– Грузили в Феодосии, грузили в Керчи… Овчин много также грузили в Сухум.
– То, слышь, на полушубки нам, – улыбаясь, заметил молодой солдатик, толкая локтем своего соседа.
– С какой стати на полушубки! – разочаровывал его сосед. – Кабы полушубки, то прислали бы их готовыми, а то овчинами зачем прислать?
– И муки много привезли в Сухум, – продолжал я утешать их.
– Что мука! Кабы амуницию!.. – заметили все они со вздохами.
– А хорошо вам здесь! – сказал я невольно, залюбовавшись с этой возвышенной местности на блестевший серебром рейд и его холмистые зеленые берега.
– Какое хорошо! – послышалось в ответ. – Сказано уж – проклятое место! Еще теперь дожди перепадают, а там как суша наступит – глотка воды не добудешь нигде. Такое уж место: кругом дожди, а здесь хоть бы капелька!
– И лихорадок тогда больше?
– Да уж известное дело! От них и теперь не оберешься, а тогда так и валит. В грудях-то сопрет, этак давит на сердце, ну и корчи пойдут, и живот раздует…
«Проклятое место, – думал я, сходя с возвышения; а живописно-то как! И будто нет избавления для него от проклятий? Осушат болота, расчистят окрестные леса, замирится вполне край – и Сухум может сделаться только местом роз, хотя и с шипами, но без лихорадок».
Между тем по улицам Сухума разносились звуки похоронного марша, чуть умолкала музыка, начинали турчать горнисты и трещали барабаны. С обычными военными почестями хоронили убитого накануне офицера, убитого в деле с псховцами, соседями Абхазии, в землю которых перед этим за несколько дней выступил наш отряд из Сухума; в 16 верстах отсюда, еще в земле абхазской, уже завязалась перестрелка – и вот хоронили первую из ее жертв. В печальной процессии мне указали на жену убитого, обезумевшую при вести о нежданной утрате мужа; не понимая происходившей перед нею действительности, она в безумных своих грезах все твердила одно, что муж ее запил и растратил какие-то деньги… Ее окружали несколько женщин – и это были, быть может, на перечет все так называемые благородные обитательницы Сухума, вообще бедного прекрасным полом. «Женщин у нас нет, решительно нет!» – восклицают наши военные, кочующие по разным уголкам Черноморского Кавказского побережья. И точно, тут их почти не видишь: или фуражка, или папаха, или башлык и нет навстречу шляпки. А случится, вывезут ее сюда откуда-нибудь издалека, то сколько глаз на нее пялится, и каких жадных! Но мои глаза, как заезжего, больше всего увлеклись хвостом похоронной процессии, состоявшим из отряда гурийской милиции. Что за живописный народ! В красиво шитых куртках и шароварах, перетянутые широкими цветными поясами, из-за которых торчат щегольски отделанные кинжалы и пистолеты, они не шли, а прыгали, как бы хвастая всею легкостью и грацией своих движений; на плечах их небрежно мотались длинные, убранные серебром винтовки; на головах, поверх роскошных черных локонов, навязаны были башлыки, что гораздо красивее неуклюжих турецких чалм; лица их все молодые, выразительные, с бойкими черными глазами…
В Сухуме становилось час от часу жарче; на солнце жгло, в тени парило; я поспешил съехать на пароход, но и здесь, при затишье на рейде было не лучше: в каютах то же, что в бане, на палубе жгло от солнца и от печей и даже под тентом было душно. В такие часы, на юге, для заезжего северянина ничто не мило – устанешь, расслабнешь и поминутно обливаешься потом.
– Штука забавная оказывается! – шепнул мне один из пассажиров. – С нами едет двумужница.
– Какая же это?
– А вот пойдемте посмотрим. Она ехала с нами от Керчи, при ней и муж был, а тут из Сухума съехал к ней другой.
– Не может быть.