Город шаманов

– Нет волка? – я хмыкнул, потому что знал обратное. Скрывают очевидное. Зачем? Я тоже люблю песиков. В меру, но за ухом всегда потрепать готов. А тут сразу ко мне такое недоверие. Показное, я бы даже сказал. Обиделся и съязвил:

– Может у вас тогда есть гусли, и ты подыграешь своему другу.

– У нас нет гуслей, и это не мой друг, а мой дедушка, – слишком серьёзно ответила девушка и замерла каменным изваянием. Напряглась. Кто меня за язык тянул? Повел себя торговкой.

– Извини, – пробормотал я, стушевавшись. – Шутить я не умел никогда. Сейчас явный пример.

– Извиняю тебя. Ты же не знал. Выпей, – она протянула мне чашу.

– Что это? – я смотрел в миску, где плескалась темное густое вещество. В нос ударил запах крови. Скверно, неужели придется пить?

– Ты знаешь.

– Обязательно надо выпить? – я всё еще надеялся на другой исход.

– Да.

– Понятно, – дикие традиции гостеприимства. Не стану пить – обижу хозяев, которые меня спасли, отогрели своим красивым телом и накормили самым вкусным кушаньем – свежью кровью. – А можно я лучше горохового супа поем? Две тарелки, вместо одной тарелки крови? Хороший обмен! Зачтется за уважение? Кстати, как вы меня спасли? Услышали выстрел?

– Услышали, – уклончиво сказала девушка, тупя глаза. Я благосклонно улыбнулся. Люблю скромниц. Что поделать. Опыт подсказывал, что все они сущие дьяволицы.

Я не торопился пить кровь, старался не смотреть в миску с чудным орнаментом по краям и не нюхать. Воротило душу. Кривило. Уже хотелось вывернуться наизнанку. Тянул, как мог, время. Глушил беспокойство в себе. Боролся с резкими спазмами в животе. Миска крови. Боже мой! Подумать только.

Вдруг как раз сейчас подмога нагрянет. Тогда пить ее совсем не придется. Где же вы, солдатушки мои, когда так нужны?

– Имя у тебя есть? Меня Иван зовут, – я чуть не добавил Матвеевич, но вовремя остановился. – А тебя как?

– Ты знаешь как. Ты ведь меня уже называл, – девушка слегка побледнела и погладила у себя на груди деревянную фигурку, закрывая ее от моих глаз.

– Тотем? – я кивнул головой, понимая. Догадливый, но не быстрый. Жаль, что не успел разглядеть фигурку.

– Да.

– Хорошее имя. Тотем. Ничем не хуже Ивана.

– Пей.

– Может быть всё-таки суп?

– Пей!

Я вздохнул и поднес миску к губам.

Бубен коротко стукнул и замолчал.

А потом отстукивал, кажется, каждый мой глоток. Точно и правильно. Будто слился со мной. Я выпил всё и протянул миску девушке со странным именем Тотем. Теперь никого не обидел? Только свой желудок? Интересно, я уже считаюсь каннибалом и принят в семью? Если плясать надо, то я пока не смогу. Никак не готов. Хоть вешайте. Откинулся в шкуры. Мягкие и теплые. Пахнут по-другому. Приятно и как-то по-домашнему. Странные ощущения. Незнакомые.

– Спасибо, – пробормотал я, глядя в дыру в веже. Луна мне подмигнула. Звезды закружили хоровод.

– Не благодари, – сказала девушка и отодвинулась в темноту.

Глава 6

Веки не хотели раскрываться. Испытывали препятствие. Волоски ресниц срослись и теперь противно гнулись, желая преодолеть барьер. Зрачки хаотично бегали под тонкой кожей, мечтая о свете и о картинке виденья. Терпенье на исходе. Кромсает-то как душу! Нет мочи справляться от эмоций и хочется закричать от тоски. Я сделал усилие над собой и напряг веки, пытаясь их распахнуть. Наконец-то, прорыв!

Ресницы в тонком льду открылись в узкую щель, давая минимум искаженного обзора. Зрачки засуетились, живя своей жизнью: выхватывая из мрака предметы, давая мозгу, как можно больше информации. Темно и очень холодно, но очнулся я явно не от этого. Рядом скрипел снег под осторожными шагами. Невидимый зверь или человек ходил крадучись кругами вокруг моего убежища. Замирал, прислушивался, всячески давая понять, что чувствует меня.

Я затрясся. Проклятый холод выворачивал меня. Тело изгибалось. Позвоночник хрустел столбами. Где я? Что со мной? Образы в голове не задерживались, проносясь в хаотичном порядке: вальсирующие пары, пышные платья, качающаяся кровать с початой бутылкой на столе; опрокинутый стакан, катающийся на гладкой поверхности гранями мутного стекла; беспокойный старик в сюртуке, но больше похожий на лешего; лыжи, смеющаяся счастливая красивая женщина; орден на ленте, сжатый кулаком в белой перчатке; вежа, олень, теплая кровь в деревянной миске, шкуры оленей. Все вокруг закрутилось, набирая скорость, готовое лопнуть и прорваться. Поющий старик и девушка-дикарка у очага. Стоп! Они последние. Но куда делись? Как посмели меня бросить? Я же замерзаю. Коченею!

За стеной вежи зверь шумно вздохнул, принимая решение. Прохрипел что-то невнятное.

Я попытался проморгать веки. Ресницы с треском отрывались, оставаясь в корке льда. Видеть стал лучше. Да, я в веже: дыра в потолке, но от холодного очага дым костра вверх не поднимается. Никого нет.

Зверь слегка надавил на стену и шкуры опасно провисли под тяжестью.

Сейчас пойдет на прорыв.

Я внутренне сжался и машинально поднял правую руку. Почерневшие пальцы сжимали револьвер. Не знаю, чему больше удивился: оружию, кускам плоти на пальцах или покрытому коркой льда лыжному костюму. Шесты с треском начали ломаться, шкуры разлетелись, и в шаткое жилище ввалились несколько заснеженных людей.

– Кажись нашли, – сказал первый, скручивая с лица края башлыка^[9], чуть приоткрывая мохнатую шапку. – Я же говорил – был след.

– Вот ведь Егорка, молодец, знатный следопыт. Опять получит премиальную чарку от благородия. А то и часы!

– Да куда ему часы! Мал еще больно! Он же во времени не разбирается!

– Мне бы часы очень пригодились! Я бы в деревне с часами погулял по центральной! – стал мечтать Егорка. – Я бы их и не заводил. Берег бы!

Я опустил руку с револьвером, устал.

– Живой что ли? – протянул удивленно голос. – Чудеса. Мотай, Егорка, за урядником и скажи каюру, чтобы нарты подогнал.

Я прикрыл глаза. Солдаты, не дожидаясь старшего, расстелили тулуп, уложили и закутали тело.

– Что тут у вас? – урядник начал с того, что кого-то толкнул и на лыжах въехал в развороченную вежу. – Нашли тело бергмейстера? Молодцы! А вежу-то зачем так разворотили, креста на вас нет что ли? Мы же не басурмане. Закоченел? Отмучился, бедолага. Давайте вытаскивайте! Пока не стемнело, надо в город успеть! Заметет же! Живо стараться! Что еще?

– Так ведь, Захарыч, живой он.

– Как живой? – урядник наклонился. Снял варежку и теплой рукой стал щупать пульс на шее, пристально заглядывая в глаза.

– Я и говорю живой, а вы не слышите, – отозвался бойкий солдат Егорка.

– Да ты, Захарыч, револьвер попробуй у него отними! Мне не дал.

– И мне не дает. Ваше высокоблагородие, слышите меня? Сейчас мы вас погрузим. Олешки быстрые! Домчат и глазом не моргнете!

Я моргать не мог, но шутку оценил.

– Плохо будет, если мы его сейчас потеряем. Возьмем грех на душу. Егорка! Где каюр?

– Господин урядник, погонщик не идет сюда! Из местных же он!

– Как не идет? Что за препоны вы мне тут строите? – удивился урядник, распрямляясь. Его лыжа наехала на мою ногу. Не почувствовал.

– Через слово понятен. Лопочет по-своему. Дрожит сильно. Боится. И олени его дрожат. Нервные, того и гляди сорвутся. Когда уже все русский выучат?! Дикари.

– И что он там лопочет? Ты что-нибудь понял?!

– Да, что-то про святилище, которое мы сломали, про духов, которые поклонялись медведям. Говорит, что в северное сияние здесь мертвые в бубны стучат да пляшут. Может в зубы ему дать, а то до сих пор бормочет и не остановится? Слышите, аж завывает! Я хотел сам упряжку подогнать, да он как начал упираться, плачет. Говорит, обратно дорогу теперь не найдем! А как не найдем? Город вон за той грядой сопок. Да и следопыт я в отряде первый.

– Так! Живо к каюру и не дай ему сбежать! Пока мы не подойдем. А то точно дорогу обратно не найдем. Павлов! Хватай тулуп с другой стороны, потащили. А вы двое! Чините вежу и нагоняете нас!

– Захарыч, как же… Да, зачем? Кому она нужна?

– Зачем чинить-то? – поддержал другой солдат. – Мы же православные, что нам их святилища? Нас бубнами, пляшущими девками и чертями не устрашить. У нас свой Бог. Верный.

– Да. У нас свой Бог, – урядник покосился на него, перекрестился, вздохнул и добавил:

– И сейчас он нас покинул.

* * *

Зеркальная вспышка ослепила глаза. Заморгал часто, восстанавливая картину. От меня отклонился человек. На голове странное зеркало с дыркой посередине. Глаза смотрят через круглые очки внимательно и осуждающе. Нахмурен. На черный сюртук накинут белый халат.

– Ну-с, голубчик, с возвращением.

Рядом с хмурым мужчиной появился старик градоначальник. Всплеснул руками, говоря:

– Ну, что же вы, Иван Матвеевич! Как же так? Склады мои обещали проинспектировать, пушки посмотреть.

– Так посмотрю, – прошептал я. Горло пересохло. Врач поднес к губам алюминиевую кружку с теплым отваром, дал напиться.

– Пейте. Это на бруснике. Первое средство. А вы не нервничайте так, Петр Кузьмич. Сядьте. Сейчас я его слушать стану.

– Посмотрит он, – проворчал старик. – Десяток солдат обморозились, пока вас, сударь, искали. Если бы не опытный урядник, никогда бы к городу не вышли и не довезли бы вас. Плутали и ходили вокруг города, не видя его. Никак черт заставил кружить! Кстати, двойное чудо! Надо бы молебен заказать.

– Почему двойное? – не удержался я от вопроса, оглядывая серую палату. В углу в печке горят поленья. На плите огромный чайник закипает.

– Первое, что нашли вас. Второе, что довезли вас и не померзли дорогой. Молебен! – старик развел руки и пожал плечом.

– Да, лучше бы не довезли, – вставил своё веское слово хмурый доктор.

– Да что ж вы такое говорите! – встрепенулся старик.

– А я всегда за правду! Больной должен знать свой диагноз! Чтоб не надеялся ни на что. Дышите, не дышите, – ледяной стробоскоп заскользил по горячей груди. Я смотрел в глаза строгого доктора и ничего в них хорошего для себя не видел.

– Хорошо, – сказал доктор, – хорошо, что вы попали в мои руки. Дело дрянь, конечно, но, братец мой, знали бы вы, сколько я родов принял! Сколько детишек на ноги поднял! Это при такой-то детской смертности! Это дорогого стоит. Меня еще долго вспоминать будут. Жаль, только вас на ноги не подниму!

– Может не стоит так откровенно? – подал голос старик градоначальник.

– Так вы акушер что ли? – спросил я. – Или детский доктор?

– А, вы, сударь, думаете, что в вашем случае – это имеет значение?! Как вы, кстати, себя чувствуете?

– Думаю, я брежу, – подумав немного ответил я. – Горячка.

Доктор удовлетворенно кивнул.

– Поправляюсь? – предположил я, видя чужое внимание.

– Отнюдь! Сейчас сестра вам капельницу поставит, а пока укол. У вас на сердце были жалобы?

– Нет.

– Какие аллергии помните?

– Никакие.

– Насколько сильный у вас болевой порог?

– Понятия не имею. Картечь, пули – тело ловило. Были в нем и штык, и сабля. Радости никогда при этом не испытывал. Я не понимаю, к чему эти вопросы? – прошептал я слабеющем голосом.

– К тому, батенька, что ножки у вас сильно обморожены и на ручке появилась гангрена. Резать будем. Спасать вас дальше. Готовы ли вы? Осознаете?

Кажется, я надолго замолчал. Старик пошептался с доктором и стал продвигаться к выходу.

– Я не понял. И ноги, и руку? – спросил я не своим голосом.

– Точно так, – важно кивнул головой доктор. – И даже после такой сложной операции, я вам ничего не обещаю. Уж очень вы слабы.

– Петр Кузьмич…

– Да, голубчик.

– А, нет ли у вас другого доктора? Коновала что ли?

Я мог поклясться, что круглые очки доктора в этот миг мигнули холодными вспышками и на меня с ненавистью посмотрели вертикальные зрачки. Дьявол.

– Куда уж лучше?! – удивился градоначальник. – Один он у нас и за ветеринара так же.

– Понятно. Мне бы в Кандалакшу… По тракту. Куплю оленей и погонщика по тройной цене. Деньги значения не имеют! – я прикрыл глаза и сглотнул.

– Вот как! – сразу оживился старик. Конечно, ему скоро пароход покупать, считает каждую копейку. – Что скажете, доктор?

– Дорогой мой, Петр Кузьмич, вы, как малое дитя, право слово. Чудес нет и их не бывает! Сколько дней мы его искали? Сколько, я спрашиваю? То-то! Посмотрите на него! Сейчас мы видим агонию! Перед нами тот момент, когда смерть стоит в изголовье больного! Странно, что он вообще говорит разумно.

– Да, я понимаю. Но думаю, раз выжил, несмотря на ваши заверения об обратном, может, дать ему шанс? Всё-таки мы тело искали, а нашли живого человека. Как же теперь?

– Не довезем, Петр Кузьмич, – быстро и авторитетно заявил доктор. – Больше скажу, отвечая на ваш прямой вопрос, медлить нельзя! Надо резать. Теперь он не в руках Бога, а в руках опытного специалиста.

– Еще как можно медлить, – тихо возразил я. – Попробуйте только прикоснитесь ко мне пилой своей адской. Непуганые северные люди! Сразу стреляться начнем без барьера!

– Нечего тут браниться. Не надо мне грозить! Я доктор, пуганный не раз и не два! Однако живой до сих пор, как видите. Да что ж вы так переживаете, голубчик! Я же вам ноги буду резать, а не голову! За вами что, ухаживать некому? Да с вашими деньгами в любой инвалидный дом возьмут, но рано об этом говорить! Не победили мы еще болезнь. Не одолели заразу!

– Рассуждаете, как мещанин, – сказал я и поморщился. – Куда мне без ног?! Несите мне револьвер, сейчас я вашу болезнь разом одолею.

– Бредит что ли? – наклонился к плечу доктора старик. – Может кровь ему пустить надо?

– Может и надо. Неспокойным каким стал, – согласился доктор.

И тут я вспомнил.

– Сделайте милость, господа, дайте мне наган и позовите Прохора.

Доктор снял очки. Протер их белым платком. Посмотрел на старика градоначальника, тот качал головой чему-то своему, отстранённый от мира. Словно вышел в астрал. Доктор прокашлялся деликатно и спросил:

– Сударь, о каком Прохоре вы говорите?

– О моем. О дядьке своем. Старике. О том, с кем я прибыл сюда.

Доктор покарябал щеку. Внимательно посмотрел на меня. Поднял перед лицом моим руку, растопырил пальцы.

– Сколько видите пальцев?

– Два.

– А сейчас?

– Два.

– И сейчас два?

– Конечно. К чему вопросы?

– Ни к чему, сударь. Первый раз я показывал один палец, во-второй раз – четыре, в последний раз ладонь была растопырена, и я показывал все пять пальцев.

– Что это значит? Какое это имеет отношение к Прохору? К моим ногам? К револьверу? К вашей чертовой бруснике?! – утомил меня доктор и сейчас мне хотелось в него несколько раз выстрелить.

– Я бы так не заводился на вашем месте, сударь. Не в том вы состоянии! Перед операцией надо беречься! Дело в том, сударь, что к нам вы прибыли один.

Снова в палате повисла тишина. Это какое-то безумие. Меня залихорадило, и мир завертелся. Я хрипло рассмеялся, сказал:

– Быть такого не может. Неужто я сам чемоданы носил!

– Однако, я говорю вам правду. Я всегда говорю правду. Я – доктор.

– Да идите вы прочь, со своей правдой! Убирайтесь отсюда, господа. Не желаю вас видеть! Стреляться надумаете, так я всегда готов и к вашим услугам – никуда не уйду – знаете, где меня искать.

– Пойдемте, Петр Кузьмич. Больному надо остаться одному, – сказал доктор. – Ему вдруг стало хуже.

– Вы видели? – оживился старик. – Видели? Что это за колдовство? Обезумел? Может связать его? Или батюшку позвать? Лежал пластом, а тут дрыгаться начал! Никак бес вселился!

Господа пошли к выходу, не обращая на меня внимания.

– Может и связать. Батюшка вряд ли поможет. Я знаю, что это. Вашему городу очень повезло иметь такого грамотного многопрофильного доктора, как я. Авторитетно могу заявить, что перед нами яркий пример полярного психоза^[10], – доктор ткнул пальцем вверх, заостряя внимание градоначальника. – Вам, Петр Кузьмич, не имеющему должного образования и не разбирающемуся в медицинских терминах, должно быть понятнее, если я назову это состояние больного – мерячкой^[11].

– Мерячка?! Бог ты мой! Откуда?! Ему теперь что, всё мерещится?! – старик встревожился не на шутку и всплеснул руками. Дешевые театралы! Что за пьеса тут разыгрывается с моим участием? А может Оленька приехала и разыгрывает сценарий, а господа ей подыгрывают? Она у меня очень любит литературу и театры и, точно знаю – меценат нескольких. Сговор? Розыгрыш? Но позвольте, ведь со всем неуместная карнавальная шутка! Мне бы сознание своё мутное удержать в себе, не то, чтобы роль играть.

– Точно так. Откуда? Извольте! Достаточно любого полярного сияния, когда происходит видимый аспект магнитного возмущения. Вот и тронулся головкой. Теперь можно ожидать чего угодно. Они же буйные. Если в море, то за борт бросаются. Если на суше, – доктор покосился в мою сторону и примолк на секунду, затем продолжил, – может и на непонятном языке говорить, но это цветочки – феномен изучается. Надумаете спросить у местных саамов^[12], так назовут это эмериком^[13] или легенду расскажут.

– Какую еще легенду?

– Сказку свою. Больно до них они охочи. Никогда не заканчивается.

– Я тоже сказки люблю! – оживился старик. – И чтоб подлиннее была!

– А я нет, – отрезал доктор, – вредны они очень, как и гречневая каша на молоке. Извольте послушать. Для вас краткий пересказ. Под звездой Полярной, есть невидимый для живых людей замок, куда улетают души умерших. Там живут они в печали, а когда наскучит им, то открывают окна! Представляете? Я нет. Это же противоречиво! Какие в замке окна? Там бойницы! Вернемся к сказке. Чудесный свет струится из окон на облака, и те вспыхивают огнями разноцветными, и так появляется северное сияние. Души мертвых зовут к себе души живых, тех самых, что одержимы эмериком. Таких, как мой безнадежный больной, – доктор кивнул на меня головой.

– Страшная сказка! – старик вытер пот со лба. – Как теперь до кабинета дойти? А спать потом? Мертвые живых зовут! Страсти! Голубчик мой, и что люди?

– Люди? Люди идут на зов.

– Батюшки, свет. Страх Господний.

– В принципе, – продолжал вещать доктор, довольный эффектом, – не плохая теория, объясняющая полярный психоз. Эти саамы на самом деле бросают свои вежи, оленей и детей и уходят в неизвестном направлении и никогда не возвращаются.

– Так на небо же идут! Вестимо куда! – вскричал старик. – Что за напасть такая?! Уж не заразный ли этот эмерик? А ведь я хотел ему давать револьвер, позволить умереть, как дворянину.

– Как сказать, – доктор улыбнулся с превосходством, – местный фольклор. Эмерик – это обычный шаманский насыл. Как и полярный психоз, он плохо лечится, но со временем проходит сам. Больной ничего не помнит потом. Револьвер давать не надо – постреляет нас. Сейчас санитаров приглашу. Свяжем. Буйного нам только не хватало. А завтра днем резать буду. Чего тянуть?

Двери закрылись, и я прикрыл рот.

Оленька в этой пьесе так на сцену и не вышла.

Глава 7

Полный безразличия, я рассматривал свою перебинтованную правую руку, когда в палате появился радостный и счастливый поручик Лавлинский. Влетел, исторгая запахи пшенки и валерьянки. Одетый в белый халат, он нес перед собой на вытянутых руках пожелтевшие от времени ремни. Пышные усы лихо топорщились, открывая белоснежные зубы в приветливой улыбке. Курчавый чуб подрагивал при каждом пружинистом шаге.

Совершенно счастливый идиотский вид. Гвардеец, одним словом.

– Хорошо, что вы пришли, сударь, – кивнул я ему, ничуть не удивляясь. – Сделайте милость, поручик, убейте меня.

Гвардеец перестал улыбаться.

– Я не могу, барин. Это же каторга сразу.

– Полно вам, сударь, а это не каторга? – прошептал я, делая круг рукой. – Тут ананасов нет. Молока – и того нет.

– Молоко есть! – сказал здоровяк и заулыбался. – Оленье. Жирное. Полезное. Хочешь, барин, принесу? У меня все каюки знакомые! И я это. Санитар. Из простых мы, рязанских. Поручиком никогда не стану, – белобрысый детина опечалился ровно на секунду. – Даже если война.

– Печально, – вздохнул я.

– Нисколько! Связать бы вас надо, ваше благородие. Уж ты не серчай, сердечный, я не со зла. Места на тебе живого нет, но мы уж как-нибудь.

– Постой.

– Да, барин? Молочка?

– А имя-то у тебя есть, санитар?

– А то как же. Имя, оно даже у собаки есть. Или быка, например. Гришкой меня мамка звала, пока в армию не забрали. А тут имен, барин, нет, сам знаешь, одни звания. В армии человеком стал – санитаром, женился. Опять же у спирта служим. Хорошо! – здоровяк подмигнул мне. Утешительно. Подбадривающе. Как человеку без шансов. Я хрипло кашлянул. Запершило в горле. Сглотнул комок.

– Мне бы, Григорий, револьвер.

Санитар замер и перестал прикладывать ремень в пазы кровати. Шмыгнул носом. Утерся грязным рукавом.

– Убийство задумал, барин?

– Можно и так сказать. Поможешь?

– Что ты, барин, меня всё к каторге подводишь. В доктора нашего стрелять удумал?

– Нет. Пускай детишек лечит. В себя.

Гришка покосился на дверь.

– Тут, барин, дело такое двухстороннее, – санитар покрутил большой рукой в воздухе, делая замысловатые пируэты, и поиграл бровями, показывая, насколько всё серьезно. Я знал, что рязанские мужики непростые, ждал продолжения и дождался.

– У меня трое детей, а коровы нет. Дорогая корова, если хорошую покупать.

– Сколько она стоит? – спросил я, подготавливаясь к закланию имения под Воронежем и к долгой переписке с поверенным. Жаль, времени нет.

– Семь рублей! – выдохнул Гришка и облизнулся. – Можно, конечно, за пять купить, но много хуже будет. Понимаю. Деньги большие, но и я каторгой рискую. Так что, барин, думай.

– Семь рублей найду, – заверил я санитара и перешел к самому главному. – А что твои каюки, смогут меня отвезти?

– Куда? – опешил Гришка и присел на кровать. Лицо его заострилось от непростой мысли. Задел я его. – Куда тут ехать, барин? Тундра кругом. От себя же не уедешь. От болезни своей. От смерти.

– Мне в Кандалакшу надо.

Санитар присвистнул. Выдохнул. Стукнул себя по коленке звонко. Хотел заулыбаться, но передумал.

– Далеко. Тяжело. Опасно. Полярная ночь держится. Никто по темноте вечной не поедет.

– Даже за сто рублей?

Гришка облизнулся, что-то взвешивая и сокрушенно-отрицательно замотал головой.

– Нет, барин. Давай я тебя лучше свяжу.

– Погоди.

Санитар замер.

– А, сможет ли твой каюк доставить меня обратно на то место, где меня нашли. Я там стреляться буду, чтоб от тебя подозрение отвести.

– Так тебя нашли в шаманской веже! Это все знают. Туда никто не поедет. Это так же страшно, как в Кандалакшу! Черное место! Злое. Там черти хороводы водят, а медведи берлоги рядом копают. Вежа не жилая давно, а ее местные не убирают и боятся к ней подойти. Хочешь за забор тебя вынесу, как все спать лягут? Быстро околеешь! К утру песцы съедят тело и кости растащат. Все решат, что ты исчез, барин. Как тебе такое волшебство?

– Нет, Григорий. Не хочу. Давай, вяжи меня. Раз тебе сто рублей не нужны и ты не можешь меня от упряжки до вежи дотащить, то вяжи. Я бы тоже чертей испугался.

Санитар задумался. Нахмурился. Закручинился. Завыл тоскливо и отчаянно, раскачиваясь. Поднял курчавый чуб на лоб и резко махнул рукой, соглашаясь:

– Ладно! Жалко тебя, барин, чудной ты слишком. Добрый. Таким бы жить и жить. Непонятно, зачем вас Господь всегда так рано забирает.

– Любит сильно. Не может без нас, – усмехнулся я и погрустнел.

* * *

Григорий рыл яму, отбрасывая в разные стороны большие комки снега, и бубнил под нос, изредка поворачиваясь ко мне, что в задней части вежи есть еще один вход и мы вползем через него.

– Медвежьим его называют, барин. Церемониальный у них, значит. Понимаешь? Мертвых выносят, а мы с тобой войдем. Я так иногда к местным заползаю. Лопарки меня любят. Понимаешь, барин, большой я для них. Высокий, а мужички у них совсем плохенькие. Еще хуже, чем ты даже. Я до лопарок уж очень охоч. Я потом вход так же закрою, и закопаю, и ты тут лежать будешь хоть все зимы. Спокойное место, хорошее выбрал. Больше тебя ни один следопыт не найдет. А местные сюда никогда не придут. Не переживай!

Я не переживал и почти не слушал санитара, смотрел в черное небо на звезды, на играющее переливами малинового и зеленого цвета северное сияние. Спокойно-то как. Ветра нет. Григорий сказал, что мороз крепчает, но я не чувствовал холода. Легкий пар выходил из носа. Как же они меня с Прохором так обманули? Где теперь правду найти? Неужто тайком убили старика?

– Живой ещё? – спросил мужик, заглядывая в глаза. – Айда, барин. Готово, – Григорий кивнул мне, схватил за ворот и потащил по снегу в вежу. Там, кряхтя, сунул в руку старенький наган. Я по привычке машинально откинул барабан и увидел в гнездах два патрона. Посмотрел с непониманием на сердобольного мужика, который надолго запомнит эту ночь и потешного барина.

– Два-то зачем? – спросил я, и дыхание перехватил холодный воздух. Надрывно закашлял.

Григорий вскинул брови, дыхнул чесноком.

– Я ж не душегуб. Вдруг патрон первый испорчен.

– Спасибо, братец. Взведи.

Григорий кивнул и взвел курок, выжидающе посмотрел на меня. Громко шмыгнул красным носом, портя торжественный момент.

– Иди, братец. Полежу я ещё.

– Полежи, полежи. Не поминай лихом, барин, – Григорий перекрестился неистово. – Ну? Я пойду?

Кивнул, отпуская. Григорий напоследок перекрестил меня и задом стал выползать. Плотно закрыл за собой шкуры. Копался долго. Потом снег заскрипел под быстро удаляющимися шагами.

Тишина.

Я моргнул и первые горячие слезы вытекли на виски. Запахнулся в большой тулуп, накрыл руку с револьвером. Быстро пальцы мерзнут, надо не допустить момента окоченения. Как там этот мужик говорил? «От себя, барин, не убежишь?» Что со мной творится? Где тут сон, а где реальность? Небо, звезды в дыре дикарского дома, я на шкурах. Разве – это неправда? Револьвер в руке лежит тяжестью, и он не оставляет никакого сомнения в своей реальности. Я же помню Прохора, который приехал со мной – всю жизнь старик рядом, а тут его вдруг не стало? Как такое возможно? Да я без слуги в эту глушь и не поехал бы! Кто сумасшедший? Я или доктор? Однозначно доктор! Почему они ведут себя так странно со мной, особые, не стрелянные на дуэлях северные люди, страха нет? Я помню Ольгу, каждый бал, каждый вечер с ней, каждый вздох! И я помню девушку из этой вежи. Сейчас нежилой и холодной. Как такое возможно? Где тепло очага? Она сидела рядом со мной. Говорила. Отогревала своим телом! А чего стоил певец?! Я откровенно возненавидел его заунывную песню о себе! Такое ни с чем не спутаешь. Так что мои воспоминания верны. Все!

И я уйду, оставив столько неясных вопросов после себя.

Но зато после рокового выстрела все они вылетят из моей головы вместе с мозгами!

От хорошей мысли мне стало теплее.

Рядом с вежей раздался тихий скрип снега. Осторожный, словно кто-то пожелал скрыть своё присутствие, звук сразу затих, иссякнув. За шкурами тяжело и протяжно вздохнули.

– Да полно вам, братцы, – я поморщился и даже немного протрезвел от происходящего, ожидая услышать тихую речь между солдатами. Когда только успели? След в след что ли шли? – Дайте спокойно умереть. Не надо меня опять находить, и доктор ваш не рад, и мне печально.

Меня слушали. Молча и внимательно. Потом оленья шкура, напротив, немного прогнулась под чужой рукой, и неизвестный искатель-следопыт пошел вокруг вежи, плавно давя на шкуры. Пренеприятный скрипучий звук, создаваемый от трения, заставил меня убрать револьвер от виска. Нахмурился. Что за издевка такая? Напугать меня хотят? Или Гришка вернулся и вход свой ищет? Для чего пришел?

– Григорий? Ты, что ли? За тулупом вернулся? Вот мелочная твоя душа. Так я не умер еще, – сказал я слова тихим шепотом. Так тихо, что сам еле расслышал. Моё дыхание паром вырвалось из приоткрытого рта. Нижняя губа больно треснула, и из нее вышла капля густой крови. Слизнул. Закусил губу.

Неизвестный замер. Надвинулся вперед и стена прогнулась большим пузырем. Постоял, прислушиваясь. Я сжался и затаил дыхание. Кашель сразу захотел напомнить о себе и вырваться из легких – с трудом подавил, удерживая. За стеной вздохнули и ослабели нажим на шаткую стену.

Я неожиданно улыбнулся. Вот охламоны! Стрельнуть бы в стену, чтоб не повадно было, и застрелиться следом. Так ведь нельзя, вроде как доброе дело делают, меня спасают и полны благих намерений. Я не удержался и подавился в кашле. Грудь в тяжелом приступе зашлась, едва не разрываясь.

За стеной сразу оживились. Пришли в движение. Снег заскрипел под активными шагами. Чужое беспокойство передалось и мне – зрачки глаз запрыгали, забегали по орбите, выискивая то, что разрешит неопределенность. Я ожидал увидеть вонзенный в шкуры штык, вспарывание и как в щель лезут оголтелые следопыты, но вместо этого услышал чужое злобное бормотание, прерывистое дыхание и возню со снегом.

Ворочая снежные пласты, делая траншею, неизвестный, тяжело сопя, настойчиво приближался к заветной цели. Иногда он коротко охал или протяжно слезливо завывал, но не сбавлял темп. Неужели я такая значимая фигура, что стал чьей-то целью? Чувствуя, как чужое нетерпение передается и мне, я вытянул руку с револьвером, направляя его на нарастающий шум, и сначала увидел почерневшие лохмотья своих пальцев, а потом и рукав заледеневшей лыжной формы.

Первозданный ужас сковал тело.

Разум же медленно стал меркнуть.