Криптономикон

Туннель

Уотерхауз и несколько десятков незнакомцев стоят и сидят в необыкновенно узком, вытянутом помещении, которое раскачивается из стороны в сторону. В помещении длинный ряд окон, но свет через них не идет, только звук: грохот, дребезжание и скрежет. Все погружены в себя и молчат, как в церкви перед началом службы.

Уотерхауз стоит, держась за петлевидный отросток потолка, иначе полетит спиной. Последние две минуты он внимательно разглядывал плакат с инструкцией по надеванию противогаза. У него самого, как и у всех, противогаз с собой, в брезентовой сумке через плечо. Сумка, правда, не такая, как у всех, потому что она американская и военного образца. На нее косятся.

На плакате – светлоликая модница с золотисто-каштановыми волосами, которые явно химически размягчили и заново отформовали в дорогой парикмахерской. Стоит прямо, как по струнке, подбородок выставлен, локти согнуты, ладони сложены в ритуальном жесте: пальцы в стороны, большие – вертикально вверх. На уровне лица в хитросплетении защитного цвета тесемок болтается жутковатый комок. Поднятые большие пальцы – опорная конструкция тесемочной паутины.

Уотерхауз в Лондоне уже два дня и в курсе, что будет дальше. Он узнает эту позу где и когда угодно. Красавица изготовилась, чтобы сделать энергичное движение подбородком. Если столица подвергнется газовой атаке, верхушки массивных почтовых ящиков, покрытые специальной краской, почернеют и раздастся определенный сигнал. Двадцать миллионов больших пальцев взметнутся к ядовито-зеленым, отравленным небесам. Десять миллионов противогазов повиснут в воздухе. Десять миллионов подбородков рывком вдвинутся в маску. Уотерхауз почти слышит скрип, с которым нежная кожа красавицы втискивается в тугую черную резину.

Как только подбородок всунут, все в порядке. Надо еще аккуратно распределить тесемки на золотисто-каштановом перманенте и побыстрее добраться до закрытого помещения, но самое страшное позади. У британских противогазов впереди круглая плоская нашлепка, чтобы дышать, в точности как свиной пятачок. Ни одна женщина не согласилась бы, чтобы ее застали мертвой в такой штуке, если бы их не надевали на плакатах безупречные красавицы.

Что-то мелькает в темноте за окном. Поезд едет в той части подземки, где брезжит тусклый свет, обнажая стигийские тайны метро. Все в вагоне моргают, переглядываются, вздыхают. Вокруг на мгновение вновь материализовался мир. Фрагменты стены, металлические балки, пучки кабеля небесными телами проплывают в пространстве по мере того, как поезд ползет мимо.

Уотерхауз смотрит на кабели. Они тянутся параллельно и прикреплены к стене металлическими скобами – словно побеги некоего глубинного плюща расползаются во мраке метро, тайком от обслуживающего персонала ищут, как бы пробиться наружу, к свету.

На улице, в Надземье, можно видеть, как первые цепкие усики карабкаются по древним стенам зданий. Неопреновые лианы, будто по отвесу, взбираются по вертикальной плоскости и проникают в дыры оконных рам, особенно тяготея к учреждениям. Иногда они заключены в трубы. Иногда хозяева их закрашивают. Но у всех – общая корневая система, которая идет по туннелям и щелям подземелья, сходясь к исполинским коммутаторам в глубоких бетонных бункерах.

Поезд врывается в храм грязновато-желтого света, со стоном останавливается под сводами. Аляповатые иконы общенационального умопомешательства поблескивают в нишах и боковых приделах. Ангелоподобная женщина с противогазом – на одном конце морального континуума. На противоположном – дьяволица в узкой юбке посреди людной гостиной шпионски ухмыляется из-под накладных ресниц, ловя неосторожные слова наивных молодых офицериков.

Табличка на стене внушающим доверие официальным рубленым шрифтом утверждает, что это «Юстон». Уотерхауз и бо́льшая часть остальных пассажиров выходят. Минут пятнадцать его рикошетит по станции. Он спрашивает, куда идти, путается, снова спрашивает. Наконец он в поезде на Бирмингем, который, по слухам, останавливается в месте под названием «Блетчли».

Неразбериха происходит отчасти оттого, что с соседней платформы отходит другой поезд, который следует до конечной станции Блетчли без остановок. Почти все пассажиры этого поезда – девушки в одежде военного покроя.

Люди в форме британских ВВС с пистолетами-пулеметами марки СТЭН проверяют документы у дверей поезда. Уотерхауза они не впускают.

Уотерхауз смотрит на девушек через желтый светофильтр окна: те разбиваются на кучки, достают вязанье, чтобы превратить клубки шотландской шерсти в перчатки и подшлемники для матросов в Северной Атлантике, пишут письма братьям в армию и родителям домой. Автоматчики стоят у дверей, пока те не закрываются и поезд не отходит от платформы. По мере того как он набирает скорость, ряды девушек – вяжущих, щебечущих, пишущих – сливаются в то, что, наверное, грезится солдатам и матросам по всему миру. Уотерхаузу никогда не быть среди этих солдат, на передовой, лицом к лицу с неприятелем. Он вкусил от плода запретного знания. Ему запрещается быть там, где он может попасть в плен.

____________________

Поезд выбирается из ночи в краснокирпичное сухое русло и продолжает движение на север. Примерно три часа дня: поезд в Блетчли, вероятно, везет вечернюю смену.

Уотерхауз думает, что вряд ли будет работать по четкому графику. В вещмешке, который ему собрали, весь спектр интендантских возможностей: свитера, комплекты тропической формы, армейский и флотский, черная лыжная маска, презервативы.

Поезд нехотя расстается с городом и въезжает в предместье. Уотерхауза вжимает в сиденье – видимо, рельсы идут в гору. За выемкой, которая проделана в холме, как зарубка в полене, начинается территория лугов, усеянных маленькими белыми капсулами. Уотерхауз предполагает, что это овцы.

Разумеется, их распределение наверняка не случайно – скорее всего, оно отражает особенности рельефа и химический состав почв, которым определяется вкус и питательность травы. С помощью аэрофотосъемки немцы могли бы, исходя из распределения овец, составить карту химического состава британских почв.

Поля обрамляют старые плетни, каменные ограды и, особенно выше, лес. Примерно через час лес подступает вплотную к поезду, скрывая склон, идущий полого вверх от железнодорожного полотна. Шипят тормоза, поезд тихонько останавливается у полустанка. Однако запасных путей и стрелок куда больше, чем предполагает размер станции. Уотерхауз встает, крепко упирается ногами, принимает стойку борца сумо и вступает в единоборство с вещмешком. Вещмешок явно берет верх – он выталкивает Уотерхауза на платформу.

Здесь сильнее обычного пахнет углем, неподалеку что-то гремит и лязгает. Уотерхауз смотрит вперед и видит множество железнодорожных путей, на которых разворачиваются тяжелые промышленные работы. Пока поезд трогается, он стоит и смотрит, как в депо Блетчли чинят паровозы. Уотерхаузу нравятся поезда.

Однако ему не для того выдали бесплатные комплекты одежды и билет до Блетчли, поэтому Уотерхауз вновь вступает в борьбу с вещмешком и затаскивает его на мост, перекинутый через железнодорожные пути. Он смотрит вперед и видит на перроне еще девушек из женской вспомогательной службы. Утренняя смена закончилась; на сегодня они свободны от работы, которая состоит в беспрестанном перемалывании внешне произвольных букв и цифр. Не желая выглядеть смешным в их глазах, Уотерхауз наконец взваливает вещмешок на спину и, продев руки в лямки, под его напором преодолевает мост.

Девушки лишь самую малость заинтригованы появлением американского офицера. А может, они просто такие скромные. Во всяком случае, Уотерхауз заключает, что он один из немногих, но не первый. Вещмешок проталкивает его через крохотный вокзальчик, словно верзила-полицейский – скрученного в бараний рог пьянчугу через вестибюль двухзвездочной гостиницы.

Уотерхауза выбрасывает на полоску открытой местности вдоль шоссе. Прямо впереди – лес. Всякую мысль о том, что лес этот приветливый, развеивают леденящие проблески вдоль опушки: в лучах низкого солнца видно, что вся граница леса утыкана острым металлом. Некое жерло, похожее на нору исполинского шершня, извергает наружу поток женщин-военнослужащих.

Если Уотерхауз замрет без движения, вещмешок уронит его навзничь, и он будет беспомощно трепыхаться, как перевернутый жук. Поэтому он устремляется вперед, через шоссе, на широкую тропу в лес. Теперь он в толпе девушек. По случаю окончания смены они накрасили губы. В военное время качественный материал идет на смазку для самолетных винтов; на губную помаду пускают отходы и ошметки. Чтобы скрыть ее невыразимое минерально-животное происхождение, нужна сильнейшая парфюмерная отдушка.

Это – запах войны.

Уотерхауз еще не видел Блетчли-парк, но знает главное. Он знает, что эти милые девушки, которые смену за сменой добросовестно скармливают машинам тонны непонятной галиматьи, убили больше людей, чем Наполеон.

Уотерхауз медленно, с извинениями, протискивается через встречную волну утренней смены. В какой-то момент он просто сдается, отступает на шаг в сторону, сгружает вещмешок в заросли плюща, закуривает и ждет, пока примерно сотня девушек пройдет мимо. Что-то тычет его в ногу: ветка дикой малины в острых колючках. На ней – тонюсенькая паутинка, радиально-лучистые нити поблескивают в закатном свете. Паучок в середине – невозмутимый британец, которому дела нет до неуклюжего янки с его вывертами.

Уотерхауз тянет руку и ловит в воздухе желтовато-бурый листок вяза. Он нагибается, зажимает сигарету в зубах и, двумя руками направляя лист, ведет зубчатым краем по радиальной, не клейкой, как он знает, нити. Лист, подобно смычку, заставляет паутину вибрировать. Паучок разворачивается мгновенно, как в плохо смонтированной киноленте. Уотерхауз так поражен стремительностью его движений, что даже отшатывается, потом снова проводит листом по нити. Паучок чувствует вибрацию и настороженно замирает.

Довольно скоро он возвращается в прежнее положение и больше не обращает на Уотерхауза никакого внимания.

Паучок по вибрации определяет, какое насекомое попало в сеть. Поэтому-то паутина устроена радиально, а паук сидит в центре. Нити – продолжение его нервной системы. Информация через паутину попадает к пауку и обрабатывается некоей внутренней машиной Тьюринга. Уотерхауз пробовал много разных уловок, но еще ни разу не сумел обмануть паука. Дурной знак!

Пока он занимался научными исследованиями, пересменок закончился. Уотерхауз вновь берется за вещмешок. В единоборстве они преодолевают еще ярдов сто по тропе, которая внезапно впадает в дорогу: как раз там, где ее перегораживают чугунные ворота на бестолковых обелисках красного кирпича. Часовые здесь – тоже бойцы ВВС со СТЭНами. Сейчас они изучают документы у мужчины в плащ-палатке и мотоциклетных очках: он только что подъехал на мотоцикле с контейнерами на багажнике. Контейнеры не очень полные, но закреплены основательно: в них тот самый боезапас, который девушки закладывают в пасть своих смертоносных машин.

Мотоциклисту машут: проезжай, и он тут же сворачивает на узкую дорожку влево. Внимание переключается на Лоуренса Притчарда Уотерхауза, который после установленного обмена приветствиями предъявляет удостоверение и пропуск.

Ему не удается скрыть от часовых, что удостоверений – целая стопка. Их это не удивляет и не смущает – заметное отличие от всех часовых, с которыми Уотерхаузу приходилось иметь дело. Разумеется, у них нет допуска «Ультра-Мега», и сказать, что он здесь по поводу «Ультра-Мега», было бы серьезным нарушением режима. Судя по всему, они насмотрелись на людей, которые не могут назвать своей настоящей цели, и бровью не ведут, когда Уотерхауз выдает себя за сотрудника спецсвязи из четвертого или восьмого корпуса.

В восьмом корпусе расшифровывают флотские сообщения с кодом «Энигма». В четвертом анализируют расшифровки. Уотерхаузу не удалось бы долго выдавать себя за человека из четвертого корпуса, поскольку тамошним сотрудникам положено на самом деле разбираться во флотских вопросах. По всем параметрам он – сотрудник восьмого корпуса, которому положено знать одну только чистую математику.

Часовой изучает его документы, заходит в караулку и крутит телефонный диск. Уотерхауз неловко стоит, разглядывая оружие у часовых на плече. На его взгляд, это просто стальная труба с приделанным курком. Через прорезанное в трубке окошко видна сжатая пружина. Несмотря на то что к трубке в нескольких местах привинчены рукоятки, полное впечатление, что все это задумано и сделано троечником в школьной слесарной мастерской.

– Капитан Уотерхауз? Вас просят пройти в усадьбу, – говорит часовой, вернувшийся от телефона. – Идите прямо, ее нельзя не заметить.

Уотерхауз проходит футов пятьдесят и убеждается, что не заметить усадьбу действительно нельзя. Целую минуту он стоит, желая постичь замысел архитектора. Особенно изумляет количество фронтонов. Видимо, строители хотели воздвигнуть один большой дом, замаскировав его под десяток городских зданий, втиснутых в шесть акров Бекингемширских сельхозугодий.

Место очень ухоженное, однако и здесь по кирпичным стенам взбираются черные лианы. Корневая система, которую Уотерхауз видел в метро, распространилась под лесами и пастбищами и пустила вверх неопреновые побеги. Этот организм – не фототрофный, он тянется не к свету и солнцу. Он – инфотрофный. И тянется сюда по той же причине, по какой в это место съезжаются инфотрофные люди вроде Лоуренса Притчарда Уотерхауза и доктора Алана Матисона Тьюринга, поскольку в мире информации Блетчли-парк – все равно что Солнце в Солнечной системе. Армии, народы, премьер-министры, президенты и гении обращаются вокруг него, но не по стабильным планетарным орбитам, а по шальным эллипсам и гиперболам, как кометы или блуждающие астероиды.

Доктор Рудольф фон Хакльгебер не может увидеть Блетчли-парк, потому что это самый большой государственный секрет после «Ультра-Мега». Однако из своего берлинского кабинета, перебирая донесения Beobachtung Dienst^[20], он может наблюдать обрывки траекторий и строить гипотезы, которые бы их объясняли. Если единственное логическое объяснение – что союзники взломали «Энигму», значит, подразделение 2702 не справилось с задачей.

Лоуренс протягивает документы и проходит между парой обшарпанных грифонов. Когда не видно фасада, усадьба очень даже ничего. Иллюзия нескольких домов позволила устроить много эркеров, что дает столь необходимый свет. Потолок в вестибюле поддерживают колонны и арки дешевого бурого мрамора, похожего на окаменелые нечистоты.

Здесь очень шумно: неумолчный звук, похожий на бурные аплодисменты, проникает через стены и двери вместе с горячим воздухом и едким запахом машинного масла. Это отличительные признаки электрических телетайпов. Судя по звукам и жару, в нижних помещениях их десятки.

Уотерхауз поднимается по обшитой деревом лестнице на этаж, который британцы зовут первым. Здесь тише и прохладнее. На этом этаже сидит большое начальство. Если в Блетчли действует обычный бюрократический распорядок, то первый визит сюда должен быть и последним. Уотерхауз находит кабинет полковника Чаттана, который (при виде фамилии на двери в памяти что-то щелкает) возглавляет списочный состав подразделения 2702.

Чаттан встает и протягивает руку. Он белобрысый, голубоглазый и, наверное, был бы сейчас розовощеким, если бы не глубокий пустынный загар. На нем парадная форма; британские офицеры шьют обмундирование на заказ, поскольку иного способа обзавестись им просто не существует. Уотерхауз не шибко разбирается в одежде, но даже он видит, что эту форму шила не мамаша по вечерам при свете угольной жаровни. Нет. Чаттан где-то раскопал первоклассного портного. Однако когда он произносит фамилию «Уотерхауз», это не «Вот и Хайс», как в Бродвей-билдингс. «Р» звучит четко и раскатисто, «хаус» – протяжно и немного гнусаво. Черт его разберет, что за акцент.

Кроме Чаттана в кабинете мужчина поменьше ростом в солдатской робе – свободной, но плотно охватывающей запястья и щиколотки. Она сшита из защитной шерстяной фланели и была бы очень жаркой, если бы не стабильная температура 13° в домах и на улице. Уотерхаузу она больше всего напоминает детскую фланелевую пижаму-ползунки. Чаттан представляет человека в робе как лейтенанта Робсона. Он возглавляет один из взводов подразделения 2702 – воздушно-десантный. Коротко подстриженные усы щеткой, русые с проседью бакенбарды; держится бодрячком, во всяком случае, в обществе старших офицеров, и часто улыбается. Зубы у него радиально расходятся от десен, так что каждая челюсть похожа на банку из-под кофе, в которой взорвалась небольшая граната.

– Это тот, кого мы ждали, – объясняет Чаттан Робсону. – Кого нам не хватало в Алжире.

– Да! – говорит Робсон. – Добро пожаловать в подразделение две тысячи семьсот один.

– Две тысячи семьсот два, – поправляет Уотерхауз.

Чаттан и Робсон слегка удивлены.

– Две тысячи семьсот один не годится, потому что это произведение двух простых.

– Виноват? – говорит Робсон.

Что Уотерхаузу нравится в британцах: когда они ни черта не понимают в твоих словах, то хотя бы допускают, что дело в них самих. Робсон, судя по виду, выслужился из рядовых. Американец такого склада уже бы оскорбился и набычился.

– Каких? – спрашивает Чаттан. Это обнадеживает: он по крайней мере знает, что такое простые числа.

– Семьдесят три и тридцать семь, – говорит Уотерхауз.

На Чаттана это производит весьма глубокое впечатление.

– Да, ясно. – Он качает головой. – Надо будет хорошенько поддеть профессора по этому поводу.

Робсон так сильно склонил голову набок, что почти коснулся подсунутого под погон толстого шерстяного берета. Он сощурился и совершенно обескуражен. Американец на его месте потребовал бы немедленно объяснить ему всю теорию простых чисел, а выслушав, объявил бы ее собачьим вздором. Однако Робсон спрашивает только:

– Следует ли понимать, что мы меняем номер подразделения?

Уотерхауз нервно сглатывает. По лицу Робсона ясно, что это чертова морока для него и для подчиненных: закрашивать единицу, набивать по трафарету двойку, проводить новый номер через дебри армейской бюрократии. Куча лишней канители.

– Две тысячи семьсот два, – бросает Чаттан. В отличие от Уотерхауза он спокойно отдает трудные, непопулярные приказы.

– Хорошо. Сейчас мне придется заняться кое-какими делами, – говорит Робсон. – Очень приятно было познакомиться, капитан Уотерхауз.

– Взаимно.

Робсон снова пожимает Уотерхаузу руку и выходит.

– Тут для вас ордер в один из корпусов к югу от столовой, – говорит Чаттан. – Наш номинальный штаб – в Блетчли-парке, но мы предполагаем, что бо́льшую часть времени будем проводить в тех зонах боевых действий, где особенно активно используется «Ультра».

– Как я понимаю, вы были в Северной Африке? – говорит Уотерхауз.

– Да. – Чаттан поднимает брови, вернее, то место кожи, где они, вероятно, находятся – волоски прозрачны, словно капроновая нить. – Боюсь, все едва не закончилось совсем плохо.

– Попали в переделку?

– Я о другом, – говорит Чаттан. – Я про секрет «Ультра». Мы до сих пор не уверены, что он в целости. Однако профессор сделал кое-какие расчеты и говорит, что на этот раз, кажется, пронесло.

– Профессор – это доктор Тьюринг?

– Да. Вы знаете, что он лично вас рекомендовал?

– Когда пришли приказы, я примерно так и предположил.

– Тьюринг сейчас занят по меньшей мере на двух фронтах информационной войны, так что не может присоединиться к нашей теплой компании.

– Что произошло в Северной Африке, полковник Чаттан?

– Все еще происходит, – с улыбкой говорит Чаттан. – Наши морские пехотинцы по-прежнему в зоне боевых действий, расширяют колокол.

– Расширяют колокол?

– Ну, вы лучше моего знаете, что случайные величины чаще всего имеют колоколообразное распределение. Рост служащих, например. Подойдемте к окну, капитан Уотерхауз.

Из окна открывается вид на то, что когда-то было полого воздымающейся сельской местностью. За полоской леса Уотерхауз видит зеленые луга с редкой россыпью домиков: так, наверное, выглядел прежде сам Блетчли-парк.

Теперь он выглядит иначе. На протяжении полумили практически все пространство застроено или заасфальтировано. Сразу после усадьбы с ее затейливыми флигелями начинаются одноэтажные кирпичные строения. По сути это длинные коридоры с многочисленными поперечными нефами: +++++++, где новый + добавляется с той скоростью, с какой строители успевают класть кирпичи. (Уотерхауз походя думает, не видел ли Руди аэрофотоснимки этого места и не вывел ли из плюсиков математическую природу учреждения.) Проходы между домами извилистые, узкие, да еще и разрезаны надвое восьмифутовыми противоударными стенами, чтобы фрицам пришлось потратить как минимум по бомбе на каждый корпус.

– Вот в этом здании, – Чаттан указывает на строеньице неподалеку (жуткого вида бетонный сарай), – стоят «Бомбы» Тьюринга. Вычислительные машины, которые создал ваш друг профессор.

– Настоящие универсальные машины Тьюринга? – выпаливает Уотерхауз.

Перед ним вспыхивает ослепительное видение, будто Блетчли-парк на самом деле – тайное королевство, в котором Алан сумел-таки воплотить свою великую мечту. Королевство, где правят не люди, а информация, где смиренные корпуса, составленные из плюсиков, суть вместилище Универсальных Машин, способных при надлежащей настройке выполнить любую счетную операцию.

– Нет, – говорит Чаттан с печальной, тихой улыбкой.

Уотерхауз шумно выдыхает.

– Может быть, они появятся через год-два.

– Может быть.

– Тьюринг, Уэлшман и другие построили «Бомбы» на основе разработок, сделанных польскими криптоаналитиками. Они состоят из вращающихся барабанов, которые с большой скоростью перебирают множество ключей к «Энигме». Уверен, профессор вам все объяснит. Но суть в том, что сзади у них большие штекерные панели, как на телефонном коммутаторе, и часть девушек заняты тем, что целый день вставляют штекеры в гнезда. Для этой работы требуются хорошее зрение, внимательность и рост.

– Рост?

– Вы заметите, что этим занимаются исключительно рослые девушки. Если немцы каким-то образом раздобудут данные обо всех работающих в Блетчли-парке и построят гистограммы их роста, они увидят нормальное колоколообразное распределение, характеризующее большинство служащих, с аномальным всплеском, вызванным тем, что для работы со штекерами набрали исключительно рослых девушек.

– Ясно, – говорит Уотерхауз. – И кто-нибудь вроде Руди – доктора фон Хакльгебера – заметит аномалию и задумается.

– Вот именно, – отвечает Чаттан. – А задача подразделения две тысячи семьсот два – группы «Ультра-Мега» – вбрасывать ложную информацию, чтобы сбить вашего друга Руди со следа. – Чаттан отворачивается от окна, идет к столу, открывает портсигар, плотно набитый свежим запасом, и ловким жестом предлагает Уотерхаузу сигарету. Тот берет, скорее за компанию. Чаттан протягивает зажженную спичку и, глядя через огонь Уотерхаузу в глаза, говорит: – Дальше давайте сами. Как бы вы скрыли от вашего друга Руди, что у нас здесь много высоких девушек?

– Предполагая, что у него уже есть личные данные?

– Да.

– Тогда поздно что-нибудь скрывать.

– Принято. Давайте допустим, что есть некий канал информации, по которому эти данные поступают отдельными порциями. Канал открыт и функционирует. Закрыть его мы не можем. Или предпочитаем не закрывать, поскольку само закрытие канала сообщит Руди нечто важное.

– Тогда так, – говорит Уотерхауз. – Мы фабрикуем личные данные и запускаем их в канал.

На стене у Чаттана в кабинете – небольшая доска. Это палимпсест, не очень хорошо стертый – видимо, доску запрещено мыть, чтобы не пропало что-нибудь важное. Уотерхауз, подойдя, видит наслоения выкладок, постепенно гаснущие во мраке, как луч света в глубоком космосе.

Почерк Алана. Уотерхауз почти физическим усилием заставляет себя не восстанавливать выкладки по призрачным следам на доске. Он нехотя отрывается от формул.

Уотерхауз чертит на доске оси абсцисс и ординат, потом проводит колоколообразную гауссову кривую. Справа от пика пририсовывает небольшой бугорок.

– Вот высокие девушки. Проблема в этом прогибе. – Он указывает на седловину между пиком и бугорком. Потом рисует новый пик, шире и выше, который бы их скрыл.

– Этого можно добиться, подбрасывая в канал Руди сфабрикованные данные о несуществующих девушках выше среднего роста, но ниже тех, которые обслуживают «Бомбы».

– Однако теперь вы роете себе новую яму, – говорит Чаттан. Он подался вперед на вертящемся стуле и, держа сигарету перед лицом, разглядывает Уотерхауза через неподвижное облако дыма.

Уотерхауз говорит:

– Новая кривая выглядит чуть лучше, потому что я заполнил провал, но она еще не вполне колокол. Она не выгибается по краям, как положено. Доктор фон Хакльгебер это заметит. Он поймет, что кто-то подбрасывает данные в канал. Чтобы этого избежать, я бы сфабриковал еще данные, добавив необычно большие и необычно малые величины.

– Сочинили бы исключительно низких и исключительно высоких девушек, – говорит Чаттан.

– Да. Тогда кривая изогнется по краям, как положено.

Чаттан по-прежнему смотрит на него выжидающе.

Уотерхауз говорит:

– Так добавление небольшого количества данных, которые по отдельности казались бы аномальными, создает впечатление абсолютной нормальности.

– Как я и сказал, – говорит Чаттан. – Сейчас, пока мы разговариваем, наш взвод в Северной Африке растягивает колокол. Придает ему абсолютно нормальный вид.