Любовные письма с Монмартра

Глава 4
Артюр и рыцари круглого стола

Милая моя, нежно любимая,

сегодня ночью Артюр явился вдруг ко мне в спальню, как маленькое привидение. Он горько плакал, в одной руке он волочил за собой Брюно, старого плюшевого медвежонка. Перепугавшись, я второпях включил на тумбочке лампу и вскочил. С тех пор как я сплю один, сон у меня очень чуткий. Я уже не сплю как сурок, которым ты дразнила меня, одним движением раздвигая занавески, чтобы впустить в спальню солнце.

Тогда я опустился на корточки рядом с нашим малышом, обнял его: «Что с тобой, воробышек? Животик болит?» Он покачал головой и всхлипывал не переставая. Я подхватил его на руки и отнес вместе с медвежонком в нашу кровать. Я гладил его ладонью по заплаканному личику, называя всеми ласковыми именами, какие мне только приходили в голову. Но он долго не мог успокоиться. «Нет, пусти меня, пусть придет мама, я хочу, чтобы мама пришла!» – зарыдал он снова и забрыкался, сбрасывая ножками одеяло.

Я ощутил полную беспомощность. Я готов был исполнить любое его желание, но то, чего он требовал, было для меня невыполнимо.

«Воробышек, наша мама на небе, ты же сам знаешь, – тихо сказал я, отчаявшись его успокоить. – Пока нам придется как-то уж потерпеть без нее. Но мы все-таки с тобой вдвоем, значит каждый из нас не совсем одинок, да? А в воскресенье мы возьмем с собой mamie и пойдем в „Jardin des plantes“^[12] смотреть зверей».

Рыдания на секунду стихли, затем начались снова.

Я нежно утешал его, бормоча что-то, как священник над просфорой. Наконец он сквозь слезы и всхлипы рассказал мне, что видел страшный сон. Ему действительно приснился настоящий кошмар, Элен. Это показало мне, что Артюр, наш веселый, живой и такой развитой сынок, так легко, казалось бы, приспособившийся к ситуации, что, к моему стыду, даже сам пытается утешить и развеселить своего унылого отца, на самом деле не так легко, как я думал, справляется с тем, что его мамы не стало. Может быть, дети и правда легче, чем взрослые, привыкают к изменившимся обстоятельствам. А что им еще остается делать? Слушая, как просто он разговаривает о тебе с ребятами из детского сада и вообще рассуждает о таких вещах, о которых мы, взрослые, стараемся не упоминать, мне всегда вспоминается тот старый фильм Рене Клемана «Jeux interdits»^[13], который мы с тобой как-то смотрели вместе в старом кинотеатрике на Монмартре. Тебе тогда так понравилась музыка к этому фильму, что ты купила мне компакт-диск с записью испанского гитариста Нарсисо Йепеса и слушала его снова и снова. Фильм произвел на нас такое сильное впечатление, что мы, взявшись за руки, молча просидели в зале все конечные титры. Мне кажется, мы вышли из зала самыми последними. Маленькая Полетт и ее друг Мишель, видя смерть и ужасы войны, так по-детски это переживают, создавая в играх собственный мир со своим особым устройством. Они воруют кресты с кладбища и даже из церкви, чтобы похоронить на секретном кладбище сначала щенка Полетт, а затем всех остальных животных. Я и раньше считал, что дети – удивительные существа. Сколько ясности и фантазии в их восприятии мира! Как они устраиваются в действительной жизни, каким-то образом умудряясь извлечь из него самое лучшее! Хотелось бы знать, в какой момент мы утрачиваем это доверчивое отношение к жизни?

Во сне, который приснился Артюру, действие тоже происходило на кладбище. У меня и сейчас мороз по коже, лишь только это вспомню. Он рассказывал, что будто бы очутился совсем один на кладбище Монмартра. Сначала мы шли по дорожке вместе, а потом он загляделся на что-то и сам не заметил, как вдруг я куда-то исчез. Ну, он тогда стал искать твою могилу в надежде, что найдет меня там. Часы шли, а он все блуждал по кладбищу, совсем заблудился, обливаясь слезами и спотыкаясь, бегал по аллеям и дорожкам. И наконец нашел, забрел на твою могилу. Перед мраморным памятником с изображением ангела стоял какой-то мужчина в кожаной куртке, Артюр обрадовался и крикнул: «Папа, папа!»

Но мужчина обернулся, и оказалось, что это незнакомец.

– Кого ты ищешь? – приветливо спросил он.

– Я ищу папочку!

– Как зовут твоего папу?

– Жюльен. Жюльен Азуле.

– Жюльен Азуле? – переспросил незнакомец. И указал рукой на памятник. – Жюльен Азуле лежит тут, но он давно уже умер.

И тут оказалось, что на памятнике написано не только твое, но и мое имя, а еще имена mamie, Катрин и даже ее кошки Зази. И тогда Артюр вдруг понял, что все умерли и он остался один на свете.

– Мне же еще только четыре годика, – выговорил он в паническом ужасе, рыдая. – Мне же еще только четыре! – Глядя на меня широко раскрытыми глазками, он горестно поднял вверх ручку, выставив четыре пальчика. – Я же не могу совсем один.

У меня прямо перевернулось все внутри.

– Артюр, родной мой, это же был только сон. Нехороший сон, но это же все неправда. Ты не останешься один, я же с тобой. Я всегда с тобой, ты слышишь? Я никогда тебя не покину, честное слово, поверь мне.

Я взял его на руки, стал потихоньку укачивать и успокаивал, как только мог, пока его всхлипывания постепенно не затихли.

Мне и самому сделалось нехорошо на душе от этого сна, и страхи Артюра, и его детское отчаяние глубоко пронзили мне сердце. Я успокоил нашего малыша как мог, во мне громко заговорила совесть, и я твердо решил впредь больше уделять внимания Артюру. Читать ему вслух, смотреть вместе с ним фильмы, угощаться вместе с ним вафлями в Тюильри и пускать в большом бассейне кораблики. Я буду ездить с ним за город и гулять по берегам маленьких речек. Летом мы устроим пикник в Булонском лесу, полежим на одеяле под каким-нибудь тенистым деревом, глядя на облака. На день рождения, когда ему исполнится пять лет, я даже поеду с ним в этот кошмарный Диснейленд, которым он все время бредит, и разрешу ему позвать с собой кого-нибудь из друзей, мы покатаемся с ветерком на американских горках и наедимся до отвала картофельных чипсов и сахарной ваты. Я постараюсь поменьше думать о себе, и стану более внимательным отцом, и даже попытаюсь писать – хотя бы для начала по страничке в день.

– Папа, можно я сегодня буду спать у тебя? – спросил он под конец.

И я сказал:

– Конечно можно, воробышек мой родной, кровать большая, места хватит.

– А можно оставить свет?

– Ладно, оставим.

Через несколько минут он уснул. Он крепко держал меня за руку, а другой рукой сжимал мишку.

Знаешь, Элен, а ведь когда ты покидала нас, отправляясь в далекое путешествие, он, прижимая к себе плюшевого мишку, неуверенно спросил меня, не дать ли его тебе с собой в дорогу.

Это была бы слишком большая жертва.

– Потрясающая идея, Артюр! – сказал я. – Но мне кажется, мама не так уж любит плюшевых мишек. Я думаю, пусть он лучше останется у тебя.

Он с облегчением кивнул.

– Да, верно, – сказал он и, немножко подумав, добавил: – Но тогда я дам ей с собой красного рыцаря… и мой деревянный меч.

И вот так его любимый рыцарь и деревянный меч, которых он после долгих размышлений выбрал себе в чудесном магазине «Si tu veux»^[14] галереи Вивьен, оказались у тебя в гробу, моя дорогая. Уж не знаю, пригодились ли они тебе там, где ты сейчас находишься. Артюр считает, что такой меч всегда пригодится.

Сегодня ночью я при свете ночника долго глядел на его нежное личико с темными ресницами. Он же такой еще маленький, совсем птенчик, и я поклялся себе, что буду всеми силами защищать его ранимую душу. Я так жаждал оградить его от всего страшного. Я глядел на это спящее дитя, за которое я готов отдать все, даже саму жизнь, и думал, что не за горами то время, когда сын вырастет, начнет с приятелями озорничать, приносить из школы пятерки^[15] по математике (если в нем начнут проявляться мои гены), слушать оглушительную музыку у себя в комнате, куда у меня уже не будет свободного доступа, отправится с друзьями на свой первый концерт, проболтается с ними всю ночь до рассвета, а там и первые любовные страдания, от которых он напьется и, рыдая, порвет на мелкие клочки фотографию какой-нибудь хорошенькой девочки.

Он будет совершать ошибки и очень правильные поступки, он будет грустить и радоваться от невообразимого счастья, и я, сколько возможно, все это время проведу рядом с моим чудесным мальчуганом, наблюдая, как он растет и взрослеет, становясь самим собой в наилучшем из возможных вариантов.

 

А в один прекрасный день он перерастет меня.

Я поцеловал Артюра и на короткий миг испытал потрясение при мысли, по какому тонкому льду мы ступаем, привязавшись всем сердцем к живому существу.

Как же мы бренны! Во все наши дни и часы.

Я вспоминаю, как мы выбирали для него имя. Он тогда существовал еще только туманным облачком на ультразвуковом снимке в твоей руке.

– Артюр? Не слишком ли величавое имя для такого крохотного существа? – спросил я тогда; это имя напоминало о рыцарях Круглого стола. – Может как-то попроще: Ив, Жиль или Лоран?

Ты рассмеялась:

– Ах, Жюльен! Не всегда же ему быть таким маленьким! Еще дорастет до своего имени, вот увидишь. Мне нравится «Артюр» – старинное имя и красивое на слух.

На том и порешили – Артюр. Артюр Азуле. Знать бы, как сложится жизнь нашего маленького рыцаря Круглого стола. Поживем – увидим. Как жаль, Элен, что ты уже не увидишь, как твой сын дорастет до своего имени. Разве не о том мы мечтали, не так ли? Но вдруг все-таки, все-таки ты увидишь это своими прекрасными, навеки закрывшимися глазами!

Я так на это надеюсь! Я буду очень его беречь, обещаю тебе!

К утру мир снова пришел в порядок. Артюр проснулся веселый и завтракал с аппетитом. Дурного сна как будто и не было. Дети быстро забывают. Вот только спать он хочет теперь всегда в «маминой кровати». «Тогда и ты будешь не один», – сказал он. А главное, наша кровать такая уютная, гораздо лучше детской.

Затем мы отправились в путь. Артюр, в голубых резиновых сапожках с белыми точечками, бежал вприпрыжку: он вспомнил, что сегодня у детского сада намечен поход на представление кукольного театра в парке Бют-Шомон. Ты же знаешь, как он обожает кукольный театр!

А я встал совсем разбитый. Я поспал в эту ночь часа три от силы. Может быть, попозже еще прилягу. По счастью, никаких неотложных обязательств у меня нет. Единственное – это пойти на обед к mamie, куда я приглашен. Она звала очень настойчиво. Там будет и ее сварливая сестра Кароль, она придет со своим впадающим в слабоумие мужем. Так что и мне предстоит что-то вроде театрального представления. Разыгрывающиеся между ними сцены бывают весьма абсурдны и чрезвычайно занимательны.

Ну и что? Полноценный домашний обед и прогулка до дома на улице Варен пойдут мне только на пользу.

Иногда мне кажется, что все было бы намного проще, если бы у меня была нормальная работа с девяти до пяти и я утром отправлялся на службу, а вечером возвращался домой. Дни проходили бы быстрее, и я был бы занят делом. А так я должен сам строить свое расписание, а это не всегда просто. Хорошо хоть, что по утрам надо водить Артюра в детский сад. Иначе кто знает, в котором часу я вставал бы.

Часто я тоскую о том, как мы раньше всегда пили кофе в постели, прежде чем будить Артюра, а тебе отправляться в школу. Тогда я не умел по-настоящему ценить, как ты с двумя большими чашками возвращалась из кухни и снова залезала рядом со мной под одеяло, зато сейчас мне так не хватает этих пятнадцати минут мира и спокойствия перед началом нового дня.

Да и не только этих!

С тех пор как ты ушла, Элен, ранние утренние часы стали для меня любимым временем суток. Эти драгоценные короткие минуты, перед тем как проснуться.

Зарывшись щекой в подушку, еще не до конца проснувшись, я прислушиваюсь к приглушенным звукам, долетающим с улицы. Вот проехала машина. Вот зачирикала птичка. Хлопнула дверь внизу.

Бормоча: «Элен», я пытаюсь нащупать твою руку, открываю глаза.

И тут на меня снова обрушивается действительность.

Тебя нет, и все разладилось.

Я тоскую по тебе, mon amour!^[16] Как же мне перестать тосковать по тебе?

Я буду любить тебя и тосковать, пока мы не будем вместе, как в те майские дни.

Шлю тебе привет от сердца к сердцу.

Жюльен

Глава 5
Confi de canard^[17]

Мои родители были счастливы в браке. Моя мама была, наверное, самой красивой девушкой в спокойном местечке План-дʼОргон на юге Франции. Она выросла в сельской гостинице в окружении кур, лугов и постояльцев, которые проводили там отпуск или путешествовали, чтобы полюбоваться деревнями и городками Прованса, окруженными лавандовыми полями Ле-Бо-де-Прованс и его величественным замком, живописной деревенькой Руссийон, освещенной закатным солнцем среди охристых и рыжих скал, Арлем, с его знаменитой ареной и оживленными еженедельными базарами, где продаются зеленые артишоки, черные маслины и рулоны тканей всех цветов, или посмотреть Фонтен-де-Воклюз, где можно прогуляться по берегу прозрачной бирюзовой горной реки.

Если бы мой отец не остановился однажды в этой гостинице и не влюбился бы без памяти, заглянув в прекрасные глаза девушки в светлом платье с цветочками, которая, словно светлое видение, проворно порхала по залу, подавая гостям кофе, круассаны, соленое масло, козий сыр, порции сельского паштета и лавандовый мед, та, наверное, прожила бы там всю жизнь и со временем стала бы хозяйкой гостиницы, сменив на этом посту своих родителей. А так Клеманс уехала в Париж с Филиппом Азуле – молодым начинающим дипломатом. Он был старше Клеманс на пятнадцать лет, с ним она в первые годы много попутешествовала по свету, пока Филипп не получил должность в Министерстве иностранных дел на набережной Орсе. Тогда они поселились на улице Варен, где у них вскоре родился мальчик – то есть я. В то время моей матушке было уже тридцать четыре, поэтому я оказался единственным ребенком, о котором родители так мечтали.

Несмотря на годы, проведенные в большом городе, матушка сохранила здоровый аппетит. Она – завзятая и умелая стряпуха. Любовь к природе также осталась в ней навсегда, и, хотя в Париже не встретишь лавандовых полей и лугового разнотравья с дикими маками и маргаритками, она любит гулять в саду Тюильри и Булонском лесу, потому что ее тянет туда, «где много зелени». Это ей успокаивает душу, говорила она мне.

Раньше она по выходным часто выезжала за город навестить свою старшую сестру Кароль – женщину добрую, но заядлую спорщицу. Однако с тех пор, как у той заболел муж и, чтобы быть поближе к врачам, им пришлось переехать в город, сестры постоянно ссорились. Во-первых, из-за того, что выживший из ума Поль явно все путал и принимал мою матушку за свою жену, а ревнивой Кароль это давало повод для самых фантастических умозаключений, а во-вторых, из-за того, что старшая сестра завидовала младшей: будто бы той все в жизни давалось легко и даже после смерти моего отца она осталась хорошо обеспеченной. Особенно наш дом в Нормандии был ей как бельмо в глазу.

Несколько лет назад мой отец умер от запущенного воспаления легких. Он так ослабел за время болезни, что не мог даже подняться с кровати. Матери он оставил в наследство квартиру на улице Варен и этот загородный домик в Онфлёре, где мы всегда проводили отпуск.

Это было время, когда лето длилось бесконечно, – по крайней мере, так мне казалось тогда. Оно пахло пиниями и розмарином, и я любил этот особенный запах. Я ощущал его, когда, продираясь сквозь заросли колючих кустов и приземистых деревьев, сбегал по откосу на пляж, под треск сухих веток, которые попадались под ногами.

Это был запах моего детства, такого же легкого и светлого, как те безвозвратные летние дни. Серебристый блеск Атлантического океана, рыбный суп вечером в гавани, возвращение домой по проселочным дорогам на машине, за рулем которой сидел папа, их негромкие разговоры с мамой, пока я дремал на заднем сиденье нашего старенького «рено», прислонившись головой к стеклу и ощущая абсолютную защищенность.

Я как сейчас помню поздние завтраки на тенистой террасе с обветшалыми балками, оплетенными глицинией, мама – босая, в белой батистовой рубашке, на которую наброшена шаль. Папа – всегда прилично одетый, в голубой рубашке в полоску, летних брюках, на ногах – мягкие замшевые туфли. Думаю, ему и в голову никогда не пришло бы шлепать по городку в сандалиях и коротких штанах – этой уже привычной униформе туристов, которую сейчас видишь на каждом шагу; в его глазах такая одежда выглядела слишком неэлегантно. Он также никогда не завтракал в кровати. Даже когда его жена Клеманс подавала ему чашку кофе со сливками в постель, поскольку сама обожала выпить первую утреннюю чашечку кофе, сидя в кровати.

Можно сказать, что мои родители во многих отношениях были очень разными людьми. Но при этом они очень любили друг друга. Секрет их брака в значительной степени заключался в исключительной терпимости, чувстве юмора и душевной широте. Будь моя воля, я пожелал бы для них, чтобы они, как Филемон и Бавкида^[18], дожили до глубокой старости и покинули этот мир вместе, превратившись в два дерева, неразлучно сплетенные корнями. К сожалению, жизнь не всегда соответствует нашим желаниям.

В тот день, когда мой отец уже не мог встать, чтобы сесть за стол одетым, он умер. Он был человек благородного воспитания.

Когда я вошел в квартиру на улице Варен, из кухни уже тянуло аппетитным запахом жаркого.

– Мм, как вкусно пахнет! – сказал я.

– Я приготовила утиное конфи, ты же так любишь это блюдо, – радостно объявила мама, целуя меня. – Заходи, заходи!

Не знаю никого, кто еще так радостно приветствовал бы гостей, как мама. Она вся сияет от счастья, встречая тебя у порога и впуская в дом, и ты чувствуешь себя необыкновенно желанным гостем.

Maman сняла передник и, небрежно кинув его на спинку стула, провела меня в гостиную, где уже пылал зажженный камин и ждал накрытый на четверых стол.

– Садись, Жюльен, у нас еще есть несколько минут до прихода Кароль и Поля.

Мы сели на зеленый бархатный диван в эркере, мама дала мне бокал игристого кремана и протянула тарелочку с только что поджаренными гренками, намазанными толстым слоем паштета.

– Что-то ты опять похудел, – сказала она, окинув меня озабоченным взглядом.

– Ах, maman, ты каждый раз так говоришь. Если бы это было так, от меня бы уже давно ничего не осталось, – возразил я на ее опасения. – Я совершенно нормально питаюсь.

Она только улыбнулась.

– Как Артюр? – спросила она. – Он рад, что на каникулы мы поедем в Онфлёр?

– Еще бы! – Я отхлебнул немного из бокала и ощутил холодные пузырьки кремана. – Он только и говорит о том, как на каникулах поедет на море. Он же там еще никогда не был.

– А ты? Может, присоединишься к нам хотя бы на пару деньков? Подышать свежим воздухом тебе не вредно.

Я покачал головой:

– Нет-нет. Я попытаюсь писать. Надо же когда-то доделать эту дурацкую книжку.

Виновато улыбнувшись, я пожал плечами: мол, что поделаешь! Maman кивнула и тактично воздержалась от дальнейших расспросов.

– Но в воскресенье ты все-таки пойдешь с нами в «Jardin des plantes»? – продолжила она гнуть свою линию.

– Да, конечно.

– Чем ты хоть занимаешься сейчас, как проводишь время?

– Чем занимаюсь… Я… Да так – чем обычно, – ответил я неопределенно. – Артюром. Всякое там по дому. Вчера приходила Луиза убираться, так что я пошел на кладбище, потом обедал с Александром. Он приглашает меня на свою весеннюю выставку.

Я потянулся к бокалу и заметил, что рука у меня дрожит. Действительно, надо бы подумать о здоровом образе жизни.

– У тебя дрожат руки, – заметила maman.

– Да, сегодня я мало спал. Артюру приснился кошмар. Но сегодня с ним уже все в порядке, – поторопился я успокоить ее.

– А с тобой? Как ты себя чувствуешь? Пришел немного в себя?

Она посмотрела на меня, и я понял, что перед ней бесполезно притворяться. Кого угодно можно обмануть, только не собственную мать.

– Ах, maman, – вздохнул я.

– Ах, детка… – Она пожала мне руку. – Ничего. Все как-нибудь уляжется. Дай время. Ты же еще так молод. И ты когда-нибудь снова научишься улыбаться. Нельзя же всю жизнь горевать.

– Гм…

– Ты знаешь, как хорошо я относилась к Элен. Но когда я вижу тебя таким несчастным, то невольно желаю отмотать время назад, к той жизни, когда ты мог радоваться. И тогда я думаю, что где-то ведь ходит по земле девушка, которая влюбится в моего сыночка.

Она улыбнулась. Я понимал, что она желает мне только добра.

– Может быть, поговорим о чем-то другом, maman?

– Хорошо. На той неделе я поеду в «Оксфам», чтобы передать туда вещи. Как ты посмотришь на то, чтобы нам вместе разобрать твои шкафы?

Она сказала «твои шкафы», имея в виду, конечно, шкаф, где хранились вещи Элен.

– Это я и сам могу сделать.

Я никому не позволю рыться в платьях Элен.

– Но один ты никогда этого не сделаешь, Жюльен.

– С какой стати я должен отдавать куда-то ее вещи? Они и дома никому не мешают.

– Жюльен… – Она посмотрела на меня со строгим выражением. – Я тоже пережила смерть мужа и очень горевала, ты знаешь. Но уверяю тебя, трястись над воспоминаниями – дело неблагодарное. Воспоминания пробуждают сантименты, а тот, кто предается сантиментам, не может думать о будущем, он живет прошлым. Тебе будет лучше, если ты отдашь эти платья, и вдобавок они послужат доброму делу. Ты же не хочешь превращать свою квартиру в мавзолей, как сумасшедший месье Бенуа?

Я тяжело вздохнул, понимая в душе, что она права.

Жена месье Бенуа погибла от несчастного случая, когда я еще учился в школе. Она переходила через бульвар Распай, не оглядываясь на машины: как всякая истинная парижанка, она считала ниже своего достоинства переходить через дорогу по сигналу светофора или по зебре, – она просто побежала через дорогу, уверенная, что машины притормозят, и попала под колеса.

Жан, сын месье Бенуа, был моим одноклассником, после школы мы иногда отправлялись к нему домой, потому что его отец возвращался с работы поздно и мы могли там хозяйничать как хотели. Я помню, как меня поразило, что в спальне родителей, расположенной на первом этаже и выходившей окнами в сад, где мы впервые попробовали свою первую сигарету, ничего нельзя было трогать. Туалетный столик матери вообще берегли как святыню. На нем все оставалось, как в день, когда случилась авария: ее щетки для волос и гребенки, сережки и жемчужное ожерелье, флакон с дорогими, тяжелыми духами «L’heure bleu»^[19], два так и не использованных билета в театр – все лежало, как было при ней. На ночном столике ждала последняя книга, которую она читала при жизни, перед ее кроватью аккуратно стояли тапочки, на двери висел на крючке шелковый халат. А за складными дверцами светлого гардероба наверняка по-прежнему висели все платья покойницы.

Годами все стояло нетронутым. Так требовал месье Бенуа. Я хорошо помню, как на меня пахнуло тогда чем-то потусторонним и как я рассказал маме про этот дом, где как будто живут привидения, и про месье Бенуа, что он, наверное, сошел с ума.

Неужели и я уже на пути к тому, чтобы стать записным вдовцом, вечно оплакивающим свою потерю, как этот чудаковатый хранитель мавзолея, над которым все сочувственно посмеивались.

– Ну ладно, – согласился я. – Давай уж покончим с этим одним разом.

Звонок в дверь прервал нашу беседу. Maman вышла в прихожую открывать. Как только появились Кароль и ее муж, в квартире стало шумно. Моя тетушка подняла такой гвалт, что тут даже мертвые бы проснулись. Я усмехнулся, услышав из прихожей ее громогласные жалобы на дурную погоду и грубость парижских таксистов.

Вскоре мы уже сидели за столом, угощаясь аппетитным утиным конфи с брусничным соусом, к которому мама подала легкое красное бургундское.

Полю угощение, видимо, тоже пришлось по вкусу. Старик, одетый в синий шерстяной свитер, склоняясь над тарелкой, тщательно разрезал нежное мясо и кусочек за кусочком отправлял себе в рот. Прежде чем выйти на пенсию, мой дядюшка был профессором философии; в назидание нам и трем своим детям он любил цитировать Декарта, Паскаля и Деррида, в то время как его супруга, женщина более практического склада, работала в налоговой службе и следила за порядком в домашних финансах.

Было тяжело смотреть, как этот человек отточенного ума, чья жизнь была посвящена изучению философских трудов, а главным девизом были знаменитые слова Декарта «Сogito ergo sum» («Я мыслю – следовательно, я существую»), последние несколько лет страдал старческим слабоумием.

Кароль, надо отдать ей должное, всегда поддерживала своего мужа, все глубже погружавшегося в деменцию. Благодаря энергичной помощи добродушной сиделки из Гваделупы супруги смогли остаться в районе Бастилии, где еще несколько лет назад они успели ухватить более или менее недорогую и достаточно просторную квартиру, прежде чем арендная плата там резко подскочила. Но проблема заключалась в том, что Кароль всегда очень ревновала своего мужа, который был видным мужчиной. И ее совсем не устраивало, что Поль был явно неравнодушен к хорошенькой сиделке и постоянно с ней любезничал и смеялся.

Еще хуже было то, что Поль, которому все больше отказывала память, с некоторых пор стал, кажется, видеть в моей матушке свою законную супругу, а это очень раздражало тетушку и вызывало у нее нехорошие подозрения. Поль и раньше питал слабость к свояченице, из-за чего между сестрами в последнее время стали возникать конфликты, в разгар которых Кароль бросала сестре обвинение, что Клеманс якобы крутила с Полем роман. Maman решительно отвергала такое обвинение, высказываясь при этом в том смысле, что теперь, похоже, и Кароль тоже окончательно спятила. Частенько телефонные разговоры сестер заканчивались тем, что одна из них, не выдержав, бросала трубку. После таких объяснений maman принималась звонить мне и жаловаться на сварливую сестру, которая, как и пристало обиженной Суаде^[20], закончила разговор о своей несчастной жизни упреком: мол, моей матушке всегда жилось хорошо по сравнению с бедняжкой-сестрой.

Все несчастья на свете, возможно, происходят не оттого, что человеку не сидится спокойно у себя в комнате, как тонко заметил однажды Блез Паскаль, а оттого, что он сравнивает себя с другими людьми. Тетушка Кароль тому лучший пример.

«Кароль сегодня снова на тропе войны, – заявляла maman. – А я не позволю так со мной обращаться. В конце концов, мне тоже уже семьдесят. Cʼest fini!»^[21] Или: «Кароль с детства всех баламутила и вечно чувствовала себя обиженной», а под конец примирительно добавляла: «Но бывает и очень мила».

И в этом maman была совершенно права. Кароль бывала и очень мила. В хорошие дни она проявляла свой юмор и рассказывала забавные истории из прошлого, когда они с мужем могли проплясать всю ночь напролет, не жалея каблуков.

Тетушка Кароль помнила все семейные предания, и когда принималась рассказывать о прошлом – у нее блестели глаза. Она переехала в Париж раньше моей матушки и очень помогала ей на первых порах.

Maman этого не забывала, и недельки через две, когда волнения стихали, сестры, памятуя о том, что они именно сестры, снова возобновляли общение. Понимая, что Кароль в ее возрасте уже не переделаешь, а жизнь с Полем у нее нелегкая, maman снова и снова приглашала их на обед, вот как сегодня.

Между тем мы приступили к десерту. На столе появился лимонный торт. Он был просто как картинка.

– Ну уж это ты не сама пекла, Клеманс! Признайся! – потребовала Клеманс.

– Разумеется, сама, – обиделась maman.

– Неужели? – Внимательно поглядев на сделанную из безе верхушку, Кароль потыкала в нее десертной вилочкой. – У нее такой безупречный вид. Я думала, это покупной торт от Ладуре.

– Пожалуйста, не наговаривай на меня, что я все покупаю у Ладуре. – В мамином голосе появились резкие нотки.

Я уже хотел было вмешаться, но тут Кароль вежливо уступила:

– Впрочем, не все ли равно? Во всяком случае, торт чудесный. – Обернувшись к Полю, она громко крикнула ему в ухо: – Тебе тоже нравится, cheri?^[22]

Поль оторвался от тарелки и, подумав секунду, сказал:

– Замечательно вкусно! – И широко улыбнулся матушке. – Моя жена всегда была хорошей кулинаркой.

С удовольствием отправив в рот последний кусочек, он задумчиво стал жевать, не замечая, что Кароль снова изменилась в лице.

– Что ты такое плетешь? – не заставил себя ждать ее ответ. – Какая тебе Клеманс жена! Твоя жена я, Кароль.

Он покачал головой, подбирая вилочкой оставшиеся на тарелке крошки.

– Нет. – Он упорно стоял на своем. – Ты – сестра.

Кароль нахмурилась, и мама поторопилась со смехом сказать:

– Нет, Поль. Ты все перепутал. Я была замужем за Филиппом. А ты женат на Кароль.

Поль растерянно огляделся вокруг в поисках поддержки. Его взгляд остановился на мне.

– Жюльен! – произнес он.

Я кивнул:

– Все так, дядюшка Поль. Ты – муж Кароль, а не Клеманс.

Кароль и Клеманс энергично закивали.

Такое упорство, казалось, рассердило старика.

Он швырнул на пол вилку и, с досадой глядя на сестер, сказал:

– А вы обе – две глупые жирафы!

Порой в трагедии проглядывает комическое. Мы переглянулись, стараясь не расхохотаться.

– Я хочу спать, – сказал Поль и сделал попытку встать со стула.

Кароль успокаивающим жестом положила ему ладонь на плечо.

– Пусть отдохнет в гостевой комнате, – сказала maman.

Но не тут-то было.

– Нет, я хочу лечь в спальне. В нашей спальне, – повысив голос, упрямо заявил Поль.

– А как ты смотришь на то, чтобы прилечь здесь на шезлонге и никуда не уходить? – предложила ему maman.

– Ну ладно, – согласился Поль.

Кароль отвела Поля к изящному, обтянутому цветочной тканью шезлонгу, стоявшему недалеко от стола у стены; он, кряхтя и постанывая, улегся и потребовал, чтобы ему дали одеяло. Просьбу немедленно выполнили. Довольный, Поль закрыл глаза.

– Иногда с ним очень трудно, – сказала Кароль, вернувшись к нам за стол. – Никогда не знаешь, что он еще придумает.

И тетушка рассказала нам, что на днях к ней зашла соседка. Поль в это время как раз прилег поспать. Женщины устроились в гостиной пить кофе, и вдруг дверь распахнулась и на пороге, широко улыбаясь, появился неодетый Поль в одних трусах. Он с любопытством взглянул на сидевшую рядом с Кароль женщину, явно желая, чтобы его познакомили с этой хорошенькой особой, потому что не мог вспомнить, кто она такая. Кароль, сохраняя присутствие духа, приветливо сказала:

– Но Поль! Ты же видишь, у нас гости. Может быть, ты сначала наденешь брюки?

На это Поль, оглядев себя, сухо заметил, что он и так в штанах.

– Я стараюсь относиться к этому с юмором, – сказала Кароль и положила себе новый кусок лимонного торта.

Что касается болезней, то тетушка никогда не делала из них трагедии.

– А что мне еще остается! По большей части он ведет себя достаточно спокойно, и – хотите верьте, хотите нет – у нас еще бывают счастливые моменты, когда он становится прежним Полем. – Она покачала головой. – Но бывают просто ужасные дни. Не знаю, может быть, он иногда осознает, что у него не совсем в порядке с головой, и тогда делается просто невыносимым. Недавно Поль сказал мне, что у него «на чердаке» все разрушено и лучше взять его да заколотить.