда вышли с ребятами на улицу, еле устояли на ногах от сильного, пронизывающего ветра, с огромной скоростью гнавшего по обледеневшей дороге холодные, колючие хлопья снега. Утром ничего подобного не было – так, наблюдалась легкая поземка. В общем, на улице в такую погоду делать нечего.
Еще в училище Аркаша подумывал о том, что после занятий не мешало бы сходить в большевистский клуб – может, новости какие важные появились. Но из-за ненастья решил из дома не выходить.
Мальчик поднял глаза на висевшую над столом книжную полку и подумал, что самое лучшее, чем можно сейчас заняться, – что-нибудь почитать. Но сначала все-таки нужно навести порядок на столе. Он быстро собрал все ручки, карандаши и линейки, засунул их в жестяную коробку из-под печенья и поставил ее на один край стола. Рядом нашлось место для чернильницы. Потом он сложил в одну стопку все тетради и учебники и положил их на другую сторону столешницы.
Прежде чем пристроить куда-нибудь школьный дневник «Товарищ», в котором Аркаша ежедневно делал короткие записи о том, что произошло за минувший день, он перелистал несколько последних страниц. Судя по записям, за всю неделю ничего интересного не случилось. Ну что это за события – «не было рисования», «были пустые уроки», «играли в шахматы»?
Аркаша положил дневник на стопку учебников – может, потом что-нибудь и напишет – и продолжил уборку. Надо было разобраться с оставшимися на столе бумагами. Можно было бы, конечно, сгрести все в кучку и отнести тете Даше на кухню – пусть печку растапливает. Но мальчик все-таки решил посмотреть каждую бумажку – вдруг что-нибудь нужное выбросишь.
Ну, листочки с нарисованными на них смешными человечками на коротких ножках с огромными, похожими на брюкву головами уж точно не нужны. Это он так, от нечего делать малевал. Черновик по французскому – тоже в печку. А это что такое? Аркаша взял со стола листок с напечатанным на нем типографским способом текстом и усмехнулся: «Ничего себе! Больше недели тут валяется, и никто не выбросил!»
Это была одна из прокламаций кадетов, которые те повсюду распространяли перед выборами в Учредительное собрание. Даже у них, в училище, надеясь, наверное, на то, что реалисты отнесут эти прокламации домой и отдадут родителям. Аркаша взял тогда несколько листовок – интересно ведь, к чему призывает партия Народной Свободы, как еще называли себя кадеты. Тексты воззваний были разными. Один из них – тот, что Аркаша держал в руках, – гласил:
«Идите на выборы в Учредительное собрание! Оно будет решать судьбу России!
Граждане! Партия Народной Свободы стоит за спасение России от порабощения немцами, стоит за сохранение чести и достоинства нашего Отечества!
Граждане крестьяне! Партия Народной Свободы всегда требовала, чтобы все малоземельные и безземельные земледельцы получили землю, могли свободно распоряжаться ею и укреплять ее за собой в собственность.
Граждане рабочие! Партия Народной Свободы всегда требовала 8-часового рабочего дня, свободы рабочих организаций и защиты интересов рабочего класса.
Граждане солдаты! Партия Народной Свободы всегда требовала укрепления мощи и единства армии и освобождения ее от всякой политики.
Граждане! Партия Народной Свободы всегда требовала власти народа и правильного государственного порядка. Все национальности и все граждане, как мужчины, так и женщины, должны иметь одинаковые права.
Партия Народной Свободы всегда боролась с насилием, своеволием, разрухой.
Партия Народной Свободы всегда стояла за неприкосновенность религиозных убеждений, за свободу совести.
Партия Народной Свободы всегда выдвигала людей государственного и житейского опыта и знания. Выдвигает она их и теперь в Учредительное собрание.
Граждане! Гражданки! Отечество нужно спасать. Идите все на выборы!
Голосуйте все за представителей партии Народной Свободы».
Аркаша бросил взгляд на последние строчки воззвания и задумался. Вообще, в предвыборном состязании, по его мнению, лидировали три партии: эсеры, большевики и кадеты. Выборы в Учредительное собрание прошли шесть дней назад, но их результаты еще не оглашались. Во всяком случае, в газетах пока ничего не сообщалось о том, какая партия набрала больше всего голосов. Только теперь, когда в Петрограде, в Москве и многих городах страны к власти – без всяких там выборов! – пришли большевики, какое это имеет значение? И что будет, если окажется, что на выборах победу одержали, например, кадеты? Партия Народной Свободы отменит большевистский Декрет о мире?
Ответов на эти вопросы мальчик не знал. Тем более, что у них, в Арзамасе, дума оставалась кадетской, а в уездном Совете заседали меньшевики и эсеры.
Добавив никому уже не нужную прокламацию к приготовленным на выброс бумагам, Аркаша свернул все листочки в трубочку и отнес их на кухню.
Вернувшись в детскую, он достал с полки книгу, которую недавно взял в библиотеке клуба большевиков, но прочитать еще не успел. Эту книгу порекомендовал ему Петька Цыбышев, сын учителя женской гимназии, которого – так же, как и самого Петьку – Аркаша часто видел в клубе. Книга называлась «Андрей Кожухов». Автором ее был писатель-революционер Сергей Степняк-Кравчинский, который, по словам Цыбышева, еще в прошлом веке боролся с самодержавием. Естественно, главный герой книги тоже был настоящим революционером, так что повествование обещало быть захватывающим.
Перед тем как открыть первую страницу, Аркаша выглянул в окно и присвистнул от удивления – за стеклом кружились в неистовой пляске неутомимые снежные вихри. Решив, что ничего примечательного, кроме этих вихрей, сегодня уже не будет, мальчик снял со стопки учебников свой дневник и на последней странице, где уже стояла дата – 18-е ноября 1917 года, сделал одну короткую запись: «Буран».
Между тем день этот для жителей города, да и всего Арзамасского уезда, оказался знаковым. Только большинство из них об этом пока еще не знало.
Именно в этот день в двухэтажном деревянном доме № 16 по улице Мартовская, где с июня размещался Арзамасский Совет рабочих и солдатских депутатов, с самого утра кипели нешуточные страсти. Накануне, семнадцатого ноября, в Совет явилась группа арзамасских большевиков и потребовала у меньшевистско-эсеровского Совета немедленного проведения перевыборного собрания. Под давлением большевиков действующий Совет принял резолюцию о необходимости переизбрания депутатов уже на следующий день.
Восемнадцатого на Мартовскую потянулись люди – депутаты действующего Совета, кандидаты в депутаты Совета нового созыва, те, кто их поддерживал, и просто любопытные горожане, не побоявшиеся выходить на улицу в ненастную погоду.
Собрание проходило бурно и длилось почти до вечера. После выборов, по итогам которых власть в Арзамасе перешла к большевикам, обсуждалась масса вопросов. По каждому из них после горячих споров принималась резолюция. Было принято решение установить контроль над воинским гарнизоном, почтой и телеграфом, в ближайшие дни собрать Совет крестьянских депутатов, чтобы заменить обосновавшихся там эсеров на большевиков и в дальнейшем рассмотреть вопрос о слиянии двух Советов в один.
В общем, если бы не плохая погода, Аркаша, пожалуй, сходил бы в клуб большевиков, и тогда в его дневнике, возможно, появилась бы совсем другая запись. Скорее всего, она была бы такой: «18-го ноября 1917-го года в Арзамасе установлена Советская власть».
До самого вечера ветер, словно взбесившись, колотил по окнам так, что стекла дрожали. Но ближе к ночи буран немного притих, ветер в окна уже не бился, а вот в печных трубах то злобно завывал, то жалобно скулил, будто жаловался на то, что в дом его не пускают.
Под это завывание жители Арзамасского уезда погружались в ночной сон. Ложились рано, потому что дни были короткими, темнело быстро, а керосин, которым разжигали лампы, приходилось экономить. Засыпали все по-разному…
Первыми, нагулявшись и наигравшись, проваливались в сон дети. Не отставал и трудовой люд: ремесленники, с утра до ночи корпевшие над изготовлением самых разных товаров, кошмовалы фабрик Жевакиных и Вязововых, валявшие овечью шерсть, рабочие кожевенных производств купцов Бебешиных, которые выделывали кожи. Все они за день уставали так, что забывались глубоким сном, как только оказывались в постели, даже если этой постелью служил им стол, за которым они днем раскатывали кожи, или пол возле этого стола. Так частенько спали крестьяне из окрестных деревень, которые устраивались работать на фабрики и не всегда могли к ночи попасть домой. Обычно это случалось в непогоду.
Знатные арзамасские люди и раньше-то не всегда засыпали сразу – столько всего надо было обдумать и решить! – а уж в эти беспокойные дни им и вовсе не спалось. Никак не мог заснуть на белых накрахмаленных простынях и именитый купец, бывший городской голова Василий Васильевич Бебешин. Разные мысли лезли в голову:
«Когда ж про выборы-то хоть что-нибудь скажут?», «Что будет с Россией, если, не дай бог, большевики больше других голосов набрали?», «Что за лозунг эти ироды выдвигают: «Фабрики – рабочим!»? Как они себе это представляют? Наши предки фабрики эти своим трудом создавали, можно сказать, потом и кровью. Ну, отберут их у нас, отдадут голытьбе неграмотной – и что из этого получится? А с нами что будет? А с детьми нашими? Господи, спаси и помилуй…»
Ветер всплакнул в каминной трубе и, словно переводя дыхание, ненадолго стих.
«Конечно, производство у нас тяжелое, даже вредное, – ворочаясь в мягкой постели, продолжал размышлять Бебешин. – Но ведь все делаем, чтобы жизнь работягам облегчить. А если что и не так, договориться же можно. Вон, у Жевакиных и Вязововых в сентябре кошмовалы забастовали, работу прекратили, условия какие-то выдвинули, так им на уступки пошли, все их требования выполнили. Ну почему бы не договориться? А то сразу – «Фабрики – рабочим!» Додумались!»
Верстах в двенадцати от Арзамаса, за Тешей, в большом старинном селе Новый Усад кряхтел и ворочался на неостывшей еще печи старик Белогузов. Он перевернулся с левого бока на правый – косточки с другой стороны погреть – и оказался лицом к лицу с супругой своей Валентиной.
– Слышь, Вальк, как думаешь, правду, что ль, парнишка тот на собрании говорил? Про землю-то? – обратился он к жене. – Фамилие еще у него какое-то чудное – Гос… Гоп…
Валентина, не открывая глаз, промычала что-то нечленораздельное.
– Да ладно, черт с ним, с фамилием, – не обращая внимания на реакцию жены, продолжил старик. – Другое дело – молодой больно, мальчишка совсем. Моложе Гришки нашего лет на пять, а то и больше. Как думаешь, Вальк, можно ему верить, аль нет?
– Да спи ты, наконец, – цыкнула на супруга Валентина.
– А что, может, и правда, землицы добавят? – не унимался крестьянин. – Десятин пять. Аль хотя бы три. А то, может, и десять, аль двадцать. Как бы хорошо! Старших определили, своими домами живут, а если бы Гришке земли нарезали, женился бы, дом бы срубил…
– Господи, дурак ты старый! – окончательно проснулась женщина. – Вот заладил: «Если бы да кабы…» Живой бы сынок вернулся, да поскорей бы уж.
– Так, может, и правду этот Гоппиус – О! Вспомнил фамилие-то! – обрадовался старик, – про конец войны говорил? Уж как она надоела, как надоела…
В доме Голиковых дольше всех не могли уснуть Наталья Аркадьевна и Аркаша.
Роман об Андрее Кожухове оказался таким интересным, что вечером, когда все отправились спать и верхний свет в гостиной потушили, мальчик принес из кухни лампу, поставил ее на стол поближе к книге и, подкрутив фитиль, чтобы поменьше жечь керосина, вновь погрузился в чтение. Перелистывая страницу за страницей, Аркаша все больше и больше восхищался поступками главного героя романа – мужественного, сильного, преданного делу революции человека. Читать можно было хоть до утра – завтра воскресенье, в училище идти не нужно, – но Дарья велела ему ложиться, чтобы не тратить лишнего керосина.
Уже в постели, перед тем как уснуть, Аркаша успел примерить на себя образ бесстрашного революционера и подумать о том, мог бы он сам действовать так же решительно и смело ради достижения благородной цели – всеобщего счастья всех людей на земле…
За стеной, отделяющей детскую комнату от родительской спальни, никак не могла заснуть в эту вьюжную ночь Аркашина мама. Несмотря на то, что за день Наталья Аркадьевна измоталась так, что, казалось бы, должна была погрузиться в сон, едва коснувшись подушки, уснуть ну никак не получалось. Всякие мысли лезли в голову.
Сначала она прикидывала, где бы купить Аркаше новые сапоги – на рынке, у кустарей, или в лавке, где торгуют обувью, сшитой на фабрике Бебешиных. Хотелось бы, чтобы цена была невысокой, а качество – хорошим. Конечно, с финансами сейчас туговато, но – что поделаешь! – на эту покупку денежки выделить придется. Адя на днях даже в училище не пошел, ссылаясь на то, что сапоги ему жмут. Хотя – кто его знает? – может, причина и не только в этом. Вообще, в последнее время сын совсем что-то к учебе охладел, не тянет его больше в реальное…
Потом мысли Натальи Аркадьевны переключились на работу. Ей вспомнились слова Петровича, сказанные им незадолго до выписки из госпиталя: «Ноги – он так и сказал: «ноги»! – жутко ломит, к ненастью, видать». Женщина пожалела бедолагу, подумав о том, что в такую, как сегодня, погоду, тот наверняка страдает от фантомных болей.
«Интересно, как сложились у Петровича отношения с женой? Приняла она его безногим или нет? – прислушиваясь к тоскливому завыванию ветра за окном, гадала Наталья. – Он все боялся, что бросит его Авдотья, не станет жить с калекой. Говорил, что красивая она у него больно, мужики на нее «завсегда заглядывались…»
Наталья грустно улыбнулась, вспомнив, как подбадривала Петровича, когда тот, едва удерживаясь на костылях, зашел попрощаться к ней, перед тем как покинуть госпиталь. Сказала ему, что Авдотья радоваться должна, что муж не погиб на фронте – уж лучше с инвалидом жить, чем вдовой остаться. И других раненых убеждала, что их жены ждут не дождутся, когда они домой возвратятся, и каждая готова принять своего суженого хоть безногим, хоть безруким – только бы живым вернулся!
Каждый раз Наталья говорила солдатам, что ее муж тоже на фронте и что они с детьми ждут его дома. И ведь искренне говорила, не лукавила. Но почему же сейчас, когда в памяти всплыли все эти разговоры, какой-то неприятный холодок шевельнулся вдруг у нее в груди и так тревожно забилось сердце?
У Натальи появилось странное чувство – будто некто пытается уличить ее в старательно замаскированной, скрываемой от других, а может быть, и от самой себя фальши, которая притаилась в самом укромном уголке ее души…
Угомонившийся было ветер вдруг налетел на створки окна с такой силой, что стекла задребезжали. Наталье стало не по себе – то ли от этого противного дребезжания, то ли от охватившего ее волнения. Мысленно она пыталась возразить своему незримому оппоненту, доказать ему, что она ни в коем случае не хитрит и уж тем более никого не обманывает, но это ей не удавалось. Крутившиеся в голове мысли постоянно путались и, будто наскакивая на какую-то невидимую преграду, не могли обрести ясный, укладывающийся в ее сознании смысл.
Внезапно по телу женщины прокатилась ледяная волна холода. Наталья почувствовала, как немеют пальцы ее рук и ног, и сама она словно каменеет. Роившимся в голове мыслям, казалось, передалось это ее состояние оцепенения – их беспорядочное метание вмиг прекратилось, и они притаились в дальних, укромных уголках мозга. И лишь одна мысль за этот короткий промежуток времени успела обрести конкретную форму, выразившуюся в простом, понятном вопросе, который Наталья решилась, наконец, задать сама себе: «Что будет, когда вернется Петр?»
Ответа на этот вопрос она не знала. На его поиски уже не было сил. Поэтому измученной женщине оставалось только одно: забыться тяжелым сном под вой скулившего словно провинившаяся собака ветра.
6.
– Погода какая-то промозглая, – поежившись от забравшегося под куртку холодного, сырого воздуха, сказал Аркаша. – И грязи везде по колено. В прошлом году в это время уже трава зеленела, листочки распускались, а сейчас… Мы вчера с ребятами в березовую рощу – ну, что у Всехсвятского кладбища, – ходили, так там одна грязь. А под деревьями даже снег лежит!
– Так что ты хочешь? Сегодня двадцать третье апреля, а по старому стилю – только десятое, – раздался в темноте голос Аркашиного товарища Николая Березина, вместе с которым они патрулировали улицы ночного Арзамаса. – Календарь поменяли, а погоду-то не передвинешь!
– Да знаю я, – согласился Аркаша и засмеялся:
– Помнишь, как чудно было: спать легли тридцать первого января, а проснулись – четырнадцатого февраля! Две недели как будто проспали!
– Да уж… – усмехнулся Березин. – Вообще, с этим новым стилем люди еще долго будут путаться. Тем более, попы его не признают, а народ у нас темный, церковникам верит.
– Ну и что, что попы не признают? Их от государства отделили, вот и пусть в своей церкви что хотят, то и признают. А Совнарком по-другому решил, потому что во всех странах люди давно уже от юлианского календаря отказались, – высказал свою точку зрения Аркадий.
Неожиданно Николай замер на месте. Схватив напарника за руку, он заставил его остановиться и, понизив голос, спросил:
– Ты ничего не слышал?
– Нет, – также тихо ответил Аркадий.
– Показалось, стреляли где-то. Вроде, на площади, – негромко сказал Березин и со словами: «А ну, пошли, посмотрим!» – потащил его в сторону центра.
От Аркашиной веселости не осталось и следа. Крепко сжав рукой ремень висевшей на плече винтовки, он быстрым шагом последовал за своим старшим товарищем к Соборной площади. Сердце мальчика билось так сильно, что, казалось, если бы не раздававшиеся в ночной тишине его и Березина шаги, заглушавшие этот стук, его слышала бы вся округа.
«Вчера в центре была перестрелка, пятерых наших ранили», – пронеслась в голове Аркадия мысль, от которой его сердце забилось еще сильнее.
Сам он во вчерашних событиях не участвовал, ему товарищи рассказали. А вот сегодня – все может быть! Если Колька действительно слышал выстрелы, то им, возможно, тоже придется применить оружие. И уж тогда-то он всем докажет, что не струсит перед врагами революции!
Почти бегом они пересекли Поповский переулок и оказались на Соборной площади возле белокаменной стены «теплого» храма.
Вообще-то, храм этот правильно, по-церковному, назывался церковью иконы Божьей Матери «Живоносный Источник». Но несколько лет назад, незадолго до того, как Голиковы поселились в Арзамасе, какой-то местный купец – кажется, его фамилия Сурин – на свои собственные средства провел в храм водяное отопление, и горожане начали называть его то «теплым», то «зимним». Аркаше, еще когда он был маленьким, об этом рассказала тетя Даша. Однажды она взяла его с собой на службу, и мальчик своими ушами слышал, как прихожане благодарили купца за его деяние. Потом-то родители строго-настрого запретили Дарье водить ребенка в церковь…
– Прижмись к стене, не высовывайся! – скомандовал Березин.
Аркадий послушался. Они встали рядом, плечо к плечу, притаившись у стены «теплой» церкви. Напротив высилась громада Воскресенского собора, который ночью выглядел еще более величественно, чем днем.
Минуту-другую они стояли в полной тишине, нарушаемой, разве что, их собственным дыханием. За это время Аркаша успел подумать о том, что на фоне белой стены их, одетых во все черное, даже в темноте видно чуть ли не с любой точки площади. Если бы тут, кроме них, находился кто-нибудь еще, кто захотел бы с ними расправиться, он уже давно бы это сделал.
Видимо, та же мысль пришла в голову и Николаю. Отделившись от стены, он огляделся, внимательно всматриваясь в каждое здание, в каждый закоулок, и сказал:
– Нет никого. Показалось, наверное. Или удрали, сволочи.
Потом, задрав голову кверху, Березин остановил свой взор на куполах Воскресенского собора, контуры которых выделялись на фоне темного ночного неба.
– Красота-то какая! Надо же такое соорудить, – похвалил создателей собора Аркашин товарищ. – У нас, в Нижнем, где я в детстве жил, тоже много красивых храмов, но этот… Ночью он особенно красив. Давай постоим тут еще немного.
Он снова принялся рассматривать купола, фронтоны и поддерживающие их колонны Воскресенского храма.
Аркаше вспомнилось, как в училище батюшка на законе божьем рассказывал реалистам об этом соборе, который построили в честь победы русского народа в войне с Наполеоном. Проект храма выполнил какой-то местный архитектор, уроженец Арзамаса, который, видимо, всю душу вложил в свое детище. Собор, построенный на высоком холме, стал главным украшением города. Каждый, кто сюда приезжал, любовался его величавой красотой.
Вот и Березин все никак не мог оторвать от него глаз. Аркадий даже удивился, что его товарищ оказался таким сентиментальным – всего несколько минут назад они неслись по городским улицам за предполагаемыми бандитами, готовы были вступить с ними в бой, а теперь – нате, пожалуйста! – он купола рассматривает.