III
* * *
Пеньковцы неторопливо опять двинулись было по Московской улице, как неожиданно сзади их раздались знакомые голоса:
– А это наши!.. Пеньковские… Гляди-кось!
– Они самые!.. Земляки! – окрикнул их голос. Пеньковцы обернулись; к ним подходили двое фабричных с широкими улыбками, махая руками.
– Вот оно, бог-то привел где! – сказали и пеньковцы, озарившись тою же улыбкой. – Давно ли вы здесь?
– Почитай, полгода работаем… Вы как?.. Домишки наши что?
– Бог терпит пока.
– Ну, коли терпит, жить можно… Живы?
– Живы, все живы.
– Хлеб-то есть?
– Есть. До святой, так думаем, дотянем, ежели поосторожней… Ну, а там…
– Там мы пришлем… Скажите, чтоб не жались очень-то… Мы по десятке вышлем, прикупят… Ну, и слава те, господи!.. Больше хошь и не спрашивай! А вы как здесь? Вот здесь и забыли совсем… Очень уж рады вестям-то… Давно не получали…
– Мы здесь повинность правим…
– Присяжную?
– Присяжную.
– Ну-ну!.. Судьи, значит, вы теперь почетные! Вот как!.. И ты, Петра, в судьях?
– Как же!
– Рад?.. Эх, хоть бы разок когда судьей побывать! – заметил один из фабричных.
– Радости мало, брат. То же и мы сначала-то полагали…
– Ну-у? Что так?
– Тяжело…
– Тяжело? – удивились фабричные.
– Недовольны нами. Плохо, говорят, мы судим… Судили бы, говорят, по деревням, а то в город залезли. Только и слышишь: серяки да серяки-неотесы… Дураки сиволапые.
– Пущай их! Вам что? Собаки лают – ветер носит… Вы вот не привыкли… А нам так это совсем нипочем. У нас своя гордость есть-тоже рыло всякому не подставим!
– Это так… Да главное дело в том, как тебе в ушито постоянно трубят, что ты глуп, так и сам привыкнешь, и самому тебе думается. Какой ежели и был умишко, и тот потеряешь, и в тот веры решишься. Спознать-то себя времени не дадут. А уж ежели веру в себя потерял, какой уж тут судья!.. Грех такому судье быть!
– Какой уж тут судья! – согласились фабричные. – Да что мы, братцы, на холоду-то стоим!.. Это на радостях-то!.. Ну, дураки же мы… Земляки, пойдемте, хоть мы вас чайком попоим…
– Нет. Зачем же? – проговорил трусливо Лука Трофимыч.
– Что вы, братцы!.. Как «зачем»? Ведь нам не вчастую приходится чай-то с земляками распивать… Нынче ж праздник.
Присяжные и фабричные направились к трактиру политичного гласного.
– А у нас несчастие, – говорили пеньковцы по дороге.
– Ой? Не дай бог! Что такое?
– Старичка вот мы сегодня в больницу свалили… Настудился по дороге. Фомушку-то, знаете?
– Как не знать… Это благодушного-то?
– Он, он самый!
– Экая жалость! А уж кому быть судьей, так это ему… Как же так? Неуж пешком вы?
– Пешковыми.
– Ну, за это мы вас не похвалим. Всегда вы, деревенские, прижимисты. Человека не познобили бы…
– Точно, что поприжались немного… на этот раз, Недоимку внесли… Потрава тут у нас случилась, так судились, судились…
– Чай, поди, вдесятеро с писарями в кабаках пропили, как суды-то шли?
– Нет, оно точно что – капиталов мало.
– Нам бы отписали… Мы на это дело не постоим! Через год, что ли, очередь-то приходится? Али у нас денег нет! – шутливо ударил один из фабричных по карману с медяками. – Нас не обижайте!
Все улыбнулись, как улыбаются на героя-ребенка, храбро выступающего в бумажном шлеме с деревянною саблей.
– Братцы, неравно старичок долго проваляется в больнице-то, вы уж присмотрите за ним. Понаведайтесь.
– Что вы говорите!.. Разве мы не мужики?.. Нас не обижайте… Мы бы вот, пожалуй, и к себе взяли его, да у самих такие бараки, что ни день – в больницу таскают… Кабы дворцы-то наши получше были, да хоша малую отдышку при работе, так жить можно… И молодух бы выписали. Мы не требовательны… Скажите молодайкам: ждут, мол, управляющий сменится, полегче будет; с бабами, слышь, жить будет можно… Управляющий новый, слышь, хозяина уговорил, что рабочий при бабе вдвое здоровее… И лекарь тут молодой приехал – тоже сказывает, что хозяину вдвое наработают, коли ежели рабочему хошь часок лишний отдышки при семействе дать да малую копейку на эту семью накинуть…
– Так… Так… Скажем… Рады будут… Так при бабах-то работа спорее?
– Много спорее. Теперь наш брат сколько денег по слободам тратит – страсть! А опять притом болезнь тащит. Фабрике тоже убыток – больные-то. Это все лекарь высчитал. Скажите: мужья, мол, вам, бабы, из городу наказали, чтоб вы как можно за этого лекаря молились. Не умолите за него бога, – и мужей вам, мол, не видать.
– Скажем, скажем. Они на это дело не постоят, лба не пожалеют. Лишний раз попам поклонятся. Они и так без нас такие-то ли богомолки стали, – шутили присяжные.
– Тут взмолишься! Да, земляки, не зайдем ли к нам, благо по пути? Вот только сейчас в переулок, тут около пруда и дворцы наши… Зайдемте. Посмотрите, как мы живем. Лучше рассказывать будете в деревне. Да и других наших, може, встретите, те тоже рады будут землякам.
– Что ж, мы с радостью. Время способное…
Все земляки Пеньковской волости повернули в переулок.
Пеньковцам беседа с земляками становилась все отраднее. Они были несказанно рады, что встретили близких людей в далеком, незнакомом городе, которым можно передать свои мысли и ощущения, с которыми могли потолковать от сердца, освободить души, переполненные несознанными, смутными впечатлениями.
* * *
Едва только прошли пеньковцы два коротких переулка, как свежее обоняние их тотчас дало знать, что завод близко.
– Вы кожевники ведь будете?
– Кожевники. Али уж наша-то амбра в нос шибанула?
– Приметно.
– А мы привыкли.
Когда прошли третий переулок, пред ними открылся кожевенный завод – огромное трехэтажное, с маленькими и частыми окнами, здание, кирпичное, почерневшее. По бокам и сзади стояли деревянные сараи серо-дымчатого цвета, с низкими фундаментами и высокими, готически-двухъярусными крышами. Пред фабрикой и кругом было грязно, неприглядно; несмотря на зиму, снег был перепачкан и забросан всякою дрянью; невдалеке был пруд, на котором пробито несколько прорубей. Около главного здания почти никого не было, зато у ворот, ведших во двор, была толкотня. Фабричные то входили, то выходили поодиночке и толпами, медленно и лениво, видимо, без определенной цели: войдут, пройдут несколько шагов, потопчутся на месте – и опять назад. На дворе то же самое. Двор лежит между деревянными флигелями, длинный и узкий; вдоль его, слева, тянутся кладовые, над ними сначала идут, во всю длину зданий, деревянные галереи, с протянутыми вертикально жердями, на которых висят провяливающиеся кожи, а затем высятся высокие крыши, с поместительными и свободно вентилирующимися чердаками. На дворе вонь становится еще невыносимее, а грязь от кожи и всяких обрезков так велика, что почти незаметно снега. Во флигеле, по правую сторону, те же галереи с кожами, хотя в нем отведены помещения для рабочих. По двору снуют рабочие, видимо, без толку; все они одеты по-праздничному – в синие кафтаны, новые картузы и шапки; у многих видны чистые рубахи, разноцветные шерстяные шарфы на шеях, но, заметно, они сами не знают, для чего вырядились: это было вроде того, как если бы съехались разодетые гости на давно ожидаемый бал в предвкушении приятного отдыха, веселых впечатлений, и вдруг им объявляют, что получена телеграмма о смерти близкого к дому лица, и хозяева внезапно уехали. Потолкутся, потолкутся гости с вытянутыми физиономиями, скажут две-три остроты насчет «бренности земной жизни», кисло улыбнутся и разъедутся опять коротать вечер по домам. Незаметно и признака здорового, реального развлечения. По лицам ясно, что у всех бродит неопределенно тоскующая, «неустойчивая» мысль: такое состояние разрешается или отупением, или дикою выходкой. Вот идут навстречу один другому двое рабочих; у обоих в пригоршнях орехи; оба лениво грызут и еле передвигают ногами, оба как бы не замечают друг друга и сталкиваются. Орехи сыплются на снег. Ругань, а затем здоровый хохот. Весело обоим. Вот бросились рабочие на чей-то крик: рады скандалу.
– Бьют кого-то! – говорят пеньковцы.
– Что там? – допрашивают рабочие.
– Расправа… Опоек Васька стащил.
– У нас часто, – замечают земляки пеньковцам, – с вечера все спустили, а нынче на промысел. Ну, да у нас до суда не доводят всего-то. А то бы вам со всеми и не управиться.
У ворот еще раздается чей-то крик.
– Убью!.. Подступись! – кричит какой-то рабочий, размахивая правым кулаком, а левой рукой обнимая какую-то женщину.
– Ловок больно! Всем скучно! – кричат из толпы.
– Убью, говорю! Только подступись.
– Ха-ха-ха! Попалась Дунька в лапы…
– Долго ли до греха!.. Д-ах! – покачал головой Еремей Горшок.
– У нас даже очень недолго. Мы вам говорили. У нас тут из-за солдаток такие баталии идут. Ну, земляки, теперь зажимай носы-то! – предостерегали фабричные, поднимаясь по широкой и убитой натасканным снегом лестнице в один из флигелей, где помещались рабочие.
Действительно, для непривычного человека вонь была нестерпимая. Во флигеле по стенам шли нары. Свет проходил только с одной стороны, и то плохо: окна были малы и заплесневели. Вентиляция в помещениях для кож была лучше, чем здесь.
– Лекарь этот, – говорили рабочие, – на том стоит, чтобы нам на вольных квартирах жить. А то, говорит, мы чистого воздуха не вдыхаем. Спросили нас; мы говорим: привыкли, не чувствуем… «Дураки, – говорит, – вы эдакие! Привыкнуть нос ко всякой гадости может, да здоровью-то от этого не лучше…» Такой чудак! А славный! Вот это он же о бабах-то хлопотал… А то вот поглядите, какое у нас веселье! – показали они в противоположный угол нар.
Там было человек пять рабочих. Среди них сидела растрепанная толстая женщина с раскрасневшимся лицом; она старалась повязать платок, но сзади кто-нибудь шутя сдергивал его.
– Черт хромой! – любезничала женщина, тузя кого-то кулаком в спину.
– Ха-ха-ха! – хохотали кругом. – Палагея Петровна, желаете, я вам унтера подпущу? – предлагал кто-то.
– Подпусти, подпусти! – поощряли прочие.
– Попробуй! – огрызалась женщина.
«Унтера» подпускали, и все разражалось хохотом.
Проходя дальше, пеньковцы-фабричные наткнулись на чьи-то ноги.
– Нну-у!.. Это – Опенок! Что ж вы человека-то не подымете? – обратились они к сидевшим у окон двоим молодым рабочим. – Недолго, чай!
– Пробовали, дерется… Не подымем.
Рабочие с пеньковцами подняли подпившего работника и положили на нары.
– Тоже вот! – рассказывали фабричные. – Был когда-то человек, а теперь, того гляди, сгинет.
– Что ж он?
– Очень об жене затосковал… Тоже ребятишки есть. Выписал было он их сюды, вольную квартиру снял. Все было спервоначалу хорошо шло. На ребятишек радовался, – мы их так и прозвали опёнками… Месяца два протянул, а там, глядит, не в силу… Заработка не хватало… В деревне отец, земля – работницу надо… А жену взял, нужно работника нанимать. Думал, думал – никак не натянешь; опять в деревню проводил. Сам к нам перешел и затосковал, пить начал. Чертит во всю мочь, а разве на это наших денег хватит?
– Вам бы его в деревню, к земле отпустить.
– К земле хорошо… С землей греха меньше…
– С землей – божье дело…
– Это так. Да ведь и от земли-то уйдешь, коли она не прокормит. Он теперь все ж как ни то управится с податями-то, а уйдет в деревню – волком вой.
Пеньковцы подошли к поместившемуся у окна рабочему. Он был худой, низенький, почти мальчик; но по бороде и старческому лицу ему было лет тридцать. Он лежал на животе, опершись на локти и подперев руками голову; под носом у него лежала книжка с лубочными картинами; он внятно и мерно читал, закрыв ладонями уши, весь погруженный в какой-то волшебный мир, который вызывала перед ним лубочная сказка.
– «И от-вер-жонный любовник упал к но-гам прелестной… Ельми-ры…» – истово выговаривал он.
– Это у нас грамотник, – рекомендовали пеньковцам, – рассказчик первейший! Сколько это он сказок знает – страсть! Другой раз попросим его – он и начнет!.. Начетчик! Не здесь бы ему быть!
– Что так?
– Умрет скоро… Вишь какой! – тихо прибавили фабричные.
Вот из дальнего угла раздалась гармоника: кто-то присел у дверей и, смотря в упор в окно, наигрывал со всем усердием камаринскую. Игрок ничего не замечал кругом себя; он, кажется* не чувствовал и своей музыки. По устремленным вдаль глазам приметно было, что его мысль витала где-то далеко отсюда.
– Зачем баб сюда водите? – вдруг окрикнул кто-то веселую компанию, подпускавшую «унтера». – Ведь сказано, что полиция запрещает…
– Это, Ван Ваныч, землячка.
– Все у вас землячки.
– Ей-богу! Из самой соседней слободы…
– Выбирайтесь, выбирайтесь!
– Мы только маненько поиграем, Ван Ваныч! Ей-богу.
– А это что за народ? – обратился к пеньковцам допрашивавший седой старик с длинною бородой и выбритою маковицей, – очевидно, раскольник.
– Это земляки, Ван Ваныч.
– Опять земляки! А по-прежнему – кож не хватит, кто в ответе?
– На них не грешите, Ван Ваныч… Они – судьи…
– Судьи!.. Судьям-то нечего по фабрикам таскаться да с фабричною вольницей якшаться. Сидели бы по домам. А то наслушаются тут наговоров: то нехорошо, другое нехорошо. После только и слышишь: «Нет, не виновен!» Мы-де с судьями земляки! Нам теперь что!.. На замок бы запирать судей-то, чтоб они не шлялись да во все нос не совали…
Старик прошел дальше и долго еще что-то ворчал густым басом.
– Это кто будет?
– Это дядя нашему хозяину-то. Шишига как есть Сторожей не заводи: лучше пса хозяйское добро бережет. Каждый день с петухами встает да рабочих усчитывает. Ни минуты на работу не запоздай. Руки опустишь, сейчас приметит – штраф!..
– И в самом деле идти бы нам, – сказали пеньковцы.
– Что ж, посидите. Вот других-то земляков никого не видать. Ну, да мы скажем; они сами к вам забегут.
Посидели. Разговор не клеился.
– А у вас, точно, тоска…
– Не весело. С этой больше тоски и грех-то бывает. С ней и головы теряют. Жен нет, ребятишек тоже – к кому поластишься? Душа грубеет.
Скоро все вышли из флигеля на вольный воздух.
– Ну вот, землячки, и посмотрели наше житье-бытье… Каков заводский праздник? – говорили рабочие.
– Не очень чтобы весел.
– То-то и есть! Как тут в слободы не закатишься? Ну, а теперь уважьте нас: примите от нас угощенье… И нам с вами веселее будет.
Пеньковцы-присяжные и фабричные вошли в трактир политичного гласного.
IV
* * *
В трактир пеньковские рабочие вошли как «свои люди» и без стеснения начали располагаться на средней половине.
– Туда бы! – мотнули головами присяжные на серую половину.
– К чему? Мы не люди, что ли? А вам себя и подавно нечего унижать – нам стыд.
– Вы, фабричные, храбры.
– Мы себя знаем.
По случаю праздника в трактире много было народу, и наших присяжных не скоро заметили. Им это было по душе, только Недоуздок и Бычков то и дело заглядывали на чистую половину, где заметили Гарькина и шабринских, сидевших среди «господ». Это из ряда вон выходящее обстоятельство очень их интересовало.
– Наши бородачки-то… вишь ты! – показал Бычков на шабринских.
– Это все Гарькин их мутит, – заметил Лука Трофимыч. – Кабы не он, разве бы они полезли?
– И вам бы так нужно. Вы наши судьи, – сказали рабочие. – Лезть незачем, а прятаться по углам тоже не к чему.
– Способнее, – объявил Еремей Горшок.
Подали чай. Земляки повели беседу. Теперь уже рабочие отбирали вести во всех подробностях; пеньковцы обстоятельно им докладывали; выступили на сцену Матрены, Дарьи, Авдотьи, дядья Ферапонты и Наумы, тетки, отцы и матери крестные, пока не перебрана была почти половина деревни. Может быть, от родни дело перешло бы к начальству: старостам, писарям, но вполне «обстоятельному» разговору помешали какой-то приказный и мещанин, усевшиеся за соседним столом с полуштофом водки. Мещанин, должно быть, давно признал в пеньковцах присяжных; он несколько раз негодующе что-то ворчал и порывался встать с места, приходя в сильную ажитацию от разговора, который ведут присяжные.
– С-судьи!.. Ха! – взывал мещанин, с горькою иронией подмигивая приказному.
– Я тебе не раз говорил, – утешал приказный. – Одры! Я с ними принял муку, как старшиной был; благородного судили, чиновника! Пойми: титулярный советник. Ты можешь понять?..
– Да нет… Я вас спрошу, можете ли вы, – вдруг вскакивая и не обращая внимания на приказного, налетает мещанин на пеньковцев, искоса презрительным взглядом окидывая чашки, – можете вы понять, ежели… «адва-акат», «эксперты», «предупреждений совести»… теперича опять «юрист»?
Мужики сердито молчат и, стараясь не смотреть на мещанина, усиленно хлебают с блюдечек чай.
– Калачиков бы, хозяин! – спрашивает один из рабочих.
– «Калачиков бы»! – передразнивает мещанин. – С-судьи!..
– Софрон! Оставь! Плюнь! – говорит приказный.
Мещанин отходит, раздражительно подбирает полы чуйки и садится перед приказным.
– Выпей, – говорит ему приказный, – а потом, если ты хочешь, чтобы я с тобой водку пил, слушай меня. Первое дело – обвинение в мошенничестве. Я говорю: примите вы в резон, что он титулярный, – за что ему чин дан? Кто дал? Вы, говорю, подумайте, умные головы, кто это ему такой чин дал? Разве даром дают чины? Притом же он это сделал при своей бедности; потому он не может, чтоб у титулярного советника дочь полы мыла, а на фортепианах первая игральщица! При его превосходительстве, в личном присутствии, в дворянском собрании на благородных концертах играла. Так вы, умные головы, из деревень-то повылезши, эти дела перекрестившись обсуждайте, поопасливее… А они что?
– Что? – переспрашивает мещанин, снова начиная волноваться.
– Одры! Вот что!.. Два часа битых… из сил выбился… пот прошиб… Бился, бился – ничего не поделаешь… Ну, думаю, пускай! Так – так-так… Согласен, говорю, я с вами… Взял и подмахнул этот самый вердикт… Вышел, читаю: «Нет, не виновен»… А они подумали, подумали да как бухнут: «Мы, – говорят, – так несогласны были…» Всех и вернули опять, нового старшину выбрали… Н-да, вот они какие!.. Ты вон послушай, что они говорят: Матрешки да Дуньки – это они знают хорошо… Это им по губе… А ведь у нас здесь «цивилизация». Понимаешь, Софроша?
Но мещанин опять не вытерпливает.
– Вы откуда будете? – грозно спрашивает он пеньковцев, наморщивая брови.
– Мы-то?.. Мы из-под Горок.
– Горские! Так и есть, слава известная!.. Не вы ли двух крестьян с козой при царе Горохе судили?
Некоторые из гостей начинают прислушиваться.
– Нет, крестьян не судили.
– Не судили? Кто же их судил? Вы судьи-то!
– Кажись, тебе, слободская кость, лучше знать про козу-то, – сказали рабочие.
– Чего?
– Лучше тебе про козу-то знать. Коза – мещанину сноха. Кого хочешь спроси!
В публике хохот.
– Калашники! – ругается сконфуженный мещанин.
– Ну-ну!..– вступились рабочие. – Али нас не узнал?.. Мы ведь, брат, не деревенские…
– А слышали, братцы, что приказный про господ-то рассказывал? – сказал Еремей Горшок.
– Слышали, а что?
– То-то, мол… Это он верно. Мы вот тоже опасаемся. Слышь, придется скоро барчука судить, двуженца.
– Так что ж?
– То-то опасно. Бог их знает: ихняя душа нам потемки. Проштрафиться недолго.
– Это так, – подтвердили фабричные. – Вот мы вспомнили: было здесь такое дело, было. Рассказывали тогда по городу: из-за этого самого один присяжный мужичок в бега ушел.
– В бега? – переспросили присяжные.
– Совсем убег… Поискали, поискали – так и бросили.
– Что ж это с ним?
– А так: веры в себя решился… Очень уж мужичок-то был смирный да богу крепкий.
– О господи! – вздохнул Еремей Горшок. – Вот какие дела. Да бывает временем таково тяжело, что точно себя решишься.
В это время пеньковцев заметили с «чистой половины».
– А!.. Еще присяжные!.. Нужно представить! Нельзя! – кричал «градский представитель», имевший особенную страсть к представительству и всякого рода представлениям, толстенький, коротенький человек с розовыми, раздувшимися щеками, среди которых пропадал маленький нос пуговкой; он был в коротком узком пиджачке, который словно впивался в его рыхлое тело. – Нельзя! – кричал он. – Петя!.. Саша!.. Господа присяжные, вот рекомендую: местные адвокаты… Кандидаты прав, – рекомендовал он пеньковцам, показывая на двух братцев-адвокатов, в бархатных визитках, пивших у буфета на брудершафт, – вот-с они, петушки… Защитники наших интересов… Вот-с каких жеребцов вырастили… Все на городском фураже-с воспитывали! Еще по тридцати лет нет, а уж животики округляют… Ха-ха! Вот они какие нынче, нашито ученые, не чета прежним, что сухопарыми цаплями ходили! А что касательно пушку, так вон, посмотрите-ка, какие вяточки у ворот стоят! Послужи нам – мы наградим!
Градский представитель пришел в совершенный восторг и до того увлекся, что начал что-то сообщать на ухо подвернувшемуся Недоуздку, хитро подмигивая на братцев-адвокатов.
– Так и споил, не глядя, что брат? – спрашивал Недоуздок.
– И споил! – восторгался представитель. – А дело было совсем труба. Как он его это накатил коньячищем (сам-то он крепок, Саша-то, ну, а Петя послабже будет), уснул тот, а Саша в суд, да к нотариусу, да пока тот спал, он все имение (князя какого-то) и заложил в тридцать тысяч… Ха-ха! А последний срок был! Проснулся Петя: «Ну, – говорит, – пора бежать в суд, как бы не опоздать запрещение наложить на княжеское имение, а то мои доверители-кредиторы ничего не получат». – «Не торопись, – говорит, – Петя, я заложил уж!» – «Когда?» – «А вот, пока ты спал». – «И не совестно тебе брата спаивать? Ведь я тебе поверил…» – «Это тебе наука: вперед будь умнее…» Вот это так действо. И опять – как родные.
– Ну, и что ж они, эти ваши-то братья, только по денежным делам али и всех защищают?
– Они всех. Кого хочешь. Да, признаться вам сказать, кабы не они, так с нынешними судами – беда! Прежде знал, с кем дело имел, а нынче где судью-то искать будешь? Деньгами нынче не возьмешь. Вот ваш брат норовит все с обуха пришибить… Примерно купца вам засудить ничего не стоит. Вы в резон коммерции не принимаете. Тут одна надежда – на них. Напустят они этого туману мужикам в глаза…
– Нынче этому туману-то, почтенный, не очень даются. Спервоначала, может, и было, а теперь таких дураков мало, – заметил один из фабричных.
– Конечно, что… Мужицкие суды…
– Каких же бы вам, почтенные, судов нужно было, коль нонешние нехороши?
– Завсегдательских! Вот то суды!
– Хороши?
– Первый сорт! Примерно выбрали от сословий года на два, на три кого, ежели постепеннее, и спокойны… И знаешь, что тот уж настоящий судья, к нему и обращаешься, ему и почет такой. Да и сам уж он в этом направлении себя держит, а то – нынче лапти продает, завтра судит, а послезавтра свиней пасет…
– Обидно купцу стало крестьянское величанье, – заметил тот же фабричный.
– А подумаешь, нет? – накинулся на него представитель. – Нам, горожанству, одна полоса назначена, вам – другая. Так ты того и держись, и не суйся. Я еще говорить-то буду с тобой подумавши. Вот что! А то смешали всех… Земство! А сколько теперь город наш на мужиков зря денег переплатил? Одно это только неудовольствие… Мужики сдуру что сделают, а тут на всех мораль. Доблестное дворянство али степенное купечество вашим величаньем умаляйся! Величанье! Нет, ты сначала заслужи! Мы за медали-то наши, может, сколько капиталов ввалили, а при чем они теперь? Храмов божьих настроили, градских богаделен, богоугодных зданий, украшений города – чье все?.. Все забыли… Мы, говорят, тоже мосты мостим! Ха-ха!..
– С чего же, друг почтенный, огорчился? Мы тебя не обижали, – сказал Недоуздок.
– Мы давно обижены.
Между тем на «чистой» половине, где собрались представители почти от всех сословий: купцы-присяжные и неприсяжные, чиновники, купеческий сын, шабринские, два коммерсанта, содержатели трактиров и водочных заводов и сам туз горожанства, замечательный только удивительною бородой-монстром, которую он, в то время когда ел и когда говорил «речь» в городской управе, ловко затискивал за борт жилета, с неизменным своим спутником «градским» архитектором, – шли такие разговоры:
– Согласитесь, – выкрикивал Саша, обращаясь к купеческому сыну, у которого все лицо лоснилось и блестело от какого-то удовольствия, как лоснились и его потертый сюртук, и старый жилет, и широчайшие тиковые штаны, – согласитесь: присяжные, представители общественной совести, и вдруг помещаются где-нибудь в харчевнях, питаются неудобоваримыми продуктами! Тогда как они должны иметь светлый взгляд…
– Прохарчка-с – это точно, – заметил купеческий сын, переходя за спину Саши.
– Прохарчка? Что такое прохарчка?.. Тут важно, чем мы с братом мотивируем. Брат, поди сюда! В чем главный мотив? Тут мотив важен. А какой мотив? – спросил Саша, уставив пристальный и даже сердитый взгляд на купеческого сына. – Позвольте предварительно спросить: у нас теперь что такое присяжные?
– Прися-яжные? – вдумчиво переспросил купеческий сын. – Все отцы семейств, смею доложить, – вдруг решил он. – Супруги, малютки, хозяйство оставлены на произвол, смею сказать, на четырнадцать ден-с без присмотру…
– Да я не в том смысле… Присяжные во все время сессии у нас разобщены, не имеют связи с обществом, им неизвестно состояние общественного мнения по делу… От них скрыты симпатии и антипатии общества…
– Ежели к тому вести, конечно, что не мешает… Сначала ежели разузнать…
– Вот то-то и есть… Исходя из этих соображений, мы, я и брат, благодаря инициативе госпожи Штукмахер, дамы опытной в деле благих начинаний (она уже основала общество попечения о лицах «по суду оправдываемых» – слышали?), мы и решились приложить всевозможные старания, чтобы основать эдакий кружок, где могли бы предварительно всякое преступление…
– Преступное деяние, мой милый! – поправил, подходя, Петя. – Ну да, одним словом, обмен идей…
– Это верно-с… Только, извините-с, не каждому, осмелюсь сказать, по карману…
– Уж это будет дело общественной благотворительности. Нам уже обещано.
– Ежели так, очень даже приятно-с. Потому, как именно вы это сказали, много веселее… Насчет взгляду-то.
– Обещано!.. Вот почтенный гражданин Павел Павлыч… (Знаете?.. Нет? Познакомьтесь… Он теперь на поруках, но это одно недоразумение… Мы все это рассеем.) Он помещение даже предлагает в своем доме. Госпожа Штукмахер своим личным участием… Наш достоуважаемый, наконец, Петр Петрович…
– Ну, ты там, Сашенька, не заговаривайся… Я, брат, ничего тебе не обещал, – отозвался туз с «чистой» половины.
– Как не обещали? Ведь вы же согласились, что инициатива для нашего города необходима, – говорил Саша, подходя к «чистой» половине.
– Это, брат, не я, это губернатор…
– А сами просили еще написать доклад в управу!..
– Доклад, пожалуй… А только не обещаю, брат, на городское иждивение принимать…
– Да ведь выгоды-то какие! Мотив важен-с!
– Вот, впрочем, хочешь калачей? Могу обещать.
– Шутите!
– Ничего не шучу… Все же хоть калачи, чем по дворам ходить… А то вон один пейзан ко мне пришел наниматься дрова рубить…
– Ну, смотрите, – крикнул Саша. – Я на вас пожалуюсь госпоже Штукмахер!
– Да говори! Гуманничать!.. Знаю я, как она гу-манничает на чужие-то калачи: мужа ей хочется в председатели земские втереть! Успокой ты ее, бога ради, скажи: очень, мол, рады, примем с радостью, без калачей. Только бы он из «невменяемости» не выходил, так для нас это будет рай… Руки нам, по крайней мере, развяжет…
– Вот Петр Петрович сказал слово к делу! – вскричал представитель, замахав руками. – Рублем подарил!.. Что значит голова так голова!.. Дай я хоть поцелую… Хочешь? Да мы за этим Штукмахером все вернем!.. А то, господи благослови, первым делом мы для души спасения богоугодных для города заведений настроили, а они – в земство!.. Да с чего ж это мы мужиков-то лечить обязаны? И теперича опять разговор про кормежку…
– Полно ты, буржуа эдакая бородатая! – фамильярно заметил Саша и прибавил ему на ухо: – Прошлым годом кто после побоища-то по постоялым дворам бегал да помещение со столом предлагал?
– Да, дурашка, разве это вчастую?
– Ну, и не в редкость… А ты лучше помолчи, если не понимаешь мотивов!
– Ну, конечно, дурашка, ведь я не юрист! Мотивы! Черт вас возьми! Пойдем лучше по доппелькюмельцу пройдем…
– Господа! Однако вы-то как же относитесь к нашему почину? – спросил Саша, подходя к пеньковцам. – Вы слышали?
– Слышали.
– Ну, так как же? Крестьяне молчали.
– Нам не требовается, – ответил наконец Лука Трофимыч, дотянув с блюдечка чай и отодвинув с решимостью от себя чашку.
– Как «не требовается»? – удивился Саша, тонко пародируя «мужичий жаргон». – Вам-то и «требовается» главным образом… Мы так полагали, что скудость ваша…
– Мы обеспечены…
– Кто же вас «обеспечил»?
– Сами, обчеством…
– Но ведь, должно быть, не всех обеспечивает «обчество», когда присяжные принуждены колоть дрова…
– Не знаем… Не слыхивали нешто…
– «Не слыхивали нешто»! – заметил туз архитектору на «чистой» половине. – Понимаешь? Тоже стыдятся.
– Это-с, Петр Петрович, и скверно, что мужику стыдиться позволено… Я знал это еще по своим крепостным: коли стыдится – значит, самый опасный мужичонко… Так у меня на этот счет строгая система была: я подвергал его сначала осмеянию, наряжая в шутовские костюмы, заставлял доить коров какого-нибудь бородача, мыть телят и прочее в таком роде. И, могу сказать, достиг цели: даже девки стыд потеряли. Такие козыри стали – любо глядеть.
Саша пожал плечами и отошел на «чистую» половину.
В эту минуту шум на «чистой» половине вдруг смолк: стали к чему-то прислушиваться. Заинтересовались и пеньковцы, но в особенности Недоуздок: он уж давно наблюдал за Гарькиным, который был сегодня особенно игрив и развязен, польщенный вниманием «почетных» гостей. Он сидел против толстого, высокого и массивного, с грубым и широкоскулым лицом, чиновника, очевидно пользовавшегося на «чистой» половине особым авторитетом, что отражалось во всей его фигуре, в его внушительных покрякиваниях, многозначительных «гм», которые он произносил в ответ на обращаемые к нему вопросы. Гарькин и купеческий сын давно подобострастно увивались около него.
– Вы, так сказать, среди мужиков «столпы», – говорил авторитетный чиновник густым басом и особенно напирая на букву «о», едва заметно обращаясь к Гарькину.
– Именно-с, – подтверждал Гарькин кивком головы.
– Вы, собственно, устои, на которых держатся обычаи…
– Так точно-с.
– Дедовские обычаи… Вековые…
– Совсем верно-с!
– Так вы должны между нами и темными мужиками составить, так сказать, звено…
– Завсегда-с.
– Вы обязаны им внушать…
– С удовольствием!.. Помилуйте-с!.. Мы ежечасно-с… И мужички нас слушают…
– То-то и есть. Ведь они глупы…
– Случается-с…
– Вот теперь двуженца будут судить…
– Нда-с.
– Дело это для вас будет темное. А мы знаем доподлинно, кто он такой, этот двуженец!
– Сама-азванец! – крикнул от буфета пьяный купец, у которого с бороды текли потоки водки и падали кусочки приставшей икры.
– Лицедей! – поддержал его представитель.
– Мало!.. Он у меня в учителишках был, сына от торговли отбил, дочь непокорству научил… Жена посты забыла…