Гайда!

Аркадий видел, как тетя потихоньку подошла к двери в гостиную и закрыла ее, чтобы не разбудить его. Он смотрел на пробивающуюся через щель узкую полоску света и прислушивался к долетавшим из кухни звукам: звяканью носика умывальника, шуму льющейся воды, потрескиванию горящей в печи лучины…

Когда до гостиной долетели другие звуки – гулкий, беспорядочный топот нескольких пар ног, громкие голоса – в доме было уже совсем светло. Аркадий сообразил, что под утро он все-таки уснул и даже не слышал, как сестры собирались в школу. Разбудил его доносившийся из прихожей шум.

– Да спит он еще, ребятки, – раздался голос Дарьи. – Приходите позже. Что ж вы в такую рань?

– Так уже десятый час! – послышалось из-за двери. – Разве это рань? Девчонки, небось, давно уже учатся. Мы думали, он тоже проснулся.

– Да не сплю я, не сплю! – поднимаясь с дивана, закричал Аркадий. – Теть Даш, пусть заходят.

Не прошло и минуты, как человек десять-двенадцать, сняв в прихожей верхнюю одежду и смахнув с обуви остатки налипшего снега, ввалились в гостиную, где на диване уже сидел облачившийся в гимнастерку Аркадий.

– Ого, сколько вас! – удивился и обрадовался он. – Как вы узнали, что я дома? Ведь только вчера приехал!

– Так мы вчера и узнали, – улыбаясь во весь рот, сказал оказавшийся впереди всех Шурка Плеско, – но подумали, что тебе надо с родными побыть. А сегодня вот решили заявиться. Ну, здорово, друг!

Чтобы рассадить гостей, собрали все имеющиеся в доме стулья и табуретки. К Аркадию нагрянули не только его бывшие одноклассники, но и ребята повзрослее, с которыми раньше, до ухода на фронт, он общался не слишком тесно. Ванька Персонов, Колька Кондратьев, Пашка Горин-Коляда смотрели на него с уважением, а кое-кто – как ему показалось – даже с некоторой завистью. Еще бы! Такой молодой, а на нем уже военная форма, да не рядового красноармейца, а с нашивками красного командира!

Парни засыпали Аркадия вопросами.

– Ну, давай рассказывай, герой, – обратился к нему Горин-Коляда. – Ты ведь, говорят, в Белоруссии воевал?

– Про наши Пружаны что-нибудь знаешь? – поинтересовался Толик Ольшевский. – Они ведь все еще под поляками? Скоро их освободят?

– Аркаш, ты нам в газету что-нибудь напишешь? Про то, как врагов бил? – спросил Плеско.

– Давай рассказывай, рассказывай! – торопили остальные. – Как там на войне?

В установившейся тишине Аркадий смотрел на товарищей, которые с нетерпением ждали от него ответов, и молчал. Не потому, что ему нечего было сказать. Просто он не знал, какие подобрать слова, чтобы описать все то, что ему довелось увидеть и пережить за последний год. В конце концов, это ведь не киноленту пересказать!

– На войне-то? – переспросил он ребят и, так и не собравшись с мыслями, пожал плечами:

– А что на войне… На войне пряниками не кормят.

Аркадий обвел гостей взглядом и, почему-то остановив свой взор на Шурке Плеско, сказал:

– Да и вообще – что о ней говорить? О ней каждый день в газетах пишут. Лучше о себе расскажите. Как вы тут живите, чем занимаетесь? Что у вас интересного происходит? Я ведь не знаю ничего! Письма-то до фронта редко доходят.

– Ой, да у нас много чего происходит! Сейчас мы тебе все расскажем! – тут же отреагировал на его просьбу Плеско.

Проницательный белорус лучше остальных знал Аркадия и, видно, сообразив, что тот пока не настроен делиться впечатлениями о войне, обратился к товарищам:

– Давайте расскажем ему про наши комсомольские организации, про молодежную газету!

Уговаривать никого не пришлось. Тем более, что парням и самим не терпелось поведать Аркадию о том, как жил Арзамас, пока его не было в городе.

– Ты там, на фронте, про коммунистический союз молодежи что-нибудь слышал? – первым делом поинтересовался Иван Персонов.

– Спрашиваешь! – воодушевился Аркадий. – И про комсомол, и про комсомольскую мобилизацию знаю! Мой товарищ – москвич один, Виктор – был членом РКСМ. Он сам в создании этого союза участвовал, пока в армию не пошел.

Упомянув о Сомове, Аркадий почувствовал, как что-то ёкнуло у него в груди, горло перехватил спазм, который заставил его замолчать, но этого никто не заметил.

– Ну вот! – продолжил Персонов. – У нас тоже такой союз действует! Еще в прошлом году, в конце мая, мы воззвание написали к рабочей и крестьянской молодежи и призвали эту самую молодежь записываться в РКСМ. Сначала, правда, мало народу откликнулось – всего десять человек. Но постепенно наши ряды пополнялись. С начала этого года в уезде уже четырнадцать организаций функционирует! Здорово, правда?

– Здорово, – согласился Аркадий. – И какие вы задачи решаете, чем занимаетесь?

– Главная задача союза – это воспитание молодежи на примерах жизни наших старших товарищей – коммунистов, которые не жалеют сил в борьбе с врагами революции, – с некоторым пафосом, словно цитируя передовицу газеты, отрапортовал Горин-Коляда. – Каждый член комсомола должен не только сам правильно ориентироваться в текущем моменте, но и помогать в этом другим.

– Ну, да! – поддержал Павла Персонов. – В этом деле личный пример важен. Ты ведь Сережку Салтанова знаешь?

– Немного, – кивнул Аркадий. – Он, кажется, помладше меня. Когда я на фронт уходил, ему еще пятнадцати не было.

– Все верно, – продолжил Иван. – Так вот. Отец его набожный до мозга костей, из церкви не вылезает. И детей своих с малых лет туда таскает. А Серега отцовской воли воспротивился, от бога отказался и одним из первых в союз записался. Бате его, конечно, такой поворот не понравился. Он потребовал, чтобы сын исправился – выбыл из комсомола и снова начал богу молиться, а если не послушается, грозился выгнать из дома.

Персонов замолчал и многозначительно посмотрел на Аркадия.

– А он что? Серега-то? – после короткой паузы спросил Аркадий.

– А сам-то как думаешь? – прищурился Персонов и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, торжественно произнес:

– Комсомолец Сергей Салтанов остался верен коммунистическим идеалам и поклялся, что скорее порвет со своей семьей, чем откажется от них. Из дома он сам ушел!

– Его примеру многие последовали! – напомнил кто-то из ребят.

– Как это? Тоже, что ли, из дома ушли? – удивился Аркадий.

– Ну, из дома больше никто не уходил, а вот в комсомол сразу несколько человек записалось – из тех, кому родители запрещали, – ответил Персонов.

– У нас в уезде теперь больше трехсот комсомольцев, и все активно работают на благо народа, – с гордостью сказал Николай Кондратьев.

Он посмотрел на товарищей и обратился к ним:

– Давайте подключайтесь к разговору! Рассказывайте, какую работу мы проводим.

Парни не заставили себя ждать:

– Осенью и в начале зимы мы несколько субботников провели по заготовке и вывозке дров.

– Да! А еще вагоны на станциях разгружали.

– В Хирине комсомольцы дрова пилили для бедняков и землю пахали тем, у кого мужики в Красной армии служат. К этому и несоюзную молодежь привлекали. В таких субботниках больше ста человек участвовало.

– А члены Пановского союза, в котором девчонок много, на воскресниках шили рубахи для красноармейцев!

– Наши комсомольцы участвовали в ремонте Народного дома, чинили мосты и дороги.

– Нижегородский КСМ начал проводить обследования условий труда подростков, которые работают на кустарных предприятиях, – подал голос Шурка Плеско. – Мы эту инициативу поддержали, ведь у нас в уезде полно таких предприятий. Материалы обследования публикуем в нашей газете.

– Кстати! Что вы там про газету говорили? Я так понял, что речь идет не о «Молоте»? – заинтересовался Аркадий.

– Нет, конечно! У арзамасской комсомолии теперь есть свой орган – газета «Авангард», – с гордостью сказал Кондратьев и, посмотрев на Плеско, снова повернулся к Аркадию и спросил:

– А редактором там знаешь кто?

– Догадываюсь, – улыбнулся Аркадий. – Шурка всегда мечтал о журналистике.

– Аркаш, а у тебя-то какие планы? Когда подлечишься, чем будешь заниматься? – неожиданно сменил тему Николай.

Аркадий опять ответил не сразу. Не потому, что не знал, что сказать. Со своим будущим он давно уже определился: решил посвятить жизнь армии, значит, так тому и быть. Армейское начальство оценило его рвение к службе – Главное управление военно-учебных заведений выдало выпускнику Киевских командных курсов краскому Голикову, проявившему в боях смелость и решительность, направление в высшую военную школу.

Еще в госпитале Аркадий обдумывал варианты дальнейших действий, но ни на одном из них тогда так и не остановился. После выздоровления и отпуска можно было сразу направляться на учебу. Войну закончат и без него, тем более, что враг практически сломлен.

Двадцатый год для Красной армии начался победоносно. В первых числах января на Южном фронте красные взяли Царицын, потом – Ростов. На Восточном фронте они заняли Красноярск и не позволили отступающим каппелевцам обосноваться в Иркутске. Колчак сложил с себя полномочия Верховного правителя России, что усилило и без того уже упадническое настроение в рядах белых. Их окончательный разгром на Востоке был не за горами.

Однако на Западном фронте обстановка складывалась непростая. Военные успехи Польши вынуждали советское правительство заключать мир с интервентами на любых условиях: полякам в обмен на прекращение военных действий предлагалась чуть ли не вся Белоруссия. Так что освобождение Пружан – родины Аркашиных товарищей-белорусов – оставалось пока под большим вопросом. Да и деникинцы на Дону и на Кавказе еще здорово сопротивлялись Советской власти. Для борьбы с ними Реввоенсоветом республики в середине января был создан Кавказский фронт.

Последние события наводили Аркадия на мысли о том, что из отпуска ему, пожалуй, следует все-таки вернуться в армию. В конце концов, учиться на старшего командира можно и после окончания войны.

– Чем, говоришь, буду заниматься? – переспросил он Кондратьева и, посмотрев товарищу прямо в глаза, уверенно произнес:

– Я, Колька, опять на фронт пойду!

Вечером Аркадий решил написать Петру Исидоровичу в Иркутск. Сев за стол, он придвинул поближе вырванный из незаконченной школьной тетради чистый листок и по старой привычке вывел на бумаге: «Дорогой папочка!»

Его губы вдруг растянулись в улыбке, ручка с пером замерла над чернильницей.

«Папочка… – усмехнулся про себя Аркадий. – Мы оба фронтовики, краскомы, а я к нему как маленький – папочка».

Он потянулся было за тетрадью, чтобы вырвать из нее еще один лист, но передумал – в конце концов, отец навсегда останется для него любимым папочкой! – и, отбросив сомнения, продолжил письмо: «Ты, конечно, хочешь знать о моем пребывании в армии со времени поступления на службу…»

Аркадий снова задумался. Рассказать отцу нужно было о многом, но сделать это хотелось по-армейски четко и лаконично – как если бы один военный человек докладывал о службе другому военному человеку. Он окунул перо в чернильницу и посередине новой строки вывел что-то вроде заголовка – «Послужной список», затем по месяцам описал свой армейский путь за весь прошедший год и указал названия фронтов, на которых ему довелось сражаться с врагом: Петлюровский, Григорьевский, Деникинский, Польский…

Пробежав по строчкам глазами, Аркадий остался доволен.

«Если папочка захочет прочитать мое письмо кому-нибудь из своих товарищей, то смело может это сделать, – подумал он. – Они наверняка слышали клич нынешней молодежи: «На смену старшим, в борьбе уставшим, спешите, юные борцы!» Но я пошел на фронт раньше, чем РКСМ мобилизовал свои силы под ружье, прошел с Красной армией трудный путь и отдыхать пока не собираюсь. Так что папочка может гордиться своим сыном…»

Несколько дней в городе мело и вьюжило. Выходить на улицу в такую погоду не хотелось. Как-то Аркадий собрался пройтись хотя бы по Новоплотинной, но ветер чуть не сбил его с ног, и ему пришлось вернуться домой.

В воскресенье погода наладилась. С самого утра на чистом голубом небе сияло яркое солнце. Из окон было видно, что ни одна веточка на деревьях не колышется – ветер стих. Утром, правда, крепко морозило, но к полудню воздух прогрелся, и Аркадий, выйдя из дома, даже пожалел, что напялил под шинель – Дарья настояла! – теплую фуфайку, в которой ему было тесно и неудобно.

«А ведь скоро весна! – зажмурившись и подставив лицо солнечным лучам, подумал он. – На Украине, да и в Белоруссии тоже, небось, уже снег начал таять, скоро ручьи побегут. Как там все сложится на фронте, непонятно – никакой ясности пока нет…»

На днях Аркадий прочитал в «Известиях» обращение Совнаркома к правительству и польскому народу, в котором говорилось, что Советская Россия безоговорочно признает независимость и суверенитет Польши и что Красная армия не нарушит линии фронта, проходящей по Белоруссии и Украине. Казалось бы – чего еще надо? Так нет! Поляков такой расклад не устраивает.

– О чем задумался, герой? – раздался за спиной чей-то веселый голос.

Аркадий открыл глаза и обернулся. В двух шагах от него стоял улыбающийся Кондратьев.

– О чем-о чем… О текущих событиях, о чем же еще, – серьезно ответил Аркадий и поделился своей озабоченностью ситуацией на Западном фронте:

– Знаешь, Колька, судя по всему, эти чертовы поляки к новому наступлению готовятся. И чего им не хватает? Уж на всякие уступки гадам пошли! Видно, до Москвы хотят дойти и власть нашу народную свергнуть. С Антантой заодно, сволочи. Ну, ничего – если на нас свои войска двинут, потом ох как пожалеют! Красная армия такую силу набрала, что никакой враг ей не страшен!

– Это точно, – согласился Кондратьев, лицо которого сделалось серьезным. – Если понадобится, комсомол еще одну мобилизацию объявит. Я бы и сам хоть завтра на фронт отправился, как ты, как Петька Цыбышев, да не отпускают пока.

– Как это «не отпускают»? – удивился Аркадий. – Кто? Почему? У тебя же возраст как раз призывной, ты ведь старше меня почти на четыре года. Ведь так?

– Все верно, – подтвердил Николай. – Только меня товарищи председателем уездного комитета комсомола избрали, и уком партии из-за этого в армию не отпускает: мол, должен комсомольской организацией руководить.

Он насупился и как-то виновато, исподлобья, словно провинившийся школьник, посмотрел на Аркадия. С виду Колька и впрямь походил на школьника – худой, маленький, юркий. Плечи у него были узкими, как у подростка. Такому и шинель не подберешь…

– Но я все равно своего добьюсь! Вот увидишь! – подняв голову, твердо сказал Кондратьев. – Может, встретимся еще где-нибудь на фронте!

Он посмотрел на Аркадия умными, совсем не мальчишескими глазами.

– Может, – согласился Аркадий и спросил:

– А ты куда шел-то?

– Да так, прогуливался просто. Думал, может, к вам заскочу. С тобой хотелось поболтать. А еще хотел у Тали спросить, не надумала ли она в комсомол вступить. Ее подружки – Зинка и Клавка Субботины, Нюрка и Машка Масины, Идка Сегаль – первыми из девчонок в союз записались. А она-то что об этом думает, не знаешь?

– Да мы как-то эту тему не обсуждали, – пожал плечами Аркадий. – Спрошу как-нибудь…

Он заметил, что, заговорив о Тале, Колька покраснел – как Толик Ольшевский при виде Аркашиной сестры – и украдкой пробежался взглядом по окнам их дома, словно надеялся увидеть кого-то за занавесками.

«Да уж, – подумал Аркадий, – вряд ли тут дело в комсомоле. Дело тут кое в чем другом. Кажется, у Талки появился еще один воздыхатель…»

– А ты-то куда направляешься? – прервав его размышления, спросил Кондратьев.

– Да вот хочу по городу прошвырнуться, посмотреть, что в Арзамасе новенького.

– Так пошли вместе! – предложил Николай. – С какой улицы начнем?

– А давай с Прогонной! Я по ней столько лет в училище ходил! Пойдем к реальному.

– Так сегодня же воскресенье, там нет никого.

– Ну, и ладно.

Прогонная оказалась почти безлюдной. Лишь редкие прохожие пробирались по занесенной снегом дороге да несколько человек чистили подходы к своим домам, разгребая образовавшиеся после метели сугробы.

Идти пришлось след в след – протоптанная по середине улицы тропка была слишком узкой. Двигавшийся впереди Аркадий вдруг замер на месте. Его внимание привлекла приколоченная к стене одного из домов табличка с надписью: «Советская».

– Это что же – так теперь Прогонная называется? – повернувшись к товарищу, спросил он у Кондратьева.

– Ну да, – улыбнулся Николай. – Сейчас почти все улицы по-новому называются, по-революционному. Это ведь еще при тебе началось. Или ты забыл?

Аркадий вспомнил, что накануне первой годовщины Октябрьской революции, незадолго до того, как он ушел в армию, в городе бойко обсуждалось постановление Арзамасского Совета о переименовании большинства городских улиц и площадей. Кому-то такие перемены пришлись по душе, но многие арзамасцы были категорически против.

Сам он в то время не знал, как к этому нововведению относиться. Впрочем, когда главная городская площадь – Соборная – стала именоваться Красной, Аркадий воспринял это как само собой разумеющееся. А что такого? Если названия почти всех городских площадей происходят от стоящих на них храмов, а советским законом церковь отделена от государства, то, как говорится, сам бог велел все, что связано с религией, из новой жизни искоренять.

– Если названия улиц напоминают трудящимся об империалистическом прошлом или о каком-нибудь купце или фабриканте – угнетателях трудового народа, то их нужно обязательно сменить, – продолжал Кондратьев. – Это ведь не только у нас, это по всей стране происходит.

– А Прогонная-то кому помешала? – снова бросив взгляд на табличку, спросил Аркадий. – Ее название ни к какому купцу или фабриканту отношения не имеет. Гусей, которые по этой улице шлепали, уж никак угнетателями не назовешь.

– Каких гусей? – не понял Николай.

– Каких-каких! Арзамасских! – засмеялся Аркадий. – Никогда о них не слышал, что ли?

– Нет, – признался Кондратьев. – Что за гуси такие?

– Ладно, Колька, не переживай. Я бы и сам ничего не знал, если бы не Иван Павлович Бабайкин – ну, учитель, у которого мы дом снимаем. Он нам про этих птиц и рассказал. Могу и тебя просветить. Хочешь эту историю послушать?

– А то! Рассказывай давай.

– Ну, слушай… – начал Аркадий. – Оказывается, в старину Арзамас славился особой породой гусей, которых здесь выращивали специально для московской знати: всяких там бояр, дворян, помещиков.

– Эксплуататоров, в общем, – подсказал Николай.

– Ну, да. Можно и так сказать, – продолжил Аркадий. – Гуси эти отличались белоснежным оперением, длинной шеей, массивным клювом и – представь себе! – голубыми глазами. Кроме красивой внешности, эти птицы обладали и другими достоинствами: они были мясистыми, выносливыми и неприхотливыми в пище. А еще, Колька, арзамасские гусаки оказались невероятно драчливыми. Это особенно ценили любители бойцовских забав, которые устраивали гусиные бои.

– Вот сволочи! – возмутился Кондратьев.

– Кто? – решил уточнить Аркадий. – Гуси, что ли?

– Нет, конечно! Те, кто их драться заставлял!

– Ну, они же и сами были не прочь повоевать друг с другом, гусаки эти. Ладно, не перебивай, слушай дальше. Все лето гуси паслись на заливных лугах, питаясь только подножным кормом. Осенью их откармливали созревшим к тому времени зерном и картофелем – готовили к продаже. За сезон арзамасцы выращивали до двадцати тысяч гусей, большинство из которых отправляли в столицу.

– Как же их туда доставляли? Это ведь больше четырехсот верст! – удивился Николай. – Железных дорог тогда и в помине не было. На перекладных, что ли, везли?

– Вот, Колька! В том-то и суть вопроса! – подняв вверх указательный палец, важно сказал Аркадий. – Гусей гнали в Москву… своим ходом.

– Как это?

– А вот так! Чтобы повысить выживаемость птицы в таком трудном путешествии, ее сначала прогоняли по жидкому вару, а потом – по речному песку. После этой процедуры на гусиных лапках образовывалось что-то вроде башмачков, в которых птички и шагали туда, где всякие эксплуататоры запекали их с яблоками или выводили на поле боя. Всё.

Аркадий замолчал, посмотрел на переваривающего информацию Николая и после небольшой паузы спросил:

– Теперь, Колька, тебе понятно, почему улица, по которой в старину устраивалось это шествие, получила название Прогонной?

– Понятно, – кивнул Кондратьев. – История, которую ты рассказал, конечно, интересная. Но что значат какие-то гуси по сравнению с тем, что у нас сейчас происходит! Страна живет революцией! По-моему, «Советская» звучит куда лучше, чем какая-то там «Прогонная». Сам-то ты как думаешь?

Аркадий ничего не ответил товарищу и лишь неопределенно пожал плечами.

Миновав бывшее реальное училище, которое новые власти преобразовали в Советскую школу № 3 второй ступени, они свернули направо, чтобы выйти на Сальниковскую – улицу Аркашиного детства.

– Колька, подожди. Давай постоим здесь немного, – придержав Кондратьева за рукав пальто, попросил Аркадий.

– Ты устал, что ли? – тут же остановился Николай. – Может, домой тебя проводить?

– Да не устал я нисколечко, и домой рано еще, – отмахнулся Аркадий. – Просто хочу немного постоять перед этим домом.

Кивком головы он показал на здание бывшего Духовного училища, где в августе восемнадцатого года разместился штаб Восточного фронта, и сказал:

– Вот тут, Колька, на этом самом месте, я когда-то твердо решил, что всю свою жизнь отдам военному делу и нашей Красной армии. Я поставил перед собой цель и шел к ней, не жалея сил. Много, конечно, пришлось пережить, но я с выбранного пути не свернул и никогда не сверну.

– Молодец! – похвалил Аркадия Кондратьев. – Мы все тобой гордимся! В пятнадцать лет оказаться на фронте – не каждый такое осилит.

– А знаешь, Колька, я до некоторой степени даже полюбил войну. Она научила меня ценить жизнь! А еще – она учит нас не быть слишком требовательными к окружающей обстановке. И это правильно!

– Правильно, – согласился Николай и спросил:

– Ну что – идем дальше?

– Идем.

Резкий порыв ветра чуть не сорвал с Аркадия папаху, которую он еле успел придержать рукой. Кондратьев втянул голову в плечи и поднял воротник короткого, изрядно поношенного пальто.

– Ну вот, не успели порадоваться хорошей погоде, как опять ветрище поднялся, – с досадой сказал он.

– Слушай, Колька, а не пойти ли тебе домой? – предложил товарищу Аркадий. – Погода, и впрямь, портится, а ты одет как-то плохенько. Заболеешь еще. Кто тогда комсомолом будет руководить?

– Мне бы и вправду домой надо. Но не потому, что холодно. Просто Шурка Плеско просил к завтрашнему утру заметку в «Авангард» написать о роли интеллигенции в культурно-просветительной работе, а я еще даже не начинал. Так что, Аркаш, давай я тебя провожу и домой побегу.

– Ты что, Колян! За инвалида меня держишь, что ли? – рассердился Аркадий. – Я, между прочим, в Москву собираюсь ехать – за новым назначением, потому что выздоровел уже. Видишь – без палки хожу. А ты – «провожу»! Я тебе барышня какая-нибудь, что ль?

– Ну, прости меня, дурака! – протягивая Аркадию руку, сказал Николай. – Так я пойду?

– Иди уж!

Попрощавшись, Кондратьев направился в сторону своей Ильинской, которая, впрочем, теперь гордо именовалась улицей товарища Троцкого. Аркадий проводил взглядом его маленькую, съежившуюся от холода фигурку и подумал: «Вот Колька… Вроде, и не высок, и в плечах не широк, а сила в нем чувствуется настоящая, крепкая. Если ему какое дело доверить, он лоб расшибет, а все, что нужно, сделает. Честный, ответственный и мыслит правильно, по-пролетарски.

Талке, конечно, пока рано о женихах думать, но Колька точно бы ей подошел. Надежный он человек. А то, что ростом не вышел, так это ерунда. Зато он цепкий, жилистый. И потом – может, подрастет еще. Парни, говорят, долго растут. А что худой – тоже поправимо. Да и толстых-то сейчас по пальцам пересчитаешь. Откуда толстым взяться, когда время такое голодное? Вот кончится война – мясо у всех и нарастет…»

Аркадий вдруг замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Его внимание привлекли две идущие по противоположной стороне улицы девушки, в одной из которых он узнал Лену Дорошевскую.

Сердце его бешено заколотилось. Будь Лена одна, он тут же окликнул бы ее, но присутствие второй девушки – стройной шатенки с выбивающимися из-под мехового берета кудряшками – сдерживало его. Может, при подруге Лена и разговаривать с ним не станет – отделается кивком головы или коротким «Здрасте!» и пойдет себе дальше. Что тогда?

– Ой, Лёлька, смотри кто там стоит! – показав на Аркадия, воскликнула вдруг шатенка, назвав Лену детским домашним именем. – Это же Голиков Аркаша, который с твоим братом, Костей, учился!

Обе девушки остановились и посмотрели на Аркадия. Он помахал им рукой, быстро перешел на другую сторону улицы и поздоровался:

– Привет, девчонки! Лёлька, а я смотрю – ты или не ты. Больше года ведь не виделись!

– Да она это, она! – засмеялась кудрявая девушка. – А меня вы, небось, и не помните?

– А мы знакомы? – спросил Аркадий.

– Знакомы, знакомы, – ответила за подругу Лена. – Это Вера, моя одноклассница. Мы из гимназии к вам в реальное приходили на спектакль, в котором ты тоже кого-то играл. Тогда вы и познакомились.

– Ну да, – вспомнил Аркадий. – Мы ставили комедию Гоголя «Игроки». Я там играл молодого человека, который мечтал стать гусаром.

Вера окинула Аркадия оценивающим взглядом и кокетливо произнесла:

– А вам пошел бы гусарский мундир!

– Гусарские мундиры вышли из моды, – отшутился Аркадий. – Сейчас в кавалерии совсем другая форма, как и во всей Красной армии.

– А эта форма вам тоже идет! Шинелька хорошо смотрится, сапожки блестят, и шапочка ладненько так сидит, – не унималась Вера.

Аркадий даже слегка смутился от такой похвалы. Вообще-то, не будь под «шинелькой» фуфайки, которую Дарья заставила его «поддеть», она бы болталась на нем как на колу – веса-то у него было пока маловато. Но ведь девчонки о фуфайке не знают! «Сапожки» – да! – блестят. Для этого утром он накапал на голенища растопленного парафина и хорошенько прошелся по ним суконкой. Ну, а что касается «шапочки», то чуть сдвинутая на бок папаха из мелкого серого каракуля действительно лихо сидела у него на голове. Жаль только, что все это заметила Вера, а не ее подруга…

– Аркаш, Костик сказал, что ты был ранен. Сейчас-то как? Вылечился или еще не совсем? – спросила Лена.

«Значит, знала и о моем ранении, и о том, что я дома, а проведать раненого не пришла…» – промелькнула в голове Аркадия мысль, но и тени обиды не отразилось на его лице.

– Раны зарубцевались, скоро снова в строй, – спокойно ответил он девушке. – В общем, все у меня хорошо. А вы-то как живете? Как мама, папа? Костик чем занимается?

– Живем, как все сейчас живут, – тихо сказала Лена. – Мы с Костей учимся. Мама домашним хозяйством занимается и… за папой ухаживает.

– А что с ним такое? – спросил Аркадий. – Он заболел?

Лена молчала. Глаза ее вдруг наполнились слезами.

– Дмитрий Наркисович очень болен, – ответила на вопросы подруга девушки. – Как из тюрьмы пришел, так и слег.

– Из тюрьмы? – переспросил Аркадий. – Из какой тюрьмы?

– Из Всехсвятской, из какой же еще! – воскликнула Вера. – Куда теперь людей сажают! Старая-то тюрьма – та, что у Тихвинского кладбища, давно уже переполнена. Вот и приспособили Всехсвятскую церковь под каталажку. Загонят туда людей и голодом морят, да еще избивают ни за что! Вот у нас один знакомый…

– Ладно, Вера, не надо об этом, – попыталась остановить подругу Лена, но та внезапно разошлась:

– Почему «не надо», Лёлька? Пусть знает, что тут творится! У моего отца есть товарищ один – санитарный врач. Как-то здравотдел включил его в комиссию, которая обследовала местные тюрьмы. Так вот. Врач этот в ужас пришел от того, что там увидел. Кругом грязища, вонь. Большинство арестованных спит вповалку прямо на полу, в нечистотах, все завшивленные, больные, голодные. Полно туберкулезных! Тех, кто умирает, тут же и хоронят – кого на Тихвинском, кого – на Всехсвятском кладбищах. И что вы думаете? Изменилось что-нибудь после этой проверки?

Вера выжидающе посмотрела на Аркадия, но тот молчал.

– Акт какой-то составили, и на этом все! – сердито сказала девушка. – Папин товарищ говорит, что ничего там в ближайшее время не изменится, потому что властям нашим сейчас не до заключенных.

– А когда Дмитрия Наркисовича арестовали? – после того, как Вера выговорилась, спросил Аркадий, которому показалось, что ответ на этот вопрос он уже знает – в памяти вдруг всплыл приснившийся ему в Киеве сон.

– Весной прошлого года, – подтвердила его догадку Лена. – Папу обвинили в контрреволюционной деятельности. Срок был небольшой – всего месяц, но этого хватило, чтобы подорвать здоровье. С тех пор он и болеет…

Некоторое время все трое молчали. В голове Аркадия крутились мысли о том, что его мать, кроме больницы, работает в уездном здравотделе. Он не знал, известно ли ей, как содержатся заключенные в арзамасских тюрьмах, но то, что Наталья Аркадьевна с утра до ночи занята на службе и что она валится с ног от усталости, заметить успел. В конце концов, у уездной власти, помимо тюрем, забитых уголовниками и врагами Советов, работы хватает…

– Так, значит, вы опять на фронт собираетесь? – переменила тему разговора Вера.

– Конечно! – почему-то с облегчением выдохнул Аркадий. – Враг пока не сдается, но мы будем биться с ним до последнего выстрела, до нашей полной победы!

7.

Территория за большим, красивым зданием главного воронежского вокзала была расчерчена линиями стальных рельсов. На резервных путях стояли в ожидании отправки на фронт вагоны, заполненные военнослужащими – красноармейцами 23-го запасного полка, в командование которым Аркадий вступил всего три дня назад.

Получив назначение на эту должность, он поначалу даже немного растерялся. Во-первых, потому что ему еще не приходилось командовать подразделением, насчитывающим почти пять тысяч штыков. Во-вторых, потому что работа предстояла большая и не слишком ему привычная – из состава запполка требовалось в срочном порядке сформировать несколько маршевых рот для переброски в Кронштадт.

В гарнизоне крепости давно уже чувствовалось брожение среди недовольных политикой «военного коммунизма» умов. То и дело вспыхивали беспорядки, которые в начале марта двадцать первого года переросли в вооруженное выступление жителей города и экипажей некоторых кораблей Балтийского флота против большевиков.

Узнав о восстании, Аркадий искренне недоумевал: как такое могло случиться? Ну ладно, этот предатель Козловский – один из главных организаторов мятежа. Он хоть и числился в РККА военспецом, но ведь раньше в царской армии до генерала дослужился. Такому ничего не стоило переметнуться на сторону врага. А вот кронштадтские матросы каковы! В семнадцатом их оплотом революции называли, а они такой фортель выкинули! И это в то время, когда у Красной армии сил едва хватает, чтобы бороться с врагами Советской власти практически по всему Черноземью.