Между пассажирами четвертого класса, присевши на палубы, завтракали два офицера и миловидная дама; перед ними стояли бутылки с вином и тарелки с закуской.

– Вот это она, – шепнул мне тот же пассажир, – а офицеры, говорят, мужья ее…

Мужья были на вид пожилые, весьма невзрачные, что называется, из бурбонов; но дама и миленькая и одета очень прилично; попивая вино из стакана, она развязно и кокетливо любезничала с тем и с другим. Бог ведает, была ли она двумужница, но все же можно вспомнить, что здешний край – полоса, близкая к азиатскому востоку, где отношения между обоими полами отличаются особенным, не европейским складом. На азиатском востоке муж припасает себе несколько жен; на восточном берегу Черного моря (так было, по крайней мере, прежде) жена припасала себе несколько мужей, или вернее несколько мужчин выписывали себе одну женщину: как там, так и здесь, в силу обычая или необходимости, подобные дела улаживаются очень мирно. Посторонние, не причастные к условиям здешней жизни, глядя на такое семейное безобразие, могут без сомнения отплевываться и приговаривать: это Содом и Гоморра!.. Но, отдавая всякому должное, такие чопорные, хоть и весьма благонравные господа не должны забывать, что человек все-таки состоит из плоти и крови, что он хорошо помнит, например, о целомудрии Иосифа потому именно, что на свете весьма трудно быть Иосифом, и тому подобное. Условия жизни могут быть всегда странные, слишком искусственные и чрез то неблагоприятные для чистоты семейной жизни. Но оставляя на этот раз всякие рассуждения о целомудрии, скажу только, что не след упускать из вида среду жизни. Вот и молоденькая черкешенка, что едет с нами из Керчи в парчовом шишаке да в одной сорочке, – ведь вошла, как говорят, в амбицию, когда, из снисхождения к ней, хотели взять с нее плату за проезд на пароходе вполовину, как с малолетней, – и в то же время едет она в Константинополь на продажу, в сладких мечтах очутиться в каком-нибудь серале. Самолюбия стало настолько, чтобы не позволить внести себя, хотя и с барышом, в разряд малолетних, а что продавать ее будут как товар и всю жизнь свою не перестает она быть товаром – на это уж самолюбия у ней не хватает: среда ее такая!..

После несносной вчерашней качки стоянка перед Сухум-Кале вполне вознаградила нас спокойным днем и чудным вечером. В полдень скучились было облака, прогремел гром, но горы притянули их к себе, и дождь, минуя нас, косыми полосами обливал нагорные леса, а радуги венчали их. Затем засвежел береговой ветерок, и к вечеру небо очистилось. Контуры дальних гор окутывались в туманы, ближние склоны потемнели и заблистали огнями из окон сухумских строений. Из-за гор глянул месяц и побелил песчаный берег и набережные постройки, рейд рябил, и по нем разносились то звуки шарманки, игравшей на берегу, то склянки шхун, стоявших вблизи парохода. И долго, стоя на корме, любовался я на окрестности рейда, на эту волшебную игру его теней и света, на этот яркий месяц, что пускал лучи свои в воду, на эту длинную полосу от парохода до горизонта, что струилась бесчисленными золотыми жилками… В полночь пароход снялся с якоря.

На рассвете услышал я из каюты, что мы снова останавливаемся: перед нами был Редут-Кале. Однако стояли мы от него не близко, к тому же и утренний туман заволакивал окрестности мглою, из-за которой ничего не было видно; только неопределенно рисовался низменный берег, и горы отступали от него далеко на восток и север. Баркасы, подошедшие к нам от Редут-Кале, поспешно принимали и сдавали груз, и через полчаса мы опять поплыли в виду все тех же мглистых низменных берегов Мингрелии. Тихое море понемногу стало изменять свой цвет, мы вступали в устья Риона и скоро должны были стать перед Поти.