Мемуар 17. Другие времена
А потом настали другие времена. Отстрадал русский Афганистан, улетел олимпийский Мишка, прорыдал Чернобыль. Ельцина скинули под мост, а потом сделали президентом. Брат защищал Белый дом, и пришло время «Эхо Москвы». И я уже не в ночлежке, её прикрыли, поскольку она была союзного значения. Пришлось ездить в далёкое далёко. Автобус, метро, опять автобус.
Служила исправно, отпрашивалась крайне редко и только по великой необходимости. Сначала корпела за машинкой, печатала какие-то обзоры, потом перебралась за компьютер. Казалось, что в это время всё рухнуло и горело синим пламенем. Иногда пламя становилось реальным и те многочисленные переводы, каталоги и библиографические карточки, над которыми десятилетиями бились мои предшественники сжигали во дворе. Как я теперь понимаю, освобождали помещения для будущих арендаторов. Мне и моим сослуживцам достались холодные батареи, тусклые лампочки. Героически выносили трудности, кутаясь кто во что, грея руки о чашки с горячим кипятком. Вспоминали рассказы о войне, голодных годах. Многие пытались заняться торговлей. Деньги приобретали новый смысл! Открывать старый пустой кошелёк, который не только давно рвался по швам, но и резал мне пальцы острыми выпирающими стальками, стало невыносимо.
А так как в то время я и многие увлекались садом и огородом, приходилось, кроме обычных затрат, ещё выкраивать деньги на пакетики с семенами.
Однажды, покупая очередную порцию надежды на будущий урожай, я так сильно поранила мизинчик, что великодушный продавец не мог не приложить к нему бактерицидный пластырь, предварительно слизав с пальца капельку крови.
О, это был очень опытный промоутер, как сказали бы сейчас, он метил в супервайзеры, а потому, пока проделывал все необходимые медицинские процедуры, успел объяснить, как будет прекрасно, если я займусь реализацией этих пакетиков, например, у себя в НИИ, как я смогу не только почти бесплатно выбирать новые высокоурожайные сорта семян, но и получать процент от выручки.
Отказать такому обаятельному мужчине оказалось невозможным, да и мечта о грядках с пышной растительностью уже казалась мне реальной.
Теперь мой рабочий день проходил бодро и разнообразно. Быстро выполнив необходимую по должностной инструкции работу, я предавалась своему новому увлечению: обзванивала отделы, знакомых и незнакомых людей, обсуждала с ними сорта огородных культур. У меня появилась клиентура в других НИИ и даже в министерстве.
Оказалось, что бизнес приносит немалые доходы. Задумала пробурить скважину на участке, потому что без полива все мои овощи были похожи на выходцев с того света.
Получив от своего благодетеля добрый процент с продаж столь ценного товара, я первым делом купила новый кожаный кошелёк. В соседнем отделе переводчица Ангелина, специализирующаяся именно на этом виде изделий, подобрала специально для меня бумажник-купюрник женский из кожи питона какого-то супермодного иностранного производителя. Вот это да!
Я аккуратно сложила деньги, как когда-то делала одна сотрудница с моей прежней работы, у которой муж работал зубным техником, и радостно выпорхнула из дверей института.
В троллейбусе тесно.
Какая-то толстая неряшливая старуха с мясистым лицом прижимала меня к пожилому в духовитом пиджаке мужчине с бутылкой пива.
Я поворачивала лицо то вправо, то влево, но ни фас, ни профиль не могли найти удобного положения. Пришлось вспомнить любимую фразу рентгенологов: «Вдохнуть и не дышать». Вышла на конечной остановке московского метрополитена, пересела на автобус, где тоже изрядно помяли.
Придя домой, прежде чем проверить кошелёк и его содержимое, выполнила весь ритуал домашних дел и только глубокой ночью полезла в сумочку, которую наметила поменять со следующей семенной прибыли.
Плакать я не умела, а потому, не обнаружив купюрника, занялась стиркой, которая меня всегда хорошо успокаивала. Правда, домашние принялись ворчать, что мешаю им спать, но, узнав причину моей активности, решили не отвлекать.
Спалось неспокойно. Снилась то старуха с толстыми пальцами, то худой несвежий мужчина. Каждый из них держал в руке мой новый кошелёк с аккуратно сложенными бумажками.
Сначала я видела только их руки. Потом проплыли их лица – больные, у неё одутловатое, серое, у него изнурённое, с желтизной, с ввалившимися щеками. В глазах у обоих показалась такая тоска, что от жалости то ли к ним, то ли к себе расплакалась и проснулась.
Утром позвонила начальнице, отпросилась, сказала, что приду чуть позже и … пошла в церковь. Нет, безбожницей я не была, про таких говорят «Захожанка», они идут в Храм, когда уже нельзя не идти, и ноги сами туда несут. А тут вроде и случай-то несерьёзный, подумаешь – кошелёк.
Поставила свечки, записочки подавать не стала, потому что не знала имён тех, двоих, и стала просить за них, молиться. И вдруг увидела их лица, уже другие, ни как во сне, а будто выздоровевшие.
Выйдя из Храма, я запорхала к троллейбусной остановке, заметила любимых синичек на рябине, протянула к ним руку. Одна – самая маленькая – подлетела и села на ладонь, ткнув клювиком в золотой ободок колечка, переплавленного из дедова, с внутренней стороны которого когда-то жило бабушкино имя.
Мемуар 18. Вечный огонь
Увлечение семенами, конечно же, не с неба упало, и означало приобретение собственного земельного участка со старым столетним домом. К сожалению, находился этот дом очень далеко от Москвы. Добирались ночными электричками. Доезжали до вокзала московской железной дороги Рязань-2. Вместе с «демонстрантами», вооружёнными рюкзаками, лопатами, досками шли по тёмным улицам со спящими домами на Рязань-1.
Куковали, сидя на холодном полу, хорошо, если место у колонны было свободным и тогда, привалившись к ней, дремали или попивали чаёк из термоса. Едва начинало светлеть, вместе с толпой устремлялись к платформе. Там, напирая друг на друга, гадали, где будут двери электрички. И вот, слепя округу, выползал глаз. Тут уж начиналось невообразимое. Казалось, ещё чуть-чуть и передние ряды окажутся под колёсами. Но, как правило, обходилось без жертв… Утром, под соловьиные трели, если тому сопутствовал сезон, дыша озоном, перебираясь через овраги, добирались до деревни, где ждал дом.
Сложенный из местного кирпича в самом начале двадцатого века, а может быть и раньше, он проигрывал в сравнении с соседними. Даже те, на фронтоне которых выделялись цифры «1904», казались на его фоне молодыми и бодрыми.
Слева от нашего, через поляну, стоял деревянный дом, построенный в конце пятидесятых. Жили здесь Анна и Леонгинас. Он же Леон, Алексей Иванович, дядя Лёня. Самые расчудесные наши соседи. Светлая им память.
Анна, Анна Андреевна, вставала рано, ухватами ворочала на печи неподъёмные чугуны, кормила скотину, а после того, как выгоняла в стадо корову, долго стояла на дороге и с тоской вглядывалась в зарастающие травами брошенные усадьбы.
– Нет, – говорила она, – добром это не кончится. Ты гляди, Нина, – никого не осталось. Вон в том дому, – она указывала рукой в сторону, – Храмовы жили, в том Лутонины, в том дед Егор. Ты объясни мне, что они в этом городе нашли? Смотри, какая здесь красота. А всё рушится, всё: ни соседей, ни праздников. Раньше что? И горе вместе, и радость. Да и Лёнька мой стал уже не тот…
Потом у неё начинала болеть голова, она уходила в избу и, задёрнув выгоревшую штору, ложилась на кровать, за печку.
Почти каждый день приходила она к нам и, сидя на скамейке около крыльца, рассказывала что-нибудь из своей жизни.
Чаще всего о том, как её ещё девчонкой гоняли на торф. Как по колено в воде, сутками лопатила болото. «Ведро, тачка, опять ведро, опять тачка. В перерыв, минут пятнадцать, не больше, кусок черного, непропеченного, то крошками в кармане рассыпавшегося, то комком – хлеба. Ну, и какие после этого танцы? В награду – ситцевый отрез на платье. Теперь вот вечные носки, самые толстые, будто с ногой срослись, только калоши на них и налезают. Когда во второй-то раз на торф назначили я уже умнее стала, убежала в Емор, это у нас так лес дальний называли, чаща непроходимая. Там и отсиживалась, отец вечером, когда стемнеет, чтоб не выследил кто, приходил, еду приносил. Ночью страшно было, никогда не забуду.
А потом ещё и в Воркуте побывать довелось…”
О том, как её литовец от смерти спас, не рассказывала.
Это мы узнали от Алексея Ивановича.
– Шёл однажды в Воркуте со смены, уже на поселении, своё то тогда уже отсидел, а у самых рельсов светлым пятнышком женщина с ребёнком на руках, и поезд совсем близко. Рванул, успел, прижал к себе.
– Она вырывается, кричит, еле удержал, но какой же я шахтёр, если с бабой не справлюсь. Так и зажили втроём: я, Аннушка моя и доченька – Любушка, потом ещё дочка родилась, Валентина.
Потом вот дом в деревне построили, у неё на родине. Ко мне ехать не захотела. А когда я последний раз в Литву ездил, то тоже чудно было.
Только в Вильнюсе сел в такси, а таксист сразу с вопросом:
– Дед, ты литовец?
– Да.
– Тогда поехали к центру, телевизионному, Литву защищать надо.
Мне там ружьё выдали, до самого утра в обороне простоял….Потом к своим поехал, на хутор, хотя из своих только невестка и племянники. Родители, брат давно умерли.
Когда вернулся в Аннушкину «Зарязань» и с порога:
– Я Литву защищал!
Она сразу же на меня напустилась:
– От кого, ирод, от нас, от русских?
– Не знаю, мать, от фашистов, наверно.
– Лёнька, опять на Колыму захотел? Забыл, как в сорок шестом фашистов бил? Ты что против русских?
– Аннушка, ты же знаешь, я Россию, как Литву, люблю.
– А зачем с бердянкой стоял?
– Я, мать, Литву защищал, это моя Родина.
Вот и поговорили.
– Лучше б ты не ездил, как поедешь в эту свою Литву, у меня сердце не на месте.
– Так ты сама хотела, чтоб я пенсию оформил, как пострадавший, сама гнала.
– Пенсия это другое дело, это ты за своё прошлое получить должен. А сейчас что?
– Я ведь думал, Литва и Россия – одно. А теперь выходит – порознь.
Я, Аннушка, всю жизнь люблю и тебя, и деток наших, и Родину, она мне всего дороже.
Долго шумели в тот день старики, ветер разносил их слова по округе.
А потом Леонгинас загрустил, сильнее обычного у него ныло тело,
он ворчал на свой «хондрос», который совсем замучил.
По вечерам Анна скручивала ему цигарку, потому что руки его почти не слушались…
Напротив нашего дома жил фронтовик по прозвищу Чапай. Тоже Алексей. Приходил к нам вечерами поговорить. На память о нём подарок: две немецкие трофейные пивные кружки, рюмки и старый фанерный шифоньер.
Через дом, в деревянном, жила тётя Шура, маленькая старушка с громадными очками на носу. За ней тётя Маруся, баба Маня, Барановы, Панкины…
В то время во многих избах ещё шла жизнь. В палисадниках цвели мальвы, из труб шёл дымок. По просторной улице, носившей название Голый конец, гоняли коров, водили к сочным травам коз, здесь разгуливали куры, гуси. Далёкие восьмидесятые годы вспоминаются как сон. Теперь – заросли ивняка, высокие травы, выросшие на месте пожарищ, безлюдье. И новое название – улица Овражная, на ней два дома: наш и почти прижавшийся к нему соседский. Его купил наш родственник, внук моей тётушки Зины, пережившей когда-то в этой деревне злую военную зиму.
Удивительно, что этим самым старым домам удалось выжить в тот год, когда полыхала округа.
Но случались пожары и раньше. И, кажется мне, что случился тот пожар, который мне вспоминается, в августе, под вечер.
Дети – свои и соседские – играли на террасе, я им тогда ещё пирогов напекла с яблоками, и вдруг на улице стрельба.
На ум сразу пришли советские фильмы, в которых врываются в деревню, и нагоняют страх белые или немцы.
Но это из того, что на подкорку записали, а в жизни – взрывался от огня и разлетался по улице горящий шифер.
Выскочили на улицу, дом тёти Шуры полыхал, кричала её внучка «Бабушка, бабушка!», бежали люди и по нашей улице, и по соседней, за вёдра хватались, к колодцу (вот ведь и колодец когда-то был). Тут все увидели, кто на что горазд и от кого какой прок.
Только дом не отстояли, стали поливать соседний, а ветер прямо на него, всполохи от огня, языки по крыше запрыгали, вот-вот и он загорится.
– Все, все погорим!
Тогда две женщины, две сестры, Анна и Настя, отойдя от толпы в сторону, о чём-то зашептались.
– У тебя есть? – спросила Анна.
– Да.
– Вели Андрею сбегать, пусть принесёт, а то, и правда, все погорим.
Пока Андрей, внучок Настин, бегал, сёстры в стороне от толпы и будто про себя шептали: «Тебя Бога, Отца Всемогущего, усердно молим о доме сём…» и ещё какие-то слова.
А когда прибежал Андрей, что-то из рук его взяли и опять слова чудны′е нашёптывать стали:
«Подуй ветер, потяни жупел и полымя ни на чьи хоромы, ни на лес, ни на пашню, ни на скотную дворину, а на полевую былину».
С этими словами Настя, высокая, дородная, руку подняла и все увидели в её руке красное, будто лаком покрытое яйцо. Оно, в чистый четверг крашеное, в церкви в святую субботу освещённое, у неё ещё с прошлой Пасхи за божницей хранилось.
Бросила Настя яйцо в пожарище, в сторону от домов, к оврагу.
И все, кто вокруг стоял, ни глазам своим не поверили, ни ушам. Будто всё стихло. Не стало слышно треска падающих от огня брёвен, огонь утихомирился и не рвался как сумасшедший в разные стороны, ветер совсем унялся.
Но уже в следующий миг всё опять ожило: и огонь заплясал с новой силой, и ветер, только дул он уже в другую сторону.
– Ну, Слава Богу, – сказала Настя, – теперь уцелеем.
И все опять на неё посмотрели. А она устало взяла свою клюку, которая стояла у дерева, и побрела домой, сгорбившись и приволакивая больную ногу.
Уцелел наш дом и в другой раз. Когда уж не просто пожар, а великий огонь метался по улице. Приехали мы на первомайские праздники, а вместо дома Анны и Леонгинаса – одна печь обгорелая и труба. Внучок, что с нами, за щёчки ручонками схватился и, округлив глаза, покачивая головой из стороны в сторону, запричитал:
– Ой, как я бояся…
Жители другой улицы, что через овраг, рассказывали, что сошлось вместе три огня: полевой, от кладбища и cо стороны домов. «Взметнулось аж до небес». Абдула, он тогда у нас помогал в сельсовете, будто бы сверкнул золотыми зубами и сказал: «Это у вас вечный огонь зажегся!» Старушки, наблюдавшие издали, запричитали и заголосили: «Знамение! Знамение!» А Ольга, председатель сельсовета, вздохнула и говорит: «Это кому Вечный огонь, а кому Знамение», – и попросила мужа наш дом и соседний опахать. Вот и уцелели. На этот раз яйцо, думаю, не спасло бы…
Так начинались девяностые годы. Электрички ездили без стёкол, со вспухшими животами валялись коровы у скотного двора, колхозные трактора растащили или приватизировали. Кто-то торговал ваучерами, паями колхозников, кто-то сгребал всё под себя, кто-то погибал под пулями.
Мемуар 19. Танцуют все!
Помню, вышла как-то из метро и услышала стрельбу, эхом разносившуюся по тихой Ордынке. А через несколько дней в подвал, где работала с некоторых пор, переименовавшись из библиографа в менеджеры торговой фирмы «Танцуют все!», спустились к нам, поддерживая друг друга, две старушки. Одна, помоложе, лет шестидесяти, всё причитала:
– Вот страху-то натерпелись. Мы же от Белого дома недалеко, у нас там при ЖЭКе кружок рукоделия. К нам и девочки приходят, и женщины. И шьём, и вышиваем. А как стрельба началась, ворвались к нам с ружьями. «Уходите, бабки, скорее» и, разметав наше, к подоконникам.
Ну, мы потихоньку, потихоньку выбрались и по домам. А на следующий день приходим – всё вверх дном, грязное. Хорошо, что дома галстуки шьём».
Она достала из ветхозаветной сумки с привязанными тряпицами ручками пакет и высыпала на стол бабочки для фрака.
– Теперь только этим и живём. Пенсию-то Ольге Евсеевне не платят. Вычитают. Она, говорят, зарплату за кружок получала и пенсию, это не положено. Мы им объясняем, что за кружок тысячу, это какая же зарплата… Хорошо, что я не оформлена. Теперь вдвоём на одну пенсию. – И тихо, полушёпотом, ко мне наклоняясь, – только она не берёт. Вы уж на неё бабочки запишите и деньги ей…
Эти старушки заходили к нам ещё раза два, а потом хозяева фирмы нашли крутого английского производителя и стали покупать эти бабочки в Англии. И в их галстуках больше не нуждались.
А я задержалась в этой фирме лет на двадцать и видела её и взлёты, и падения.
Как-то, в тот же год, когда к нам приходили эти старушки, я, разыскивая нужные товары, попала на Пушкинскую улицу, ту, которая теперь Большая Дмитровка, и там, поднявшись на третий этаж, оказалась в представительстве частной японской фирмы. Узнав, что меня интересуют товары для танцев, с изумлением покачав головами, японцы, мужчины лет сорока, округлили глаза и почти одновременно выпалили :
– Как, вы ещё и танцуете?
– Да, – ответила я не без гордости, – у нас танцуют все!
Часть 4
Прогулка по подмосковному лесу оказалась утомительной. Приходилось перелезать через буреломы, обходить поваленные ураганом, объеденные короедом сосны, пробираться сквозь заросшие кустарником поляны, на которых несколько лет назад росла земляника. Деревья казались тусклыми, обесцвеченными. Даже берёзы, потеряв белизну, выглядели скучно-серыми. Досада и раздражение.
Выбравшись на просёлочную дорогу, с тревогой взглянула на тёмные тучи, нависшие над лесом, дорогой. Успеть бы добежать до машины.
Только подумала, а он уже хлынул. С молнией, громом. Неожиданно тёплый, с запахом детства, хвои, тополиных почек, прибитой пыли. Как из ведра! Стекало с волос, струилось по лицу. Промокшая насквозь ветровка, прилипшая майка, хлюпающие кеды. Ощущение наготы, радости, восторга! Подойдя к машине, оглянулась. Сквозь тучи пробивался поток света, и лес, казавшийся уныло-печальным, ожил, зазеленел, розовым полыхнула охра сосен, встрепенулись берёзы, заблестели листья. Такая радость в мире, во мне!
Мемуар 20. Танцы продолжаются!
Девяностые годы прошлого века резали людей. Когда ножом, когда чем-то иным, но всегда по живому. Казалось, вокруг всё рушится: закрывались заводы, научные институты, дорожали продукты. Выдерживали не все. Кто –то выживал …
Иногда, глядя, как к нашему танцевальному кораблю прибивалось всё больше и больше людей, я вспоминала Ноев ковчег. Ещё совсем недавно Михаил писал диссертацию по сверхвысоким частотам, а теперь числился финансовым директором танцевальной фирмы. Моя тёзка, Нина Васильевна, артистка, стала приёмщицей в обувном цехе. Удивлял хорошо поставленный голос, чёткая правильная речь. Не часто такую услышишь. Её сопрано выделялось на фоне стрекота обувных и швейных машин, эхом разносилось по нашему сырому подземелью с запахами кожи, клея, снующих посетителей. Табачный дым окутывал всех и каждого.
Фирма набирала силу!
На Садовом кольце, за «Аквариумом» и «Нехорошей квартирой» открыли магазин! Чёрная стеклянная плитка на стенах. Блеск софитов. Экзотические наряды … Однажды из далёких стран к нам прибыли «перья»: боа страуса, марабу, индюка.
Такая вот невидаль! Теперь диковинами не удивишь: все флаги в гости, а тогда… Слушок прополз и собрал очередь. Как в недавнем прошлом за всем! Хвостом до арки Булгаковского двора… Прохожие недоумевали. Узнав, что «за пером», выпяливали глаза…
Иногда по случайности к нам, офисным, заглядывали покупатели. Как-то вошла в комнату пожилая женщина, с выбившимися из-под платка прядями волос и, обращаясь ко мне, нервно теребя губы, поведала свою историю: «Понимаете, – говорила она прерывающимся голосом, – у меня дочка инвалид. У неё горбик. Такая робкая. Только танцы и спасают, как наряжу её, выйдет на паркет и всё забудет: и о своём несчастье, и о нашей бедности – я, ведь, одна её ращу. Вот скоро опять конкурс, а у нас всё старенькое, поистрепалось…»
Отвела её на склад, там сотрудники отыскали, что подешевле, со скидками. И женщине – радость, и нам: помогли человеку.
Фирма росла!
Прошло несколько лет. Распахнулся новый магазин на Новокузнецкой. Белозальный! Расширенный ассортимент: от накладных ресничек и ноготков, до танцевальных костюмов, струящихся тканей. Танцевальная обувь, фраки, платья…
Часто приходили известные артисты. Помню Гурченко (её сестра жила напротив нашего офиса, переместившегося из подвала на первый этаж), грустная такая женщина… Приходил Пенкин, большой любитель стразов Сваровски, Валерий Леонтьев, победители танцевальных конкурсов, фигуристы.
В те годы (конец девяностых, начало нулевых) каждое подразделение нашего «клондайка» набирало обороты. В швейное ателье потянулись театры, цирк, модельеры.
Здесь я впервые встретилась с увлечёнными своей профессией театральными художниками. Теперь они могли воплощать свои замыслы в жизнь! Ещё бы ведь всё в новинку! (Не зря Татьяна Романова, наш главный специалист по тканям, выпускница московского текстильного института имени Косыгина, летала по самому бюджетному варианту на парижские и миланские выставки тканей!) Да, из них можно шить то, о чём раньше только мечтали! Дать волю своей фантазии, реализовать планы! Помню с каким восторгом рассматривала, мяла в пальцах ткани художник по костюмам Светлана Лагофет! Правда, иногда всё-таки морщила нос: «Все костюмы должны соответствовать замыслу, иначе потеряется идея. Я не могу заменить эту ткань (требовательным жестом пальца она указывала на картинку в каталоге) на эту. Она мне нужна сегодня! Вы понимаете?» Я понимала, но что можно поделать, если поставка ожидалась лишь на следующей неделе. А таможня? Таможня решала всё! Увы, всегда находилась какая-то неточность в документах и требовался особый дар, чтобы доказать, что всё законно. Особенно сложно это оказалось со стразами Сваровски. Сейчас кажется странным, но в конце девяностых таможня уверенно заявляла, что это бриллианты, и они всех посадят за контрабанду. А наш сотрудник, Леонид Гораз, чиркал образцы бритвой, пробовал их на зуб и всё-таки выцарапывал драгоценные коробки из клешней блюстителей. Леонид, сотрудник коммерческого отдела, в те годы худой и юркий, носился по Москве со скоростью разбушевавшегося урагана. Таскал на себе неподъёмные рулоны тканей, успевал сделать то, что не мог бы сделать никто другой, даже такой опытный специалист, как Анатолий Воронин, начавший работу на фирме сразу после окончания школы. К концу девяностых он мог дать фору любому. Анатолия устроила на работу бабушка. Она долго сетовала на нежелание внука продолжать образование, и, глядя в окно, всё думала, к чему бы его приспособить. Она наблюдала, как по двору то пробегают, то степенно проходят «фирмачи» и однажды, спустившись со своего этажа, уверенно вошла в кабинет руководства… А днём позже, перекрестив внука, отправившегося челноком в вояжный тур за товарами, раздумывала: хорошо ли поступила, определив внука в этот балаган, вернётся ли из боевого крещения… Да, так в те времена из мальчиков вырастали мужчины…
А как-то зимой в комнату, где я познавала премудрости танцевальных товаров, ворвалась молодая, лет тридцати женщина, растрёпанная, несуразная, в курточке до пупа. Представилась. Мари-Роз-Женевьева. Прежде, чем она нашла то, что принесла, вывалила из рюкзачка на стол паспорт, кошелёк, мобильник – плохенький, один из первых. И всё лопочет, лопочет. То по-русски, то по-французски, то по-английски. И всё, о том, как болен её первый муж Жак-Пьер-Жан (они ещё в Сорбонне вместе учились), и как она, уже после развода, «однажды ехала в РЭРе, ну, это такая парижская электричка, вроде вашей пригородной, только подземная, и встретилась там с Анной, ну, мы с ней тоже вместе учились, она-то и рассказала про Жака. Я к нему в больницу. Ой, как же он плох. Почти без тела, зелёный, на лечение надо очень много денег».
С этими словами она вытащила куски тканей невиданной красоты: красный кружевной орнамент на чёрной сетке, белое на белом, золотое. Вот, говорит, купите у меня. Деньги очень нужны.
Наши специалисты по тканям, продавцы, художники-модельеры налетели и в один голос:
– Да, нужно, очень нужно. Вы смотрите, какое чудо.
И вот она, эта француженка, стала чуть ли не своей. Ей по распоряжению нашего хозяина выдавали деньги под будущие отрезы, которые она привозила позже или передавала через кого-то с оказией…
Много всяких и не всяких заезжало, залетало, приходило. Помню группу разнузданных в золотых цепях, оголённую даму, пистолет…
Иностранные партнёры, посещая торговый дом «Танцуют все» в его славные дни, открывали рты от изумления и зависти. Так всё клокотало! Поминутно входили всё новые и новые покупатели, казалось, что никто не уходил с пустыми руками.
Организаторами этой, я бы сказала танцевальной империи (поскольку потекли товары из заморских стран по всей новой России, добираясь до северных и восточных её пределов) были молодые мужчины-танцоры, тёзки, хорошо разбиравшиеся в тонкостях танцевальной атрибутики. Под их руководством всё бурлило, работа радовала напором, энтузиазмом. Вскоре один из них, плотный, крупный, шумный, Дмитрий (назовём его Дмитрий первый, поскольку именно он построил фундамент) уехал в Америку. Дело продолжил невысокий, худощавый, шустрый Дмитрий, Дмитрий второй. Он умел собрать вокруг себя людей, обаять зарубежных поставщиков, вкладывался по полной в развитие фирмы. Кипение продолжалось. Под его приглядом бегали, суетились, конкурировали, писали, переводили, открывали новые возможности, обретали новых компаньонов.
Первая жена Дмитрия второго, которая время от времени появлялась на фирме, сетовала, что живут они скромно. Да, судя по его спортивной шапочке и многолетней курточке, видимо, так и было.
На наших глазах в семейной жизни Дмитрия произошли изменения. Его вторая жена, потребности которой казались более амбициозны, чем первой, не только вошла во все дела, но и решила бытовые проблемы совместной жизни. К сожалению, Дмитрий вскоре после вступления во второй брак умер. После его смерти хозяйкой небольшой части бизнеса стала вторая жена. По воле судьбы я оказалась под её руководством. Потекли скучные пустые дни. Ни былого размаха, ни перспектив. Из финансовых директоров Михаила перевели на безымянную должность – всё и ничего. Я бы сказала порученца. Меня сначала подержали на прежней должности менеджера, а позже спустили до эйчара (раньше бы сказали «кадровички»). Но кадров становилось всё меньше, работа безотрадней. Забравшись по крутой, трапом, лестнице, попадала в свой отсек, где переставляла папки с уже никому не нужными бумажки и предавалась тоске.
На помощь пришла литература.