Женщины – Гандара, Англады, Бирдслея, Бакста, Врубеля, Мусатова, Сомова – вот те, что стоят у врать храмов.
И только им можем поклоняться, объятые экстазом веры в красоту, экстазом желания.
Врубель особенно глубок в своих исканиях правды жизни, и потому его греза почти кажется действительностью.
Часто он близок к Мадонне, не ища ее. Ведь его «Купавы», «Царевны Волхвы» и «Царевны Лебеди», женщины тайных грез и мечтаний, больные и страждущие, порочные морфинистки, в своей испорченности – почти дети.
В одной небольшой картине – «Нимфа» – Врубель как будто дает символ своей веры.
С ужасом и болью смотришь, как в зачарованном ядовитыми травами лесу корчится в судорогах бешенства женщина с изжитым лицом и с хрупким телом ребенка. В муках рождается молодое и умирает изможденное.
Старчество и младенчество так близки между собой…
Вот почему современная мечта о Деве будет воплощена только одним из поэтов больной, истеричной, греховной и изысканной женщины, одним из тех, кто, в поисках, быть может, дьявола, случайно найдет Святыню…
Эротика грусти и боли
Грустно, когда чего-то нет наполовину, когда уходящее медлит уйти совсем, а то, что ушло, кажется близким Когда умирает одно и еще не родилось другое. Грустно, когда сумрачно; когда снится прежнее, нежное, больное…
В России за последние пол-века полюбили грусть; не боль, не отчаяние, а тихую тоску, бледную безысходность. Вечерняя элегия «Сельского кладбища» через много лет была переложена на новые ноты.
И всегдашняя любовь русского человека к печальной мечте приобрела острый, чувственный оттенок.
Красивым стало больное и некрасивое, все, что мучительно.
Самоунижение и самобичевание героев Достоевского, через Чехова, постепенно претворилось в любование болью.