Париж – всегда хорошая идея

В голове у нее складывались картинки, переливались оттенки красок – золотая и синяя, серебряная и розовая. Ей так и хотелось прямо сейчас взяться за кисточки и карандаши и рисовать.

Небо за окном незаметно потемнело до ночной синевы. Розали еще долго сидела, устремив взгляд в темноту. Она ощущала глубинную правду в основе этой истории и, невзирая на все смешные моменты, которые в ней встречались, чувствовала тихую грусть, даже тоску, которая глубоко трогала ее душу. Она невольно вспомнила отца и все, чему он ее научил.

– Да, – сказала она. – Мазки краски – это самое главное. Мечта, которую нельзя утрачивать. И вера в свою мечту.

6

Париж встретил его проливным дождем.

Почти как тогда, когда он приезжал сюда в первый раз. Ему в то время только что исполнилось двенадцать – долговязый белокурый подросток с волосами едва не до плеч, длинные ноги – как же иначе – обтянуты джинсами. Поездка в Париж была подарком от мамы ко дню рождения.

– Как ты смотришь, Роберт, на то, чтобы нам с тобой на недельку съездить в Париж? Замечательно, правда? Вот увидишь, тебе понравится.

Это случилось через полгода после того, как умер его отец – адвокат Поль Шерман, возглавлявший знаменитую нью-йоркскую контору «Шерман и сыновья», и Роберту тогда ничего не казалось замечательным. Однако, подлетая к Парижу, Роберт почувствовал, что его охватило непривычное волнение. Его семья жила тогда в сонном городке Маунт-Киско, расположенном в часе езды к северу от Нью-Йорка. Но его мама, сама дочка француженки, иногда рассказывала ему о Париже, где однажды в молодости благодаря родителям провела целое лето. Поэтому она очень хорошо говорила по-французски и позаботилась о том, чтобы сын тоже выучил этот язык.

По дороге в такси через ночной Париж Роберт невольно заразился маминой радостью. Под шум барабанившего по крыше дождя он чуть не свернул себе шею, стараясь разглядеть через мутное от дождя стекло светящуюся огнями Эйфелеву башню, Лувр, шарообразные светильники на каком-то роскошном мосту, название которого тотчас же выскочило у него из головы, и широкие бульвары с рядами темных деревьев. На голых корявых ветках, устремленных к небу, были развешаны маленькие лампочки.

Огни города отражались от темной мостовой, и контуры высоких домов с выступающими вперед чугунными балконами, бесчисленные кафе и рестораны с ярко освещенными окнами тонули в лучах света. На какое-то мгновение у Роберта возникло ощущение, что он плавно едет по городу, сделанному из чистого золота.

Чем дальше, тем ýже становились улочки, мостовая – ухабистее. Наконец такси остановилось перед маленькой гостиницей, и, выходя из машины, он по самую щиколотку угодил ногой в большую лужу, насквозь промочив кроссовки.

Странно, что иногда тебе запоминаются какие-то совершенно незначительные детали и сохраняются где-то в глубинах памяти, а через годы или десятилетия они вдруг всплывают как живые.

Должно быть, это было начало ноября. На улицах Парижа и в парках гулял ледяной ветер, и Роберту запомнилось тогда, что все время шел дождь. Им не раз случилось промокнуть насквозь, и, спасаясь от дождя, они часто заходили в какое-нибудь маленькое кафе с веселенькими маркизами, чтобы согреться чашкой кофе с молоком.

Тогда он впервые попробовал настоящий кофе и почувствовал себя не мальчиком, а почти взрослым мужчиной.

Запомнилась ему и темнокожая женщина с широченной улыбкой во весь рот, в ярком головном платке с попугаями, которая по утрам приносила им завтрак в постель, потому что во французском отеле завтрак в постели считался чем-то совершенно нормальным. Запомнилось и блюдо с сырным ассорти – «assiette de fromage», которое он заказал в «Кафе де Флор» («Кафе поэтов», – объяснила ему мама). На этом блюде были выложены кружком отдельные ломтики сыра неизвестных ему сортов, начиная с мягких и кончая самыми острыми. Вечером они пошли в «Джаз-бар», где царило сумеречное освещение. И там он впервые в жизни попробовал крем-брюле, сверху покрытое сахарной корочкой, которая ломалась на языке с тихим хрустом. В Лувре он запомнил Мону Лизу, перед ней толпились люди прямо в пальто, от которых пахло дождем; запомнилось ему и катание по Сене на речном трамвайчике, который привез их к собору Нотр-Дам, тоже под проливным дождем, а также зажигалка «Зиппо» с надписью «Париж», которую он купил себе на Эйфелевой башне, куда они поднялись по лестнице.

– Надо будет еще раз съездить сюда при хорошей погоде, – сказала мама, когда они вышли на площадку и очутились на пронизывающем ветру. – Вот кончишь университет, и мы снова приедем в Париж и чокнемся с тобой бокалами шампанского, – смеясь, пообещала она. – Правда, мне, пожалуй, будет уже не подняться сюда пешком, но, слава богу, есть лифт.

Почему-то тогда они забыли о своих планах еще раз побывать на Эйфелевой башне, как часто забываются такие проекты, рожденные по мгновенному наитию, а потом вдруг оказывается, что браться за них уже поздно.

Днем они гуляли в одном из больших городских парков, он уже не помнил, был ли это Люксембургский сад или сад Тюильри, в памяти Роберта остался большой каменный куб, на который он тогда взобрался. На нем золотыми буквами была сделана надпись: «Поль Сезанн». При виде этого памятника Роберт вдруг вспомнил отца и надпись на его надгробии на кладбище в Маунт-Киско, и у него появилось ощущение, что папа был с ними рядом. Сделанная тогда мамой фотография смеющегося белокурого мальчика в шапке и шарфе, стоящего с зажигалкой «Зиппо» в руке на большом белом каменном кубе, висела потом у нее на кухне до самой смерти. Когда Роберту пришлось расстаться с домом, он со слезами снял эту фотографию со стены.

Он помнил также во всех подробностях, как они с мамой покупали в булочной огромные розовые пирожные безе, которые там назывались меренгами, по вкусу это был сахар, воздух и миндаль, после этих пирожных у них все пальто оказались спереди засыпаны розовой пудрой, мама тогда хохотала, а ее глаза впервые за долгое время лучились весельем. Но потом, непонятно почему, ее радостное возбуждение снова сменилось грустью, которую она старалась не показывать, но он это все же почувствовал.

В последний день они сходили в музей Оранжери и, взявшись за руки, постояли перед большими полотнами Моне с водяными лилиями, и, когда он тревожно спросил маму, не плохо ли ей, она только кивнула и улыбнулась, но ее рука невольно крепче сжала его ладонь.

Все это вспомнилось Роберту в это утро, когда он прибыл в Париж. С тех пор как он тут побывал, прошло уже двадцать шесть лет. Зажигалка «Зиппо» сохранилась у него до сих пор. Но на этот раз он приехал в Париж один, и приехал, чтобы найти ответ на один вопрос.

Месяц назад его мать умерла. Его подруга выставила ему ультиматум: она требовала, чтобы он кардинально перевел стрелки на своем жизненном пути, а он не был уверен, какой путь его устраивает. Нужно было принимать важное решение. И он вдруг почувствовал, что ему будет легче, если он окажется как можно дальше от Нью-Йорка, и уехал в Париж, чтобы спокойно все обдумать.

Рейчел выходила из себя от возмущения. Она тряхнула своими рыжими кудрями, встала перед ним, скрестив на груди руки, и все ее хрупкое тело выражало один сплошной упрек.

– Не понимаю тебя, Роберт! – сказала она, и ее остренький носик при этом, казалось, еще больше заострился. – Я действительно не понимаю тебя! Тебе представляется неповторимый шанс занять одно из руководящих мест в конторе «Шерман и сыновья», а ты вместо этого готов выбрать жалкую временную работенку на низкооплачиваемой должности университетского преподавателя. Причем – подумать только! – преподавателя литературы.

На самом деле «жалкая работенка» означала как-никак должность профессора, но в то же время и ее досаду можно было понять.

Ему, сыну Поля Шермана, юриста до мозга костей (какими, впрочем, были и его дед, и прадед), казалось бы, от рождения было предначертано выбрать карьеру юриста. Но если быть честным, то у него уже в студенческие годы, когда он ехал в Манхэттен, закрадывалось нехорошее чувство, что он сел не в тот вагон и не в тот поезд. Поэтому он, к удивлению всех родных, настоял на том, чтобы получить второе образование, и стал обладателем диплома бакалавра искусств.

– Ну что ж, если твоя душа этого требует! – сказала его мать, которая хоть и не разделяла в полной мере его страсть к книгам, все же обладала достаточно развитым воображением, чтобы понять, что значит безграничное увлечение.

Сама она обожала музеи. Еще когда Роберт был маленьким, его мама так же регулярно ходила в музеи, как другие люди на прогулку, и делала это по тем же причинам. Когда у нее было хорошее настроение, она говорила сыну:

– Сегодня такой чудный день! Давай пойдем в музей?

А когда бывала печальна и задумчива или когда случались какие-нибудь неприятности, она брала его за руку, садилась на поезд в Нью-Йорк и таскала сынишку по музеям – в музей Гуггенхейма, Музей современного искусства, в Метрополитен или в «Коллекцию Фрика».

Роберту вспомнилось, что, когда умер отец, мать с горя проводила нескончаемые часы в Музее современного искусства.

Роберт смолоду чувствовал, что в груди у него действительно живут пресловутые две души. С одной стороны, он не хотел огорчать отца, который желал, чтобы его единственный сын и наследник когда-нибудь продолжил дело адвокатской фирмы «Шерман и сыновья», став хорошим адвокатом. С другой стороны, он все отчетливее ощущал, что его тянет к чему-то совсем другому.

Когда он наконец решил уйти из адвокатской фирмы и поступить на работу в университет в качестве преподавателя английской литературы, все подумали, что это просто временное увлечение.

Дядюшка Джонатан (разумеется, тоже адвокат), который после смерти отца в одиночку вел дела фирмы, огорченно похлопал Роберта по плечу:

– Жаль, дорогой, очень жаль! Ведь юриспруденция у тебя, можно сказать, заложена в крови. Все Шерманы были адвокатами. Ничего не поделаешь! Но я все-таки надеюсь, что, попробовав жизнь в мире мечты, ты снова вернешься к фамильному бизнесу!

Однако надежды дядюшки не оправдались. Роберт сразу прижился в университете и чувствовал себя там прекрасно, несмотря на то что зарабатывать стал гораздо меньше. Он посвятил себя изучению театра елизаветинских времен, написал эссе о «Сне в летнюю ночь» и несколько статей о сонетах Шекспира, а его лекции вызвали интерес далеко за пределами Нью-Йорка.

На скамейке в Центральном парке под бронзовым памятником Хансу Кристиану Андерсену он однажды познакомился с Рейчел – честолюбивой экономисткой с необыкновенными зелеными глазами. Симпатичный молодой человек, умевший так интересно рассказывать и знавший наизусть столько стихов, произвел на нее большое впечатление, особенно когда она узнала, что он принадлежит к семейству Шерман. Они очень быстро сошлись и стали жить вместе в Сохо, в крошечной и страшно дорогой квартирке. «Тебе лучше было остаться в адвокатской конторе», – сразу сказала Рейчел. Тогда это воспринималось как шутка.

А затем, несколько лет спустя – дело было в начале марта, и в этот день все вокруг выглядело обманчиво лучезарным, – в жизни молодого профессора с небесно-голубыми глазами разразилась катастрофа. Он тогда был занят своим любимым занятием – рылся на полках книжного магазина «Мак-Налли» и как раз собирался пойти в кафе при магазине и полистать только что приобретенные книжки за чашечкой капучино (дело в том, что этот магазин так же славился своим кофе, как и книгами), как вдруг зазвонил его мобильный телефон.

Звонила мама. По голосу слышно было, что она нервничает.

– Дорогой мой, я сейчас в «МоМа»^[12], – объявила она дрожащим голосом, и Роберт сразу почуял недоброе.

– Что случилось, мама? – спросил он.

Прежде чем ответить, она набрала в грудь воздуха и тяжело выдохнула над трубкой:

– Я должна тебе кое-что сказать, мой мальчик, но обещай, что не будешь расстраиваться!

– Я умру. Очень скоро, – высказала она всю правду, уместив ее в четыре слова. Каждое из них обрушилось на него, как стенобитный шар.

У мамы был рак поджелудочной железы, и в последней стадии. Казалось бы, ничто этого не предвещало. И уже ничего нельзя было поделать. «Может быть, это и к лучшему», – сказала тогда мама. Без операций, без химии. Без этой медленной пытки, которая ни от чего не спасает, а только затягивает мучения.

Регулярные, правильно рассчитанные дозы морфия и толковый лечащий врач облегчили ей последние дни. Все произошло очень быстро. Невероятно быстро.

Через три месяца мама умерла. Всю жизнь страшно боявшаяся смерти, она перед кончиной держалась удивительно мужественно, сохраняя почти невозмутимое спокойствие. Перед лицом такой стойкости Роберту было стыдно от своей несдержанности.

– Милый мой мальчик! – сказала она. Она взяла его за руку и напоследок крепко пожала. – Все хорошо. Не надо так горевать. Я ухожу отсюда в далекую страну, она так далеко, что до нее не долетишь никаким самолетом. – Тут она слегка подмигнула Роберту, и у него встал в горле комок. – Но ты же знаешь, я всегда буду тут рядом с тобой. Я очень люблю тебя, сыночек.

– И я тебя тоже, мама, – сказал он, как бывало в детстве, когда она, почитав ему на ночь сказку, целовала его на сон грядущий. По его щекам струились слезы.

– Вот только на Эйфелеву башню мы с тобой так и успели еще раз подняться, – произнесла она вдруг еле слышно, и ее улыбка вспорхнула у него перед глазами, словно взмах голубиного крыла. – Помнишь, мы договаривались побывать в Париже.

– Ах, мама! – выговорил он и неожиданно все-таки улыбнулся, хотя горло ему стиснуло так, что, кажется, было не продохнуть. – Да черт с ним, с Парижем!

Она едва заметно качнула головой:

– Нет-нет, сынок! Поверь мне, съездить в Париж – всегда хорошая идея.

В день похорон светило солнце. Пришло много народу. Его мама была обаятельным человеком, и многие ее любили. Но самым лучшим ее свойством было, наверное, то, что она всю жизнь сохраняла способность по-детски радоваться и увлекаться. Так он сказал и в своей надгробной речи. Роберт действительно не знал никого, кто умел бы так радоваться, как его мать.

Она умерла в шестьдесят три года. Слишком рано ушла, как говорили те, кто пришел ее проводить, когда сочувственно пожимали ему руку или заключали в объятия. «Но если ты любишь кого-то, то смерть его всегда кажется преждевременной», – подумал Роберт.

После того как нотариус выдал ему толстый конверт, в котором содержались последние распоряжения, важные бумаги, несколько личных писем и все остальное, чему его мать придавала особенное значение, Роберт еще раз прошелся по опустевшим комнатам белого деревянного дома с большой верандой, где прошло его детство.

Он надолго задержался перед акварельной картиной с подсолнухами, которую так любила его мать. Он прошел в сад и постоял, приложив ладонь к корявому стволу клена, на котором все еще висел скворечник, сделанный его отцом. Вот и в этом году клен, как всегда, запылает осенью яркими красками. Мысль об этом казалась странной и в то же время утешительной. Что-то останется навсегда.

Еще раз Роберт вгляделся в раскидистую крону, сквозь которую проглядывала синева весеннего неба. Он посмотрел вверх и подумал о родителях.

На этом он окончательно распрощался с прошлым. С Маунт-Киско и со своим детством.

В связи с неожиданной смертью матери дал о себе знать дядюшка Джонатан, озабоченный дальнейшей судьбой адвокатской конторы «Шерман и сыновья». В свои семьдесят три он, мол, и сам давно уже не молод, жизнь так скоротечна, не успеешь оглянуться – и все!

Давая Роберту время опомниться после скорбного события и уладить необходимые дела, он выждал несколько недель, но затем, когда шел уже август, пригласил его вместе пообедать, предупредив, что у них будет серьезный разговор. Неприятной для Роберта неожиданностью стало присутствие Рейчел.

– Пора бы тебе вернуться в контору, Роберт, – сказал дядюшка Джонатан. – Ты хороший адвокат, и тебе следовало бы помнить, что ты представляешь целую династию. Я не знаю, сколько еще смогу вести контору, хотелось бы передать ее тебе. Ты нужен нам в фирме «Шерман и сыновья». Нужен более, чем когда-либо.

Рейчел согласно кивала. Судя по выражению ее лица, она считала доводы дядюшки совершенно убедительными.

Роберт смущенно ерзал на стуле, затем нерешительно извлек из кармана конверт.

– Знаете, что это такое? – сказал он, чтобы с чего-то начать.

Как это зачастую бывает в жизни, все события случаются одновременно, и это письмо он вынул из почтового ящика сегодня утром. В нем оказалось предложение из Сорбонны.

– Хотя речь идет всего лишь о должности приглашенного профессора сроком на один год, но это то, о чем я давно мечтал. Мне предлагают начать лекции уже в январе. – Не дождавшись ни звука в ответ, он смущенно улыбнулся. В комнате воцарилось неприятное молчание. – Что бы ты ни говорил, дядюшка Джонатан, я все-таки не прирожденный юрист, как папа. Я – человек книжный…

– Да кто же тебе, дорогой, мешает заниматься твоими обожаемыми книжками! Прекрасное хобби! Отчего же вечерком не почитать хорошую книжку. И твой отец читал. После работы, – сказал дядюшка Джонатан в ответ на высказанные Робертом сомнения, недоуменно покачав головой.

Но это были еще мелочи по сравнению с теми горькими упреками, которые вечером высказала ему дома Рейчел.

– Ты думаешь только о себе! – яростно бросила она ему в лицо. – А как же я? Что будет с нами обоими? Когда ты, Роберт, наконец повзрослеешь? Почему тебе непременно надо все разрушить из-за каких-то там стишков!

– Но ведь это же… это моя профессия! – попытался он возразить.

– Подумаешь – профессия! Разве это профессия? Ведь всем известно, что быть профессором – это совсем не значит хорошо устроиться. Чего доброго, ты еще надумаешь романы писать!

Она все больше входила в раж, а он поймал себя на мысли, что совсем неплохо было бы действительно написать книгу. Всякий, кто прикоснулся к литературе или попал под ее обаяние, когда-нибудь непременно начинает об этом подумывать. Однако не все поддаются этому искушению, и это, наверное, к лучшему. Как-нибудь, в более спокойную минуту, он тоже об этом подумает.

– Ну правда, Роберт! Иногда я начинаю сомневаться, где же у тебя здравый смысл! Насчет Парижа, надеюсь, ты все-таки не всерьез? Зачем тебе понадобилась эта страна, где люди до сих пор лопают лягушек? – Тут она скроила такую гримасу, точно только что увидала живого каннибала.

– Лягушачьи окорочка, Рейчел, а не лягушек.

– Хрен редьки не слаще! Полагаю, что в этой неполиткорректной стране никто понятия не имеет о защите животных.

– Рейчел, речь идет всего об одном годе, – сказал он, не вдаваясь в обсуждение ее нелепого аргумента.

– Нет, – замотала она головой. – Речь идет о более серьезном, и ты сам это прекрасно знаешь.

Она отошла к окну и повернулась к нему спиной.

– Роберт, – сделала она новую попытку, на этот раз уже спокойным тоном. – Посмотри на улицу. Взгляни на этот город. Ты живешь в Нью-Йорке, мой милый, и это центр мира. На что тебе Париж? Ты же его совсем не знаешь.

Он подумал о неделе, проведенной в Париже с матерью.

– А ты – еще менее, чем я, – возразил он ей.

– С меня хватит и того, что я слышала.

– И что же ты слышала?

Рейчел поморщилась:

– Ну, это же всякому известно. Французские мужчины считают себя величайшими обольстителями всех времен и народов. А женщины – капризные стервы, питаются, как козы, листьями салата, и понять их совершенно невозможно. Они для всего используют пластиковые пакеты и мучают гусей и певчих птиц. Все они до полудня валяются в постели, и это у них называется savoir vivre^[13].

Роберт не удержался от смеха:

– Не многовато ли предрассудков, darling?^[14]

– Не смей называть меня darling! – прошипела она. – Ты сделаешь колоссальную ошибку, если откажешься от предложения твоего дядюшки. Он тебе на блюдечке преподнес будущую карьеру. Он хочет, чтобы ты взял на себя руководство конторой. Ты хоть понимаешь, что это значит? Ты получаешь все, о чем только можно мечтать! Нам никогда не пришлось бы думать о том, где взять деньги.

– Так, значит, дело в деньгах, – зацепился он за это признание.

Возможно, это был не самый честный ход, но Рейчел сразу клюнула на наживку:

– Да, в частности и в деньгах. Деньги, дурачок, очень важная вещь в жизни! Не у всех было такое беззаботное детство, как у тебя!

Рейчел, которая сама зарабатывала деньги на свою учебу, возмущенно заходила из угла в угол, потом принялась громко рыдать, а он, сидя на диване, со стоном схватился за голову.

Наконец она подошла к дивану и остановилась перед ним.

– А теперь слушай внимательно! – объявила она. – Если ты поедешь в Париж, между нами все кончено. – Ее зеленые глаза сверкали решимостью.

Он поднял голову и растерянно посмотрел на нее.

– Ладно, Рейчел, – произнес он наконец. – Я должен спокойно все обдумать. Четыре недели. Дай мне только четыре недели.

Через несколько дней он уже летел на самолете в Париж. В ручной клади у него лежали путеводитель по Парижу и старая зажигалка «Зиппо». Прощание с Рейчел прошло очень холодно. Однако она согласилась, что ему нужно дать время подумать. А там будет видно.

Когда такси остановилось перед маленьким отелем на улице Жакоб, опять шел дождь, как тогда, когда они приезжали сюда с мамой. Только на этот раз стоял сентябрь и было раннее утро.

От проливного дождя сточные канавы моментально переполнились водой. Выходя из такси, Роберт угодил ногой в глубокую лужу. Выругавшись, он в промокших башмаках (на этот раз не в кроссовках, а в замшевых мокасинах) двинулся к дверям, волоча по ухабистой мостовой чемодан, и вошел в гостиницу, выбранную по Интернету под рубрикой «Маленькие, но уютные». Она называлась «Hotel des Marronniers», что, если он не ошибался, означало «Каштановая гостиница» – довольно странное название для отеля, но ему с первого взгляда понравились картинки и описание:

Расположенный в самом сердце района Сен-Жермен маленький оазис, полный тишины и спокойствия, с розовым садом во внутреннем дворе и красиво обставленными номерами. Мебель старинная.

Совет: непременно спрашивайте номер с окнами во двор!